Читать книгу: «Махавира», страница 3
Нелюбимая бабушка – мать отца жила очень близко к нам, но я к ней ходил лишь за деньгами раз в месяц или реже. У неё была низкая пенсия и я ещё наведывался: будто раз я припёрся, она обязана охотно дать мне сотку. Она была больши́м любителем выпить с давних пор, а ещё и убедительно передала этот дар по наследству, но не мне. Алкоголь в любом количестве никогда не мог меня зацепить, я мог валяться, но всегда ясно наблюдал, что приключается, и что моя обездвиженность ожидаемо и точно проистекала из употреблённой внутрь трупной отравы. Никогда по-настоящему не хотелось хлестать. Охота глушить горький яд всегда так чётко наблюдалась, но ревущая толпа одолевала, я иногда прикладывался за компашку.
Подростковое курение сразу так резко отскочило, вообще такая дурь на самом деле. Дурь, как обман. Я даже в первый раз выкурил не бычок, а целых две сигареты. Вообще ничего не поменялось, ни внутри, ни снаружи, как наблюдал действительность, так она и осталась. Изумляет, как можно покупать, то, что ничего не меняет. Опасный сосед, что засёк меня ссущим в лифтах нагрянул к нам с ножом и угрожал, а я спрятался под столом. Этот сосед постоянно курил и у него скверно булькало что-то при истеричном нервическим кашле. Живым и объективно истинным свидетельством являлись его истошные вопли при раке лёгких, которые никогда не излечивались. Даже отец отбросил после подобного.
Я очень близко сошёлся с одной одноклассницей. Но она ещё и дружила со вторым гитаристом бывшей группы. Я очень сильно хотел её, мне нравилось её ядрёное тело, её насмешливое лицо, как она нестандартно мыслила, как нецензурно выражалась, как высмеивала всё. Просто она никогда не была такой грустной, как я. Я выглядел печальным, но это потому что я отыскал центр. Эта одноклассница Ника, которую я любил, я хотел быть ею. Она была глубоко внутри среди остальных. Она прикасалась ко мне очень редко, но это было не по её любви, меня это не затрагивало.
Она была после бани, а я притащился к ней в гости. Я просто молча сидел у неё в светёлке. Она села мне на колени, такие сочные распаренные ляжки и массивный, тяжёлый, но лёгкий зад. И надо было сказать тогда что-то типа давай потрахаемся, не сейчас, а вообще. С ней в доме были её многочисленные родственники. Но я был пришибленный несколько раз в плане крайней близости. Я выдавил, что вдруг сейчас встанет. Она что-то ответила, и это было еле различимо на слух, но на вкус это было, что если встанет, друг у тебя, то ничего страшного, ибо у нас никогда не будет полового сношения, то есть твоя эрекция – это максимум, что я допускаю. Таков был её настоящий ответ. Эта очаровательная девушка благоухала самадхи. Я трудно решил к ней больше никогда не приходить. Как можно было дружить с девушкой и не заниматься с ней любовью. Я никогда не мог постичь то, откуда столько препятствий, чтобы совокупляться. Кому от этого плохо. То, что плохо – драки, воровство, вред другому телу – это возвышается, то, что хорошо – истинная любовь, радость быть собой, честный разум – подавляется и топчется.
Я смотрел фильмы на русском на кассетах, все актёры там занимались любовью. Зачем тогда это снимать и смотреть, чтобы потом давить и пыхтеть. Я хотел, чтобы все занимались любовью. Чтобы это стало так же раскованно, как сходить в туалет по малой нужде. Главным усилием всей моей анафемской жизни стало проповедование любви. Потому что не будет усмирений, не будет соперничества, не будет помех для раздольного занятия любовью. Чтобы у людей появилась взаимные безмолвные знаки, что вот мы хотим друг друга предельно ближе. Чтобы никто никогда не боялся заниматься любовью, не отбрасывал и не отрекался от этого. Это соединение телес, когда зарождался новый пульс и в несезон хорошели цветы.
