Читать книгу: «Монах Ордена феникса», страница 28
3
Альфонсо сидел в своем приемном покое, теперь почти пустом, на своем кресле и смотрел в пустоту. Гнилое Пузо ему не мешал, он был занят тем, что осматривался вокруг, громко и матерно восхищался, трогал руками золотые кубки, оставляя на них следы своих грязных пальцев.
– Да, не бедно устроились, «Ваша светлость», – вздохнул он, наконец, и выдернул Альфонсо из такой прекрасно бесшумной, тупой, а потому простой задумчивости. В реальность, которая снова надавила на мозг своими проблемами.
– Вот жизнь, да, – продолжил Гнилое Пузо и стал вертеть в руках золотой канделябр, – у тебя одного добра больше, чем у всех двухсот деревень вместе взятых. Почему так, кому то все, а кому то ничего?
– Потому что люди не умеют останавливаться в своих желаниях, – задумчиво произнес Альфонсо, не особо утруждая себя тем, чтобы вдумываться в то, что говорил, – и понятия не имеют, сколько им нужно для счастья, но в любом случае этого мало.
– Ты хочешь сказать, что тебе для счастья не нужны вот эти побрякушки? – это Гнилое Пузо достал горсть драгоценных камней из шкатулки, которую вытащил не известно откуда. Он их рассматривал долго, любуясь их сверканием, хотя, так могло показаться со стороны, что он любуется, на самом деле для Гнилого Пуза у вещей были две ценности: то, что можно съесть и то, что можно продать подороже. То есть, он просто считал, сколько песедов это все стоит. И посчитать не мог.
В шкатулку камни вернулись не все, часть оказалась липкой и прилипла к рукам Гнилого пуза.
– Не нужны. У меня все есть: замок с четырьмя этажами и сто тремя палатами, еды по десять блюд на один присест, сорок душ слуг… а да… (про слуг Альфонсо забыл), ну и ладно, трое – тоже не плохо.
– Ну так продай и раздай людям. Вот ты с жиру бесишься, и остальные недоедают.
– Вот и продам, -запальчиво крикнул Альфонсо, а потом его словно молотком по голове ударили, и он закричал раньше, чем полностью осознал свою идею:
– Вильгельм!! (Гнилое Пузо вздрогнул и выронил один из бриллиантов) Виль… Гелик!! Где ты ходишь, морда… а вот ты где. Купца Яхонта мне позови, чем быстрее, тем лучше… Чего мнешься?… Ну хватит кланяться, хочешь сказать – изрекай, не тяни кота за… хвост.
– Не извольте гневаться, Ваша светлость, – Вильгельм все же поклонился, несмотря на то, что его освободили от этого только что, – конюх Криворукий Пень нижайше просит оставить ему в помощь хотя бы трех помощников, один он со всеми лошадьми не управится.
– Чего так? А сколько у меня лошадей?
– Две сотни голов, почитай…
– Сколько?!! – вскрикнул Альфонсо и вскочил с кресла. Он понимал, что это много, но не понимал, сколько, и представить себе хоть приблизительное их число не мог. По этому, увидев свой табун, оставшийся от предыдущего хозяина, герцога (как же там его?), который сбежал в другую страну, едва началась война так быстро, что даже не все ценности забрал, он просто остолбенел. Все необозримое поле занимали эти животные, которые просто жрали и испражнялись, иногда переговариваясь на своем, конском, противным ржанием.
– Да твою же налево! Да что же это такое, а? Я там голову ломаю, где в деревни лошадей добыть, а тут, целое стадо! Стадище!
– Да, запасливый здесь жил мужичок, однако, – усмехнулся Гнилое Пузо, потом, потер рукой след от веревки на горле и быстро добавил:
– Ваша светлость.
– Очень уж лошадей любили, – произнес Вильгельм.
– Оставьте мне три штуки, остальных раздайте наиболее нуждающимся в деревни.
– Как же можно, Ваша светлость, – воскликнул Вильгельм в глубочайшем и широчайшем изумлении, – редчайшие породы, десятки лет выводили?
Альфонсо посмотрел на ближайших лошадей, тех, которых были лучше видны, теперь по новому, и все равно не увидел чего то особенного. Тупые, лошадиные морды, жесткие гривы, насиженные мухами потные конские спины. Чего породистого, лошади, как лошади?
– Осмелюсь вклиниться в разговор… Ваша Светлость, – вклинился в разговор Гнилое Пузо, – но не лучше ли их продать? Может, если они редкие, за одну лошадь три можно попросить?
– Да кому они нужны? – удивился Альфонсо и оказался неправ. Пришедший по зову Яхонт, вожак гильдии купцов, едва взглянув на лошадей Альфонсо, увидел в них что то такое, за что вызвался выторговать по пять ломовых лошадок за одну породистую. Потом он с радостью согласился продать все драгоценности в замке, причем с такой радостью, с которой стал подозрителен для Альфонсо. Он давно подозревал, что купцы накручивают на свои товары слишком большие проценты, но, поскольку даже считать не умел, лезть в высшую (как там, эта новомодная наука, называется?) математику не хотел. Куда продадутся товары, Альфонсо не спрашивал, но это и так было понятно: хоть торговля со Степью и была запрещена, то это не означало, что ее не было. Альфонсо, как неожиданный представитель дворянского сословия, по идее должен был эту торговлю с недружественной страной подавлять, но по его логике от этой торговли выходила одна польза: на бесполезное золото и ненужные камни покупались товары необходимые для жизни и войны. Когда в Степи начнется голод, посмотрим, как они золотом будут питаться и чем отстреливаться.
– Слушай, Пузо, будешь графом? – спросил Альфонсо, когда они возвращались с загона для лошадей. Идея эта пришла ему недавно, Альфонсо ее долго пережевывал в голове, и получалось по всем параметрам, что идея хорошая.
– А чего делать то надо? – зевнул Гнилое Пузо.
– Из дерьма Леванию вытаскивать.
– Ну можно попробовать…
– Ну ты попробуй. Дам тебе три деревни и городок, составлю петицию Аэрону, он даст тебе титул и табличку… Кстати, с таким именем тебе нельзя быть графом, какое имя себе хочешь?
Гнилое Пузо как зевал, пытаясь бороться с накатившей сонливостью, так и замер, к удовольствию Альфонсо, с открытым ртом. Поменять свое имя на более менее красивое было его давней мечтой, почти открытой раной, прикасаться к которой он боялся даже сам, по этому спросил предельно недоверчиво, чтобы не обмануться разбушевавшимися не на шутку, ожиданиями:
– И ты можешь?
– Я нет. Король – да. И судя, по тому приему, который был во дворце, он согласится. Так кем будешь? Может, Игнасио иф Дэлавар?
– Нет. Я хочу быть Василием. Василием Пупкиным.
– А? – Альфонсо поднял бровь, выражая эти свое удивление. Ему вспомнился граф Морковкин – на его взгляд это имя тоже звучало нелепо. Да и вообще, эта мода на непонятные, заморские имена была какой то смешной и странной. Пупкин! А чего не…
– А чего не Попкин? – хмыкнул Альфонсо. – Можно тогда с таким именем и свое старое имя не менять, оно все равно не лучше.
– Тогда Пушкин, – подумав, изрек Гнилое Пузо, – Василий иф Пушкин. Звучит? Чего ржешь, Светлость? А мне нравится.
– Но Ваша светлость, это же крестьяне, они для того Агафеноном и созданы, чтобы в поле батрачить! – это был первый случай, как Муслим возразил герцогу так дерзновенно, но и указ был совсем уже сумасшедшим: делать выходными днями каждый шестой и седьмой дни недели, отсчет начиная с сегодняшнего дня. Это немыслимо!
– Они дохнут, как мухи, – сказал Альфонсо, а потом вспомнил, что по кодексу герцога следует разозлиться на попытку, хоть и жалкую, возразить, и разозлился:
– Плетей хочешь, рожа?
А поскольку в отрыве от контекста, без объяснения причины гнева, будь он хоть сто раз понятен, эта фраза выглядела как предложение, то, подумав, он добавил:
– Смеешь мне перечить, гад?