Эта Ника, она постоянно мне докладывала, что с ней происходило, как её добивались её всякие старшие дружки. Как она их отклеивала. Я для неё был просто деревянною статуей. Она не хотела моего тела, за такое время добрых встреч она должна была подать хоть малюсенький знак, что мы, возможно, наверное, воспламенимся страстью. Мне было больше не место рядом с ней, фактически для неё меня скорее всего и так уже не было. Несколько человек из моей толпы всё ещё помнило о ней. Потому что я хотел с Никой здоровые, долгосрочные отношения, построенные на радости от занятиях особой любовью.
Кажется я подцепил выгорание. С глухонемыми девушками я никогда просто так не говорил, я всегда флиртовал. Я не был счастливым и не был несчастным. Посередине натянутого каната. Махавира стал просветлённым просто сидя в лесу, а я как дурачок продолжал ему молиться перед каждым сном. Я хотел никогда не засыпать, хотел быть спокойным и, чтобы ничто меня не задевало. Я любил и начал терять наличие, толпу внутри начинало поджимать.
Оказалось, в глубочайшей тайне от меня ударник и его дружбан вернулись в рок-группу. Ударник был повёрнут на раммах, день и ночь на диске крутил у себя несравненный Лайф аус Берлин 97. Он материализовал свою мечту стать великим подражателем эксцентричного вокалёра. Это был 10 класс. Он шёл мне навстречу, а я не подал ему руки. Я с ним никогда больше не здоровался.
На выпускном все нарядились, как придурки. 11 лет, как клуши и один день, как баклуши. Я сидел с Никой. Она шутила и, как всегда всё едко высмеивала так, слегка свысока. Я просто сидел за длинным столом и просто ел то, за что оплатили мои родители немалую сумму. Мама Ники не внесла взнос за стол и за тамаду, но она всё равно ела со всеми. Она, поди, неправильно полагала, что об этом никто не знал. Но я-то знал. С таким знанием я просто не мог взять и поддерживать её в остротах и хихиюморке. Потом попёрлись на набережную Волги, там уже паслись любители халявного бухла. Я поддал, но присутствие бывшего ударника и нескольких лояльных ему быдлоклассников не давало мне покоя. Ну я не мог находиться в одном публичном пространстве с теми, кто меня выводил из себя. Они все были пьяные, нужно было сваливать, потому что прекрасно знаешь, что бывает, что случается между никакими подростками. Я пробирался через кусты, ещё вечер, но я немного дерябнул, нормально вышагивал, не падал.
У меня имелась в наличии детская инвалидность, с которой можно было пройти с хреновыми результатами ЕБЭ. Я даже в автобусе половину билета платил. Вуз выбирали гуманитарный, потому что я сдавал русский, историю и обществознание. По первым двум по плюс минус 90, а обществознание я запорол и набрал около 70. Но я тупо рассчитывал на инвалидность при поступлении и предпочёл самый престижный экономический вуз в Поволжье на специальность: борьба с экономическими правонарушениями или сжато – юрист. Параллельно подали в гос и пед. Всё это было уже в Самаре, у всех универов имелись студенческие общежития, тем более я был неполноценным. От армии я конечно же откосил, но я и не шибко старался брехать, им было достаточно взглянуть на мою медкарту, жирную, в полную ладонь. Оттого, что я играл на гитаре девчонок вообще не видать. Ну ходил я в школу искусств, исполнял этюды Каркасси на нейлоне. Преподаватель давал мне домой самую паршивую гитару, чтобы я занимался. Я просто пришёл туда, чтобы научиться играть аккордами, а мне втирали столько впридачу. Педагог занимался со мной с выраженным нежеланием того, чтобы я чему-то научился. Я это так и ощущал. Мы растягивали на годы произведения, что усваивают за упорный месяц два. Я пропадал, преднамеренно не приходил неделями в музыкалку. Никому не было до меня дела, хотя я платил за обучение где-то полтос в месяц. Тем не менее мне выдали квалификационный аттестат, хотя я отучился четыре вместо пяти. Куда деваться, конец одиннадцатого класса, уезд в Саратов.