Муслим не смел. Хотя сказать мог многое: он не считал крестьян за людей, но их психологию знал неплохо: эти реформы, направленные на облегчение жизни простого люда, простой люд расценит как слабость, и благодарности не будет- народ будет недоволен всегда, когда за них никто ничего не делает. И в этом отношении он был прав, и правота его не заставила ждать много времени, чтобы подтвердиться: на взмыленном коне, буквально через месяц к замку прилетел воевода местной военной части, спрыгнул, а точнее, сбросил со спины коня свое круглое, колыхающееся во всех местах тело, и побежал, а точнее, покатился прямиком к Альфонсо. В замке он был не часто, но даже при всей срочности дела, он нашел время, чтобы удивленно осмотреться: пустые полки, раньше служившие пристанищем несметных богатств, камин, сиротливо и грустно блестящий толстым слоем пыли, ободранные стены, раньше бывшие одеты в парчу и шелк, навели его на мысли, что и этот владелец собрался смываться из страны. И уже запаковался.
– Беда, Ваша светлость, бунт у нас! – брякнулся в ноги Альфонсо воевода. Изначально он планировал просто поклониться, но, споткнувшись, упал. – Кривное взбунтовалось!
В отличии от большинства дворян, Альфонсо не испытывал страха перед бунтом. Он испытывал злость. Жгучую, болезненную, как больное горло или воспаленные легкие ярость и знал, что если ее не выместит на ком-нибудь, то она его сожжет. Казна пустела на глазах, замок, требующий ремонта и денег, разваливался, лошадей, коров, волов, еды, мужского населения катастрофически не хватало, на пороге война, а тут еще это. Всю дорогу, сотрясая потроха в дубовой по своей конструкции повозке на грандиозных колдобинах отечественной дороги, уговаривал он себя немножко поостыть, и немножко получилось, по крайней мере, внешне он был спокоен. Как задремавший вулкан.
Деревня гуляла. Точнее, сначала она гуляла, сейчас же, воодушевленная пьяными речами одного из местных ораторов, искала выхода своему гневу на несправедливости жизни, в грозных криках и отказе выйти в поле на работу.
– Что здесь происходит? – крикнул Альфонсо, едва вышел из повозки, подошел к люду и глянул на них. В принципе, он и так все понял, но вопрос обратно в рот не затолкаешь. Первой на подавление бунта явилась королевская дисциплинированная стража, которая и стояла, в полной боевой готовности, ожидая приказа, еще и ровными рядами. Местная же дружина имела вид удручающий: мятые, не первой свежести вояки, еще и не все экипированные: кто в рубахе, вместо кирасы, кто с палкой вместо меча, сбились в кучу, как стадо овец. Прикатился воевода, весь мокрый от натуги, красный от нее же.
– Доколе… – крикнул пьяный голос и подавился, закашлялся: доколе будет несправедливость длиться, а люди честные? Почему мы, как свиньи, ботву капустную жрем, пока там вельможи мясо хрупают, а люди?
Начальник дворцовой стражи поднял меч, но Альфонсо его остановил, подняв руку. Гнев. Гнев требовал выхода, он бурлил, просясь наружу и скоро его никто не будет трудиться сдерживать.
– Вы что же, твари, – тихо проговорил Альфонсо, ведь открой он рот пошире, и волчья стая его эмоций вырвалась бы наружу, помимо его воли – почему в поле не вышли, а? Я вам выходной дал? Дал. Я вас, скотов, от налогов освободил? Освободил. В своем лесу охотиться разрешил? Да вроде бы. Лес рубить разрешил бесплатно? Разрешил… Заткнись, – это Альфонсо предотвратил попытку одного из бунтарей что-то сказать.
– Вы что же, суки, деньги появились, так за самогон взялись? Вот ты, тварь, пьешь и гуляешь, вместо того, чтобы избу себе поправить?
– Голод людей морит, Ваша светлость, – закричал один из мужиков. Остальные, почуяв твердость в словах Альфонсо, молчали, уже не зная, как выпутаться из этой опасной ситуации. Люди, что волки –если почуяли в ком то слабость, так и будут его гнобить до самой смерти. Вот только слабости у Альфонсо не было- весь его альтруизм имел чисто прагматический характер (хоть он, конечно, и словов то таких не знал), и теперь его твердость и бесстрашие стало очевидным недалеким, но очень чутким к определению слабака в стае людям. Тем более, еще более- менее трезвым, в отличии от оратора, которого чуткости лишил самогон. Да и чувства края тоже.
– Последние кожаные сапоги доедаем! – мужик не останавливался, надрывая глотку, его даже полная, убийственная тишина не смутила. – Я тоже, может, графьем хочу быть, почему одним все, а другим ничего, а?! Все мы перед Богом равны, так почему кто-то ровнее, а?
– Ах ты гнида, – сказал Альфонсо. Он взял меч у первого попавшегося воина, твердым шагом направился к толпе, которая, повинуясь скорее инстинкту, чем реальным желанием драки, ощетинилась вилами и косами. На пол пути Альфонсо остановился: неосознанным движением давно похороненного внутри него пехотинца, который все же иногда проявлялся, он пощупал лезвие меча, вернулся обратно, кинул это оружие под ноги того, у кого его взял, взял меч у воеводы королевской стражи. И пока шел к бунтарям, которые от неожиданности и нетипичности ситуации вообще перестали соображать, что делать дальше, ему пришла в голову другая мысль. В каком то смысле, спасибо бунту.
– Бейте королевского прихвостня, да здравствует свобода от батрачества! – крикнул пьяный, вскинул вилы, как копье на турнире, и бросился на Альфонсо. Тот хотел эффектно срубить у мужика черенок вил и уронить на землю, но навык воина был немного подзабыт, он промахнулся, и получилось еще эффектней: с звонким звяканьем меч разрубил железку вил наискосок, оставив на ней два зуба. Мечи у королевской стражи были отменного качества. Мужик от удара упал, сверху на него упали обрезанные вилы.
– Повесить, – коротко приказал Альфонсо. И тут вулкан, неожиданно, даже для самого вулкана, проснулся:
– Твари!! Уроды!! Козлы!! У нас жрать нечего, я все что в замке было, продал, лишь вас, ублюдков, накормить, а вы так мне отплатили, да!??
Меч, повинуясь траектории сильных взмахов, начал быстро ударять в визгнувшую толпу: и прежде чем она развалилась, спасаясь бегством, он успел раскроить две головы, разрубить пополам лопату, отрубить две руки и разрубить одного крестьянина пополам.
– Сволочи!! – метался Альфонсо в фонтанах кровавых брызг, почти ослепший от ярости и крови. Несколько женщин кинулись ему в ноги, умоляя пощадить мужей, но едва первая коснулась его сапога, как развернувшись, Альфонсо стеганул мечом по увенчанной русой косой голове, и та полетела в поле, все еще причитая в полете и моля о милосердии. Альфонсо посмотрел на срез отрубленной шеи – на красное мясо, на желтую косточку позвоночника, на бьющий ключом кровавый ручей из аорты, на осиротевших за один миг двух детишек, стоявших поодаль совершенно молча, и захрипел:
– Всем бунтарям по пятьдесят палок. Не убивать. И еще раз увижу хоть одного пьяного, либо, с самогоном в руках, да даже если просто рядом с ним стоит – прикажу повесить. За изготовление самогона – повесить всю семью.
Впоследствии, конечно, он изменил закон, разрешив пить только строго по выходным, иначе чего теперь, весь Эгибетуз что ли вешать?
– Так с ними и надо, Ваша светлость, – бесновался Муслим в полном восторге, – эти смерды кроме как силы ничего не понимают. Бить их, как собак, только так они спокойны и довольны жизнью.
Несмотря на всю неприязнь к Муслиму, Альфонсо был с ним согласен, во всяком случае, сейчас. Так бы все и кончилось благополучно, если бы губернатор не решил прогнуться и не пригласил Альфонсо на обед и баньку с девками, а тот, желая скорее смыть с себя холопскую кровь, согласился.