Надо было сказать Нике, что она нравилась мне, как девушка.
Меня неизменно укачивало, тошнило в авто, даже на небольших расстояниях. Но потом обнаружилось, что если я садился вперёд и видел под собой путь, то ничего не кружилось, нигде не мутило. Под параноидным страхом штрафа родичи сажали меня наперёд, чтобы видя прямо перед собой путь не вертеть головой влево вправо. Мне было непонятно, почему девушки традиционно носили белоснежные трусы, если в первый же день они их засирали. На многокрасочных не так было заметно говно или диффузные пятна от мочи. Они вынашивали эти трусы неделю, как бы они насухо не вытирали, всё равно должно было что-то просачиваться. Со мной сидела Катя и её серенькие трусы вымокли аж до платья. Я не пялился на это, она чем-то серьёзно болела.
Как только я наблюдал рождение и смерть, так сразу внутри меня проступала плюс одна единица густой толпы. Они мусорили больше и больше, у меня заметно садилось зрение.
После того, как появлялись первые сидидиски с порнухой, я постепенно перестал дрочить в ванной и стал это делать не отходя от кассы. Я несложно догадался не брать с собой воду, чтобы смачивать трение, а попробовать поплевать. Слюны оказалось достаточно для сознательного акта не больше минуты, потому что это был верхний предел. Иной раз хватало и пятнадцати секунд. То что сбрызгивалось я кое-как собирал и просто стряхивал под себя на пол. Там волосатый, лысый мужчина сначала общался с девицей. Затем он одел литургическую перчатку, выдавил из тюбика крем, занимался и принялся бережно намазывать её маленькую дырочку в попе. Она присмирела, я просто окаменел, я не мог представить, что такое было допустимо. Затем он как начал раскачивать ей худой зад сверху, он так немилосердно и хладнокровно это делал, а она возглашала при всяком погружении. Это было дико захватывающе, я никогда так не возбуждался, головка была просто багровой. Потом он усадил её на себя, и она была вынуждена продолжать высоко прыгать задницей на его небольшом, но очень сдержанном органе, меня же хватило на 30 секунд и то, я как мог, растягивал, снова пересматривал критически болезненные и красивые для её несчастной жопы позиции. Это было таким внутренним потрясением, они так мило вели беседу, а тут вскрикивает голая и скачет, и улыбается сквозь оказываемое на неё давление. Так необычно, что было так очевидно, как же ей это не нравилось, но она продолжала голосить минут двадцать с небольшим. Но диск я вернул, ибо много было жаждущих рано познать первородный грех. А другие были обычные традиционные и про тот опыт немного позабылось и мне, вообще, показалось, что так делали только за границей, а у нас всегда и так эта срамота жёстко подавлялась и осуждалось, а что уж говорить о настолько невероятном и совершенно особенном соединении, что ярко символизировало для меня высшую ступень любви и доверия от девушки к парню.
В каждой сложной и приводящий в волнение ситуации я незамедлительно начал остужаться тем, что всё равно завтра умирать.
На следующий день после заключительного звонка в школе я проколол левое ухо, но я хотел оба, как у Вилле. Но разум меня останавливал, нулевые есть нулевые: быдло и гопота упорно продолжали цветение. Вместо этого я покрасил волосы в чёрный. Мне не нравилось, что мои волосы были волнистыми. Они были в точной середине между прямыми и кудрявыми. Я хотел прямые, придавливал чёлку ко лбу, чтобы не закрутилось. После мытья головы я одевал зимнюю шапку, чтобы не пушилось и не торчало. Мне не нравились мои глаза, не нравилась худоба.
Из-за того, что я дрочил всё время правой рукой писюлёк искривлялся вбок. Я стал дрочить левой рукой, чтобы обратно выправить, член стал чуть-чуть длиннее и капельку тоньше. Меня полностью устраивал мой эрегированный пенис. Мне казалось, что семнадцать сантиметров (18) вполне ни много ни мало, лучше толстого и короткого.