Роскошь особняка Муслима поразила Альфонсо. Губернатор показывал ее с гордостью, ничего не подозревая, не замечая хмурого взгляда новоиспеченного герцога, который становился все мрачнее и мрачнее, по мере того, как Муслим становился все веселее, показывая новые и новые драгоценности. Альфонсо же вспоминал свой пустой замок, голые, каменные стены, при взгляде на которые, было холодно даже летом, как отправил всех слуг по деревням, оставив одну служанку, которой не под силу было вымыть сто три палаты даже за сто три года.
Обед был раскошен, приготовлен на славу и вкусен, и этим Муслим подписал себе приговор.
– Показывай погреба, – почти прорычал Альфонсо, утерев губы рукавом камзола, и губернатор заволновался. Он волновался все больше и больше, пока они с герцогом проходили мимо бесконечных рядов мешков с пшеницей, кое где подгнившей от времени, наваленными горами капусты, картошки, лука, ящиками с гречкой и перловкой. Это были огромные барханы еды, которая портилась, не съеденная, но все равно лежала. Ледник с огромными, длинными рядами свиных туш, лишил Альфонсо равновесия.
– То есть, пока все остальные голодают, у тебя тут мясо тухнет? – спросил он губернатора.
– Да слушайте больше смердов, Ваша светлость, они только и знают, что ноют и…
– А вот ты и узнаешь, ноют они, или вправду помирают с голоду…
– Не понял, Ваша светлость…
– Теперь ты не губернатор. Теперь ты холоп, паскуда, и с завтрашнего дня будешь жить в деревне, в избе, работать в поле и жрать то, что жрут все остальные.
– Как это? Что это?
– Будешь холопом, я тебе говорю…
Муслим потерялся. Долго он не мог найти слов, чтобы описать свои чувства, поскольку сам не мог в них разобраться. Это дурацкая шутка, и этого не может быть, вот две мысли, что крутились у него в голове, более –менее целые, остальные вообще не поддавались опознанию.
– Вы не имеете права, Ваша светлость, – наконец выдавил он из себя, – я граф, титул мне присуждал сам Его величество, и не Вам, простите за дерзость, его меня лишать…
– Стража, – крикнул Альфонсо, едва вылез из подвалов, – этого (палец указал на губернатора) в Кривное, поселить в избе, да следить, чтобы работал, как все остальные. Узнаю о поблажках, встанете с косой рядом косить. Ясно?
В течении долгих дней королевская стража обыскивала всех высокопоставленных особ Левании, вытаскивая из подвалов, чердаков, сараюшек и других построек множество телег с крупами, мясом, хлебами, мукой. Потянулись в подпольный рынок Степи вереницы породистых лошадей, караванами потянулись в деревни волы и коровы, нахапанные жадными слугами короля. Альфонсо хватался за голову: сколько голову он ломал, чтобы накормить народ, а оказалось, все есть. Только не у всех.
– Ну вот, и жрачка нашлась, – сказал Гнилое Пузо, – может, по подвалам пошерудить, там еще и мужиков много наберется.
– Хотя, мужиков по шкафам их жен надо шерудить, – добавил он и захохотал.
Альфонсо тоже улыбнулся. Тогда он еще не знал, что в столицу Эгибетуза отправился первый гонец с жалобой вельможной знати на Монаха ордена Света.
Солнце, как и смерть, самое справедливое создание на Земле (образно, конечно же, ведь оно же не на Земле, нечего придираться к словам), ведь справедливый свет свой дарит оно всем: и безмолвным кончикам копий, сеющих смерть безрассудно и беспощадно, и дрожащим пальцам рук, способным пощадить врага, или быть более жестоким, чем бездушная железка, и крестьянам, молящим о хорошей погоде и тепле и воинам, проклинающим этот поганый светильник Агафенона, превращающий их доспехи в самую настоящую железную печь.
Альфонсо был доволен. Могучая стать воинов, в не блестящих, но внушающих уверенность в силе, сокрытой под этими листами железа, их отважные взоры, огромные кулаки, сжимающие древки копий с уверенностью бессмертных – все это радовало его и восторгало. Когда то он и сам был таким. Не в первом ряду, конечно – его и видно то никогда не было на всех двух смотрах, на которых он успел побывать, но себя он представлял на параде именно таким. Хоть и был на голову ниже любого из этих воинов.
Альфонсо был доволен ровно пятьдесят человек, после чего королевская стража кончилась, и начались воины разочарования. Ладно, их не выбирали как лучших из лучших, не муштровали в королевском замке, и они не были все одинаковые, как оловянные, да и оружие их видало виды и получше, но все же…
Гумболь – дружинник столичной заставы, втянул живот, насколько смог, не поломав при этом позвоночник и спину, поднял подбородок – самый ближний ко рту, не обнаружив, все равно, признаков шеи, и отрапортовал, что мол, доблестные воины построены. Альфонсо и сам был пехотинцем, по этому о строевой этой кухне был прекрасно осведомлен: сделав жест руками, словно собрался нырнуть в море построившихся воинов, и по образовавшемуся коридору направился вглубь отряда – к самым последним рядам.
Гнилое Пузо, присутствовавший при этом смотре, отошел от повозки, подошел поближе к Гумболю –он ждал потеху и предвкушал взбучку; напуганный донельзя легендарным новым герцогом, поведение которого вообще никак нельзя было предугадать, Гумболь потащился за Альфонсо с видом напуганного теленка, который не может бросить мать. Звали его, кстати, Гумболь ифт Азаусскитр и Альфонсо, узнав, как его зовут, схватился за голову – ни запомнить, не выговорить он это не смог бы никогда в жизни. Он выплыл из моря голов и подошел к дружиннику.
– Скажи мне, Гембель…
– Я Гумболь, Ваша светлость, – выпрямился в струнку дружинник, отчего ровнее не стал.
–– Пусть так, – вздохнул Альфонсо, – скажи мне Гумболь, почему у тебя у некоторых солдат нет кирасы? У некоторых – шлема, а пятеро вообще с деревянными мечами, покрашенными серой краской?
Гумболь был туп, и благодаря своей тупости был счастлив, поскольку не знал о своей тупости- у него не хватало мозгов это понять. Кто его назначил дружинником столичного отряда в городе, который почти граничит с враждебной страной, оставалось загадкой. Гумболь был тучен очень счастлив и очень туп, по этому вообще нисколько не стесняясь и не меняя выражения серьезного лица, ответил:
– Никто не предполагал, что вы пойдете в тыл отряда, Ваша светлость. Спереди то все в порядке.
– Сейчас ты у меня пойдешь в тыл отряда, придурок!!! – мгновенно переходя от ленности и медлительности, связанной с жарой, хотя и не хотел этого, к вполне энергичному крику, заорал Альфонсо:
– Ты со Степейцами чем, палками воевать будешь!? Что толку в этой чертовой красоте, если Вас всех поубивают к чертям собачьим!! Заткнись!!
Последнее слово он адресовал Гнилому Пузу, который героически хоть и пытался, но не мог не заржать.
– Прошу прощения, Ваша светлость, – ответил он, медленно отошел за повозку и уже из-за повозки по бескрайнему полю понесся его заливистый и безудержный смех.
– Виноват, Ваша светлость, – побелел Гумболь, – денег нет, оттого и в снаряжении неполадки.
Денег не было, это было правда. Гумболь был туп, тучен любил выпить, но не был вором, поскольку, воровать тоже нужно уметь, а чтобы научиться, опять таки, нужны были мозги.
–Это просто катастрофа. Гебельс, ты у меня в рядовые пехотинцы пойдешь, понял, лапоть?-спокойно, а потому особо зловеще процедил Альфонсо.
– Но позвольте, Ваша светлость, как же так? Чем я вам не угодил? – засуетился Гумболь. Толстые ручки его не находили себе места, и летали вокруг круглого, трепещущего тела.
– Жирный больно, – хотел сказать Альфонсо, но прикусил язык – форма тела не показатель силы. Он молча взял меч у начальника отряда дворцовой стражи, сунул острие оторопевшему дружиннику под нос:
– Победишь меня в поединке – воеводь дальше, а нет – я дам тебе деревянный меч и деревянный шлем, и ты пойдешь воевать со Степью в нем рядовым.
Гумболь помертвел. Гумболь задрожал. Но оружие взял обнадеживающе быстро, двинулся вперед обманывая сам себя, уверенно, хоть даже и не успел ударить, как сразу лишился половины меча. Альфонсо, стукнув не со всей силы, такого результата не ожидал, и смотрел на воеводу так же удивленно, как тот смотрел на обрубок лезвия.