В Самаре или в Саратове мне полагалось льготное место в общежитии при лучшем экономическом вузе Поволжья, куда я поступил. Если я так смог подумать, то и ты тоже имеешь такую возможность. В приёмной комиссии мне велели принести медицинскую справку о реабилитации из-за инвалидности. Я попёрся в больницу Калинина, потому что вечно там лежал на больничных нарах. Там какая-то врач-женщина нарисовала мне эту справку. Я ей сразу сказал по-честному у меня детская инвалидность по вялотекущей шизофрении, а она смеялась, ведь меня брали в лучший экономический вуз Поволжья. Я разрешил ей меня послушать, и мы ударили по рукам, что у меня была астма. В маленьком магазинчике я прикупил малюсенькую коробочку конфет и вернулся к врачу, вручил ей, вломившись в кабинет без очереди.
Сразу показали общежитие, где было, а сами побоялись провожать туда, будто скверно было что. Я почуял недоброе. Здание развалюшка-сталинка сразу вывязывает брезгливое отвращение. Меня завели в комнату, где я должен был прожить 5 лет. Две козырные шконки у окон уже были забиты старшекурсниками, они лениво пялились в телек, работающий без звука. Харкали семечки от Арбуза прямо на пол. Со мной поступил ещё один льготник Вася – горемычный сирота. Он был полнейшим кретином. Ладно я – инвалид и это подтверждено, но этот же просто говорил первое, что приходило ему в голову. И его тоже завели в эту же хату, где я уже застилал постельку. Очень трудно было наблюдать данную ситуацию: пока я заправлял протухшее совковое одеяло в разодранный вхлам пододеяльник, этот полнейший идиот без умолку говорил мне про себя, как родители, как сам, как жизнь, как дела. Страшно было думать, как он будет способен учиться в лучшем экономическом вузе Поволжья. Два других упорно продолжали мониторить мерцающий квадрат. Во время самой первой ходьбы в туалет я ожидал всего, на что возможна внешняя материя. Но эти тьмы-тьмущие горы черкашей, которые целиком и полностью, как осенние снопы упрятывали под собой горемычную урну. Благо, у меня был свой рулон. Я вскарабкался тапками на ободок и резвее делал дело, чтобы не столкнуться с вурдалаками. Было написано бумагу не смывать, но я всегда и везде смываю туалетную бумагу. Тем более там я бы никогда себе не простил, если бы тоже возложил на горку четыре использованных кусочка, обязательно грязной стороной вниз, чтобы красиво было. Это был тошнотворный туалет в тошнотворном обтёрханном отстойнике для тех, у кого не хватало на съём.
Я переночевал и тронулся на первое сентября. Поток состоял из сотни, поделённой на пять групп по узким ремёслам. Я в первый же день подружился с однокурсником и убеждённым готом. Всегда в чёрном, в кампилотах. Его звали Эдик. Он величал меня Сошка.
Я вернулся после торжественной лекции в общагу. Первый курс в первую смену, а мои соседи-старожилы ходили во вторую к обеду. Это означало лишь одно – телевизор будет убивать и так уже расщеплённый мозг всю ночь, им же не надо рано вставать. Каждый раз нужно будет выклянчивать убавить. Ко мне подкатила группа из незнакомых старшекурсников, начали разводить меня проставиться на ясную поляну за заселение. Они выцепили и Васю сироту. Мы пошли в магазин, парень с пузом Ильнур взял себе пиво, потом он украл батончик шоколадки. Его друг тоже взял бутылку, и я с Васей внесли деньги за покупку. Мы сидели в скверике и Вася уже спалился в своём неадеквате. Ильнур реально хотел измолотить его за воистину выбешивающие реплики и ответы. Вася окоченевал на одной точке, серьёзно задумывался и выдавал очевидный невооружённому глазу вздор про проблемы, которые надо решать. Короткорослый дружбан Ильнура поведал, что в общаге не прекращается неистовая вражда между татарами и кавказцами. Я на мгновение подумал, что они активно вербуют нас за себя.
В комнате с тумбочки пропала моя дорогостоящая сотовая труба – чёрный кирпичик самсунг за дорогие полторы тысячи целковых. Ильнур или его маленький спутник сделали это, я не сомневался. Они бывали несколько раз на хате.
Я вышел во двор и сказал прямо этому татарскому сборищу, что кто-то украл у меня сотовый телефон и кроме вас в комнату до исчезновения больше никто не заглядывал. Они не изобрели ничего лучше, чем завалиться к нам в комнату под ночь. Они чуть ли не сволокли меня со шконки, а я, естественно, не спал и пребывал в состоянии душевной взволнованности: ни сотового телефона, ни надежды, ничего. Они насильно заставили пойти со мной умалишённого Васю. Мы вломились к каким-то спящим второкурсникам. И этот Ильнур и ему подобные начали наезжать на этих разбуженных парней, которые вообще не при делах. Татары потребовали тех встать и сразу подняли за ними несколько матрасов в якобы поисках украденного. Они демонстрировали мне и Васе свою силу, то, как они могли себе позволить поступать с другими людьми. Насколько нужно быть без чести и совести, чтобы организовывать такое позорно-похоронное, траурно-погребальное для себя самих представление. Я никогда не испытывал ни к кому ненависти, достаточно лишь просто никогда в жизни не видеть и не слышать. И это были почти одарённые выпускники самого престижного экономического вуза Поволжья. Они добавили очков в копилочку респектабельности академии. Я молча наблюдал, как они продолжали допрашивать заведомо невиновных. Никто же кроме них самих не заходил, моя палата закрывалась на ключ. Я сам их впускал, когда они стучались. Соседей старшаков не было с утра, а сирота не мог это сделать, я был в этом глубоко убеждён. Они ожидали от меня подобострастных слов, что я ошибся в них, что они были честными и порядочными людьми. Я ничего не говорил, что можно было сказать гнилым трупам. Единственное, что занимало мой рассудок – это план побега из этого кишлака. Но я не был серьёзным человеком. Я вернулся с Васей назад. Когда мы легли каждый на свою койку, я пошутил в темноту, что если это было предварительное знакомство с татарами, каким же будет завязывание непоколебимой дружбы с кавказцами. Вася ничего не ответил, и я его понимал, весь день Ильнур хотел избить его и даже настойчиво предлагал устроить драку, но Вася и это сводил к полнейшему абсурду. Я тихонько помолился Махавире и дал обет, что если наутро не улизну из этой помойки, то поеду обратно домой и больше никогда не вернусь в самый престижный экономический вуз Поволжья.
Если эти татары уже показали, что они были особо выдающимися умами академии. Я ни чуточки не сомневался, что Ильнур был многократным победителем интеллектуальных конкурсов и олимпиад. А его малорослый товарищ уже писал докторскую диссертацию без применения внешних источников, сразу из головы. Страшно было представить, на что были готовы кавказцы, чтобы на практике продемонстрировать бесценные знания, полученные за годы насыщенных семинаров и драгоценных лекций. Их чистый интеллект был столь высокого уровня, что даже престарелые преподаватели боялись вступать с ними в открытую полемику. Всё это свидетельствовало лишь об одном: в этом общежитии мне не место среди сливок академии, я ещё был не готов отведать мудрости от осведомлённых.
Третьего сентября я собрал все манатки в наплечную сумку Руссия и прямо с ней пошёл на занятия, чтобы больше туда ни ногой.
Приплыли. Я нарциссист. Нормально. Я глубоко интересовался этим явлением, так как сама мысль что кто-то может быть влюблён в себя больше, чем в меня, сама эта мысль сводила меня с ума. А в итоге оказалось, что это я и есть. При этом я прекрасно осознавал, что я полное ничтожество. Но пока я в своей норе я мог фантазировать, что это отнюдь не так. Мне однажды сказали, что я ненавижу себя, но другим не позволяю это делать.
Не, со мной всё в порядке.
Я кратко познакомился со всеми из своей группы до звонка на семинар. Генеральские сынки, судейские, всякие на ком зиждется наше Отечество. Платное обучение в моей академии было самое высокое по области. И среди однокурсников оказались два брата, которые находились в поисках жилья. Старший Петя, а младший был на год младше Пети и его звали Федя. Эти два примитивных пари показались мне добродушными на вид. Первую лекцию по теории права вела училка, которая оказалась безумной, насколько она хотела всё чрезмерно контролировать. Она ловила каждого взглядом, кто излишек дёргался, ждала, чтобы он сидел смирно. Первый курс – все почти ещё школоты, всем ещё хочется проказничать. Я отправился ночевать к родственникам, они меня здорово выручили.
Я сблизился с двумя братьями и мы энергично принялись подыскивать съёмную хату. Ездили в сомнительные агентства – однодневки, но а куда было деваться – я не мог долго оставаться и стеснять собой родственников. В одной из фирм мы решили раскошелиться, сложились, заплатили. Там сидели сексуально привлекательные девушки, и эти братья сидели лыбились от счастья, что им перепало на халяву потереть с женским полом. А всё потому что пока мы искали жильё я шаг за шагом постигал какими же конченными баранами были эти двое. Так жаль, что я с ними связался, но тем не менее, протратив неделю, изрядно поднадоев родственникам, мы всё-таки нашли угол. В районе каких-то маленьких трёх озёр, между пятнашкой и загорой. Как только нога моя перешагнула порог квартиры, Федя и Петя приняли другой оборот на глазах. Они выросли в школе – детском интернате, где и спали и ели и всё делали. А родители их жили в деревне, где поблизости нет школ. Они начали передо мной устраивать бычки друг на друга. Каждый хотел быть в моих глазах лучше другого. Это делали, как полностью бессознательные парнокопытные, кидались репликами – смотрели на меня, снова и снова. Старший был более рассудительным, он больше молчал и оставался пассивным. Он был худой, как я и даже хуже, в дибильных очках для тридцатилетних. Федя был с крысиным беспощадным лицом, как же я ясно видел насколько же он был уже мёртв.
Так проносилась осень, я ездил каждые выходные домой на электре. С каждым днём я всё меньше и меньше записывал лекции и в один момент я начал грызть семечки и харкать в тетрадь. Я больше никогда там ничего не делал. Мы сидели с Эдиком на самых задних партах и никогда не слушали, что там бормоталось для тоскливого записывания. И вечно кто-нибудь тщетно просил подождать, так шла бы в школу скорописания, а не в самый престижный экономический вуз Поволжья. К нам примазался и третий, к которому с первого дня крепко прилепилось погоняло Коммунист. С Эдиком нас связывала страсть к року, мы слушали Хим, оба играли на электрухах, оба были просто отбитыми по жизни. Коммунист же больше всего любил обсудить гомосексуализм, он смотрел всякий глубарт, читал шизиков, одевался, как Ленин. И мы втроём беседовали на перемене о музыкантах, коммунист вкинул любимую тему, а Эдик сразу ответил Пласебо.
После занятий мы пошли на незаконный рынок, где свободно торговали палёными сидишками, забитыми под завязку всем, чем пожелаешь: ментовские базы, горы порнухи, виндовсы и один самый заветный со всеми студийными альбомами Пласебо. О да, они сразу отмели подтухших Химов в сторонку. Они стали единственными, у которых я послушал и одобрил каждую спетую песню. Их музыка – гимн одиночеству, но не тому, что загибает, а тому, что к голой истине приближает. Такой феерический человеческий голос. Это сопрано на меня воздействовало точно не как плацебо. Эдику они тоже нравились и мы одновременно пели на ломаном англезе. Коммунист поступил по взятке на бюджет. Отдал сотку, по тем временам не хило у кого-то карман прогрелся.
Никто никогда не мог меня не то что сокрушить, а даже прогнуть маленько. Они всеми силами пытались дотронуться до меня, но ничего не выходило, хотя кто знает, что у таких разрастается на уме. Такими были эти братья, они временно перестали выпендриваться передо мной выясняя свои никому не нужные отношения, как фуфлыжники и чмохи. Я стал их основною лёгкою мишенью. Они подозревали, что со мной что-то не в алфавитном порядке и изводили меня, не прям изуверски, но очень ощутимо на периферии, на самых волосках. Они сжирали еду, которую мне накладывала мать, откровенно признавались в этом и ходили хихикали. Дошло до того, что к нам заселилась аж их мать. Эта колхозница торчала перед телеком всю ночь, пока я напрасно пытался уснуть под одним одеялом с двумя умеренно агрессивными зверьми.
Они полагали, что я их дружбан на веки вечные. Самое интересное Федя и Петя поступили тоже через взятки и на бюджет. Они были настолько необратимо деградированными персонажами, что на семинарах, сидя рядом мне было стыдно, что такие люди вообще способны уживаться в цивилизационном обществе. Им бы не помешало носить красную шляпу с мишенью посреди лба, чтобы какой-нибудь умный чувак засадил туда пулю, чтобы таких кретинов не было.
Старший Петя на вопрос преподавателя всегда отвечал, что не готов. Федя начинал пороть такую ахинею, что мне хотелось вышвырнуть его из помещения и не отравлять жизнь других его наличием. Мне нравился только предмет Римское право и учитель попросил Федю прочесть несколько элементарных предложений из учебника. Оказалось, что этот глиняный болван ещё и читал по коротким слогам. Таких, как они любит полицейское государство. Нестерпимо выдерживать человеческую тупизну, в любые эпохи, в любом обществе.
Как в школе, так и на первом курсе я явно выглядел как бедняк и подзаборник. Я не знал, что официально существовала достаточно качественная одежда с разными размерами. Мой рост составлял 183 (6) сантиметра. Я покупал тряпьё на рынках у нерусских. Я не знал, что такое стиль, сочетание цветов, сезонность. Продавцы бежали за мной через весь базар и нередко добивались моего согласия. Они до такой степени желали сбыть мне всё то, о чём я всего лишь спросил. Так подбирался несуразный гардероб, но по одежде человека судили в основном только девушки. У меня были криво мелированные волосы будто на голову просто вылили ведро с краской. Худоба, болезненное отёкшее лицо с неопределёнными кругами под глазами. Хроническая астма немного утихомирилась, а проблемы с почками внезапно исчезли совсем.
Большую часть студенчества академии составлял женский пол. Очень много удивительно красивых, холёных девочек, детки элиты и я – погано одетый инвалид из захолустья твёрдо занял собой чьё-то место. Из вкрадчивых разговоров я узнал, что нельзя просто так встречаться с девушкой, нужно им всегда что-то покупать, а какая могла быть от меня сиюминутная выгода. Всё уходило на проезд и еду. Чем интереснее дева, чем выше её чувство собственной важности, тем больше нужно затратить денег, чтобы фиктивная сделка состоялась. Я не был Кришной, кто просто схватывал себе любую жену, которая была красивой. Ещё и возраст не позволял. Моя мать разрезала ладони тяжёлыми сумками на грязной и нервной работе, чтобы меня выучить, а я буду бегать за девушками, чтобы после растрат моя кандидатура заслуженно победила и своевременно получила добро на занятие любовью.
Я ел быстрорастворимую лапшу и заедал хлебом с копчёной колбасой. Из-за излишка соли постоянно хотелось пить крепкий чай с тремя ложками сахара. Часто случался понос, раздражённый кишечник по-прежнему остро реагировал на всякие сомнительные миксы вроде молочного с фруктами. Из-за повреждённой тоннами лекарств нормальной микрофлоры и такого скверного питания я ещё беспрестанно пердел. На перемене я уходил куда-то в край и пускал по ветру сернистые газы, чтобы никто не отравился. В компании я мог серануть и было слабо заметно что кто-то учуял, но я не признавался. Эдик знал, что у меня метероизм, но он держался очень достойно и никогда не попрекнул в этом.
В академии существовали компьютерные классы с доступом в интернет для учёбы. После занятий я посетил один из таких и впервые окунулся в было бесконечность информации. Я растерялся и не знал куда заходить, за всеми компами следили. Одногруппник до этого говорил, что зарегистрировался в каком-то новом контакте для всех российских студентов, но мне это было неинтересно, и я читал про скудный набор рок-групп, которые я знал только по песням. Теперь можно было узнать историю создания, биографии участников, увидеть неизвестные плакаты. Мне не нравилось когда в музыкальном коллективе выделяли и всегда акцентировались только на вокалисте. Раз он пел, значит он лидер, на плакатах в центре, в клипах большая часть времени только ему. Таковы были химы. Международным эталоном справедливости являлись раммштайны. Даже на обложках альбома можно было увидеть только одного ударника или бас-гитариста, на фото вокалист вставал с самого краю. В Пласебо было всего 3 человека, мой проигрыватель на несколько сотен мегабайт был забит всеми их альбомами. Как только я зашёл на их сайт меня обнаружили и сделали замечание. Я не стал пререкаться. Не зная, что ещё интересного есть в интернете я покинул класс.
Эдик очень любил группу Нирвана, но мне она показалась безвкусной, грубой и немелодичной. Нас, как инвалидов определили в специальную группу для занятий физкультурой. Мы ходили в парк Гагарина и там просто делали круг вокруг и возвращались. Я узнал про секцию баскетбола, а в школе я занимался этим видом спорта углублённо вечером с тренером. В академии же в первые пять минут, увидев мой уровень подготовки, меня немедленно попросили покинуть спортзал и больше никогда не приходить.
Учиться было гораздо легче, чем в школе, главное – ежедневно посещать семинары и лекции, где отмечают присутствие.
Моих сожителей я больше не мог выносить. С матерью они стали ещё смелее и психологическое давление на меня резко увеличилось. Она устроилась работать в ночь на завод по производству мороженого. Я также вместе с этими болванами подыскивал себе, где можно было заработать. На хате появилась гитара и пока тепло мы выходили поздно вечером на улицу. Я пел на весь двор популярные песни вроде зверей, сплинов, бидва, классику по типу Цоя и Бутусова. Всегда исполнял с напечатанных листов, я никогда не запоминал слова песен и аккорды.
Коммунист оказался очень начитанным и славным парнем. На лекциях он присоединялся ко мне и Эдику. Он постоянно всё едко высмеивал и ловко подмечал детали, не уловимые взору большинства. Я восторгался его изощрённой иронией и сарказмом. Когда коммунист находился с нами мы как правило хранили безмолвие и любезно предоставляли ему полную волю решительно высказываться обо всём, что он только пожелает, включая нас самих. Он любил нас за это. Коммунист докатился до того, что приклеил моё вырезанное фотолицо к порнодевушке на чёрно-белом напечатанном снимке. В её тело входили трое мужчин, двое сзади и один спереди – по одному на каждое отверстие. Испытав мою световую реакцию на это оригами, он чуть не упал передо мной на колени. А я всего лишь молча улыбнулся и похлопал его по плечу. Ни с того ни с сего мы с Эдиком нарекли его по-новому: Большевик.
Так уморительно: чем дальше, тем яснее проглядывается то, что верно сейчас через пять минут уже неверно. Всё потаённо или явно менялось, всё всегда стремилось к смерти, даже дерево когда-нибудь умирало, даже металл. Я никогда не бывал серьёзным, чтобы так упорно держаться с невозмутимым видом. Чем серьёзней я выглядел, тем серьёзней смеялся.