– Что это? – спросил Альфонсо. Воеводе дали другой меч, и его постигла та же участь.
– Альгердо, дай свой меч, – Альфонсо взял оружие у начальника дворцовой стражи, и оглушительный звон, с которым соприкоснулись при ударе оба меча, вполне себе достаточно оповестил о хорошем качестве клинков. Альфонсо давно не дрался на мечах, но Гембель, похоже, о драке на мечах знал только то, за какой конец меча нужно хвататься. И то, после первого же удара он его отпустил. Меч улетел далеко в поле, его долго искали всей дружиной, а вернувшись с поисков, Гумболь был уже не воеводой воинов, а их рядовым товарищем.
– Вниманию, солдаты, – крикнул Альфонсо как можно громче, – с сегодняшнего дня я объявляю о начале турнира. Победитель будет воеводой.
– Это не справедливо, – крикнул кто- то из строя и все притихли, прибитые необыкновенной дерзостью крика.
– Кто там голосит, выйди сюда, коли не трус.
Отряд мгновенно расступился, оставив в гордом одиночестве одного из воинов. Увидев на себе грозный взгляд нового герцога, тот сначала было дернулся назад, но взял себя в руки, твердым шагом подошел к герцогу, поклонился:
– Не гневись, Ваша светлость, да только товарищ мой, Эгель, в темнице томится, а он один из самых лучших воинов. Без него турнир – не турнир, а детский лепет.
– За что его упрятали, Гумболь? – спросил Альфонсо.
– – Дерзок на язык был, Ваша светлость, – ответил бывший воевода.
– Посмотрим, – сказал Альфонсо.
Эгель и вправду был лучшим воином, но удаль его, стать и сила с лихвой компенсировались его вызывающей дерзостью, врожденной самоуверенностью и высокомерием, вполне, впрочем, оправданным, и у Альфонсо часто возникало желание затолкать острослова обратно в узницу. Но он этого не сделал, хотя для этого и понадобилась изрядная доля терпения. Эгель моментально вжился в роль воеводы, чутко найдя нужную грань, между чопорностью начальника отряда и панибратством так, что его и любили, и боялись воины. Даже начальник королевской стражи Альгедро проникся к нему уважением настолько, что согласился провести вместе с ними учения, разделившись на два лагеря в почти шуточной битве.
– Что же ты такого сказал герцогу, что он тебя в темницу посадил? – спросил Альфонсо у Эгеля как то раз.
– Я отказался выполнить приказ. Нас хотели заставить закопать ров, будто мы не славные воины, а презренные крестьяне или рабочие.
И тут Альфонсо пришла идея о том, что ров вокруг замка действительно никуда не годится. Да, его очень сильно полюбили утки и ужи за изобилие камыша и лягушек, а так же туда частенько приходили попить и помочиться коровы, но врага этот ров остановить был не способен. Рассмешить – это да, остановить – это нет.
– То есть, если я прикажу копать ров, ты откажешься?
– Да Ваша светлость. Настоящий воин должен драться, а не ковыряться в земле, аки червь…
– Настоящий воин должен уметь все, – заявил Альфонсо, – и воевать, и копать землю, и даже, если приспичит, подоить корову.
– Ваша светлость, – вспылил Эгель, – испытайте меня в бою и вы увидите, что лучшего воина вам не найти во всей Левании! А может, и во всем Эгибетузе! Не пристало доблестному рыцарю заниматься делами холопов. Я победил в турнире – найдите мне достойного соперника, дабы я мог Вам показать, что значит настоящий воин!
Был такой у Альфонсо один знакомый, который слишком сильно зацикливался на пути достижения цели и ограничивал себя рамками абстрактных понятий о чести, посему, отказался лезть в дерьмо и тем спасти себе жизнь. Его, правда, тогда и не спрашивали, но отказался бы точно, поинтересуйся, кто нибудь тогда его мнением. Как же его звали? А, не важно…
– Будешь драться со мной, – сказал Альфонсо, – победишь – черт с тобой, проиграешь – будешь делать все, что я прикажу. Согласен?
Эгель подозрительно осмотрел Альфонсо; о его славе непобедимого победителя, о том, что он великий маг и колдун и ему помогает сам Агафенон, он был наслышан, презрительно про себя фыркал, когда при нем рассказывали эти сплетни, как он их считал, но мало ли… Однако, увидев усмешку на лице Альфонсо, его гордость крикнула «Да» быстрее разума, поскольку была и крикливее и громче.
И Альфонсо пожалел о своем турнире сразу, как только, парировав первый удар, упал на землю, едва не получив своим же мечом по голове. Он поднялся еще раз, потом еще, но это было бесполезно: Эгель был не просто хорошим воином, он был быстр и ловок – в Лесу ему бы не было цены. Сильным ударом выбил он меч из рук Альфонсо, торжествующе направил было острие своего меча к его горлу, но не достал: Альфонсо присел на землю, кинул в Эгеля пыль, и пока тот с удивлением пытался протереть глаза, удар под дых обрушил его на землю, где после пары смачных герцогских пинков в живот он больше подняться не смог.
– Черт возьми, Ваша светлость! – воскликнул друг, вызволивший Эгеля из темницы, – это подло! Это же не благородно!
–Будешь у врага просить благородства, – отряхиваясь, сказал Альфонсо, – ваша задача не сдохнуть за Родину. Ваша задача – убить за Родину, и как вы это сделаете – плевать, главное – чем больше, тем лучше. А если ради страны и короля, (и меня тоже, – мысленно добавил он про себя) вы не готовы опозориться, то грош Вам цена, как воякам. И если надо будет копать, чтобы уничтожить врага, или косить сено, чтобы выжить самим, то вы будете делать и то и другое.
Альфонсо ненавидел суды и не только в качестве подсудимого, но и в качестве обвинителя. Однако, пройдясь по тюрьмам в то время, когда он вытаскивал оттуда Эгеля, Альфонсо обнаружил, сколько мужчин сидит в темницах, вместо того, чтобы работать на благо страны. И понеслась череда утомительных, скучных и долгих судилищ, после которых Альфонсо любил приложиться к винишку, отмечая освобождение людей, на которых ему было плевать совершенно.
В один из погожих летних деньков Альфонсо судил очередную очередь из осужденных, страдая, неимоверно, от духоты, запаха немытых неделями тел и страшного похмелья, которое делало жизнь в сотни раз мучительнее, чем она была на самом деле. На суде присутствовал начальник тюрьмы, местный епископ, представляющий церковь, секретарь и пара тройка присяжных, не понятно зачем присутствовавших, но положенных по правилами. Они все равно молчали в тряпочку и были нужны больше для массовки и придания важности моменту.
– Далее по списку, – торжественно провозгласил начальник тюрьмы, – осужденный по имени Инженер. Осужден за шпионаж в пользу Степи.
Альфонсо оживился. Не настолько, чтобы проявить интерес к происходящему, а настолько, чтобы проявить интерес к имени осужденного. Этот мужчина лет восемнадцати был щуплым, тощим, изможденным и совершенно белым, как все сидельцы с долгим сроком. Однако взгляд у него был какой то странный, такой, как будто он видел мир впервые и ему, как ребенку, было все интересно, даже за долгие дни за решеткой блеск любопытства в его глазах не пропал. Потускнел маленько, это да, но не умер в рутине напряженного ожидания суда. А еще он светился живым и въедливым умом, а Альфонсо таких недолюбливал.
– Виновен, – недовольно подумал он, не узнав еще, правда, в чем суть дела.
– Зачем шпионил? – спросил Альфонсо строго. И едва не зевнул при этом, разрушив всю строгость.
– Я не шпионил, Ваша светлость, я рисовал землю…
Бывает так: идешь по болоту, и думаешь – сейчас оно станет мельче, стоит только сделать шаг, я выберусь и будет сухо. Если бы попытку разобраться в данном вопросе можно было бы сравнить с ходьбой по болоту, то понятно было бы его внутреннее состояние ума Альфонсо. Он ничего не понял, и задал вопрос, который должен был все прояснить:
