Читать книгу: «Ренегат», страница 18
12. Прошлое и настоящее
– Но об этом потом, – после недолгого молчания продолжал Тадзимано, – я прежде скажу о себе… Это необходимо, чтобы понять все теперь происходящее. Тот тайфун перебросил нас к острову Кунашир, это самый северный из больших Японских островов… Рыбаки сняли нас с плота, один из моих товарищей умер, другой был едва жив. Я оказался бодрее всех… Добрые люди приютили нас, и мы прожили среди рыбаков более года… счастливо прожили… На Кунашире хорошо знали русских и помнили еще приключения Головина, хотя он попал в плен еще в начале прошлого столетия… Рассказ о его пленении здесь превратился уже в легенду… Ну, дело не в этом… Мы приучились к языку, поосмотрелись, пообжились среди этого превосходного народа… Через год мы перебрались уже на соседний Матсмай и завели кое-какую торговлю. Европейская предприимчивость и русская сметка помогли, мы скоро, быстро даже, если не разбогатели, то приобрели средства. Мой товарищ не захотел оставаться в Японии и перебрался на американский континент… Я же решил остаться… Меня ничто не влекло на родину… положительно ничто… Там, в России, у меня должен был быть ребенок, но я в то время даже не знал, родился ли он, этот ребенок… Я оставался совершенно равнодушен, никогда даже не думал, что у меня может быть дитя на покинутой родине. Увы!.. Это тоже была воля судьбы! А счастье мне так и улыбалось… В то время на Японских островах нынешний тенпо, микадо, как вы, европейцы, называете нашего императора, поднял народное движение против сегуната, высшего правительственного учреждения, которому принадлежали права регента при царствующем властелине… Что это было за время! Народ был освобожден от ненавистной опеки чиновников сегуна, исчезли давившие его оковы, и страна зацвела сразу же, как пышный цветник после благотворного дождя… Сам Муцухито и его сподвижники – Ито, Ямагата, Инуэ, покойный Комацу, великан японской возрождавшейся мысли, князь Ивакура – тоже покойный, и среди них русский, я говорю о Мечникове, – это все великолепные цветы, поднявшиеся из праха низверженного сегуната… Но я отвлекся… Скажу коротко: в деле пересоздания Японии я не остался без участия… Ничтожно было это мое участие, но благодарный народ заметил меня и безмерно вознаградил мои небольшие услуги… Я приобрел и славу, и почести, и выдающееся положение, и дружбу великих людей, и внимание самого тенпо – да! Богатство явилось само собою… Я в то время был уже женат, у меня были дети – сыновья, я был счастлив… Я думал, что счастье так и продолжится вечно. Увы, увы! Горе уже подстерегало меня, оно кралось ко мне, но я не замечал его… Первым предвозвестником будущих бед была весть о том, что в России у меня остался сын… Тот мой товарищ, который не захотел остаться со мной, перебрался в Россию. Он мне писал, что его несказанно мучила тоска по родине. Ему тоже повезло – он приобрел средства и сумел устроиться так, что никто не проник в его прошлое…
– Я знал его! – хмуря брови, проговорил Кучумов. – Он жил скромно, и никто не подозревал даже, что это беглый… сахалинец…
– Добрый был господин, царство ему небесное! – проговорил, крестясь, Осип.
– Не знаю. Мне он казался порядочным человеком, – промолвил Тадзимано, – я думаю, что на Сахалин его привело не столько преступление, сколько несчастное стечение обстоятельств… Впрочем, не будем касаться его. Я переписывался с ним и однажды поручил ему разведать судьбу той… несчастной.
Тадзимано вдруг замолк и опустил голову. Из груди Кучумова, тоже понурившегося, вырвался глубокий вздох. Осип тоже вздохнул и при этом энергично поскреб затылок.
– Да! – поднял голову Тадзимано. – Я узнал, что у меня сын в России, ее сын и… мой… Я решил, что я должен принять все меры, чтобы устроить судьбу этого – уже молодого – человека, но что вместе с тем я не имею права даже заявить ему о своем существовании… Вот тут-то и корень всех моих бед. Я поступил, как черствый эгоист, я хотел откупиться от своего дитяти… Горе, горе мне! Но, клянусь, в то время мне казалось, что я поступаю очень хорошо… Я думал, что устраиваю счастье этого своего сына, которого я не знал, и в то же время не нарушаю покоя других моих детей. Ведь старший мой сын, Петр, уже кончил высшую военную школу в Токио и служил в рядах императорской гвардии, второй, Александр, которого вы знаете, был моряком, и несравненный Того, лучший из наших адмиралов, отметил его своим вниманием… Дочь Елена тоже подрастала и становилась невестою. Зачем им было знать, что у них был где-то брат? Разве они и он не были совершенно чужими друг другу? И я молчал, я был уверен, что все исполнится, как я задумал, ведь нас разделяли моря и беспредельные равнины Маньчжурии, Сибири. Но вышло все не так, ложь всегда влечет за собой самые непредвиденные последствия.
Тадзимано опять смолк. Он сильно волновался, грудь его так и вздымалась.
– Месяца два тому назад, – вдруг глухо заговорил он, – я узнал, что этот мальчик… этот молодой человек, – поправился он, – узнал все, всю мою историю от умирающего моего друга. Я узнал, что он бросил отечество и отправился отыскивать меня, своего отца, которого он не знал… Мне сообщили, что мой сын горит жаждой или увидеть своего отца, или склониться над его могилой, что он желает не только видеть отца, которого – еще раз повторяю – он никогда не знал, но также мстить человеку, ставшему причиной его несчастий, что он… любит дочь этого человека и, наконец, что он познакомился с одним из своих братьев… Ведь только судьба могла создать такое сплетение невозможнейших обстоятельств. Мог ли я предвидеть что-либо подобное?
Кучумов, не перебивая, слушал весь этот длинный рассказ и только теперь спросил, не глядя на своего гостя:
– Как же ты решил поступить, узнав все это?..
– Как легкомысленный юноша, я послал своего младшего сына, более доброго, более мягкого по характеру, чем старший, сюда… Я имел намерение через некоторое время приказать Александру увезти его нового знакомого на наши острова, и здесь я открыл бы детям тайну их кровного родства.
– И теперь явился сам?
– Да, я, к своему ужасу, узнал, что оба брата, не зная, кем они приходятся друг другу, полюбили одну и ту же молодую девушку…
– Мою дочь?
– Да…
– И ты бросил все, чтобы самому принять здесь решительные меры?
– Тут были некоторые посторонние обстоятельства, – нехотя проговорил Тадзимано, – о соперничестве братьев я узнал уже здесь… И я прибыл вовремя. Вражда уже вспыхнула между ними. Вчера между ними произошла ссора, мой сын Александр едва не стал Каином…
– Не это ли заставило его столь внезапно уехать?
– Нет. Что заставило? Если хочешь, долг службы…
– И ты видел Александра?
– Я уже говорил, что не видел, то есть, вернее, не виделся ни с тем, ни с другим… Вчера за несколько часов до этой проклятой ссоры я попробовал зайти к Андрею. У меня не было намерения открыть ему, кто я, но я хотел говорить с ним, проследить по разговору, что это за человек. Но после того, что произошло между ним и Александром, я решился прийти сюда, к тебе…
Оба старика замолчали. И тот, и другой, видимо, были взволнованны. Каждый хотел что-то сказать, но не решился произнести слово.
– Осип, – взглянул на старого слугу Кучумов, – посмотри, не вернулась ли барышня…
– Не пущать ее сюда-то? – спросил тот.
– Да, пока я не позову, не пускай никого…
Осип вышел.
– Вот мы теперь одни, – заговорил Павел Степанович, – хочешь, я тебе скажу, зачем ты пришел сюда?
– Я думаю, что ты угадал мои намерения!
– Почти. Ты намерен просить меня за Андрея?
– Ты не ошибся… Я знаю, что ты против Андрея, был против него и там, в России, и здесь твое предубеждение не исчезло.
– Прости, оно усилилось… Я сам не знаю почему, однако мне подозрителен источник его доходов. Но, может быть, его средства идут от тебя?..
Тадзимано ни слова не ответил, только вздох выразил, что ответ на этот вопрос тяжел для него.
– Я пришел к тебе с готовым проектом, – начал он. – Я знаю, что твоя дочь любит Андрея. Ты имеешь что-либо против него?
– Ничего… Прости опять, я знал, что он твой сын… Мне было бы тяжело видеть его своим зятем.
– И только это?
– Да… Разве мало? Каждый взгляд на него будил бы воспоминания о прошлом.
– И ты ради своего покоя жертвуешь счастьем дочери?
Теперь ничего не ответил Кучумов.
– Послушай же, что я предложу тебе. Отдай Андрею твою дочь… Не бойся! Повторяю, я богат и обеспечу их так, что они не будут нуждаться во всю свою жизнь… Не мешай их счастью… Пусть они только уезжают отсюда, пусть поселятся где-либо в европейской России, ведь это так легко устроить!
– А я? – поднял на Тадзимано глаза Кучумов. – Я останусь одиноким, никому не нужным стариком?
– Наша жизнь уже прожита… Много ли осталось до ее конца? Стоит ли даже говорить об оставшихся днях? А у них впереди этих дней много – целая жизнь…
– Я предпочел бы твоего младшего сына…
– Но твоя дочь совершенно равнодушна к нему.
– Нет, нет! Мне тяжело решиться на это… Потом, после, когда я умру… только не теперь…
– Павел! Мы встретились после стольких лет… Между нами была пропасть, эта пропасть исчезла…
– Не хочешь ли ты сказать, что она снова раскроется между нами?..
– Нет, я этого не хочу, но молю тебя ради сегодняшнего дня, ради сознания того, что все прошлое похоронено навеки, молю – согласись… не прошу – молю…
– Перестань… Твой голос надрывает мне сердце… Дай мне время подумать, привыкнуть к этой мысли… Оставим пока этот разговор… Ведь время терпит еще. Я надеюсь, что ты не уйдешь так внезапно, как твой сын, и мы будем видеться. Оставайся у меня эти дни! Я познакомлю тебя с Ольгой… Да? Ты согласен?
– Хотел бы согласиться…
– Так в чем же тогда дело?
– В чем дело? Да неужели же вы здесь, в Артуре, не видите, что война с Японией с каждым днем становится все ближе и ближе?
В первый раз во все время их разговора Павел Степанович рассмеялся.
– Пустое! Какая может быть война! – воскликнул он. – Ничего не будет… Да об этом после. Покончим вопрос так. Не будем пока ничего говорить о твоем проекте… Пусть ничто не омрачит радости нашего примирения… Кажется, вернулась Ольга, пойдем, я представлю тебе ее…
– Я буду рад познакомиться с ней! – ответил Тадзимано, но в голосе его снова зазвучала грусть.
13. Радостный миг
Прошло немного дней после этого разговора, и Андрей Николаевич, к своему величайшему удивлению, заметил, что дотоле неприступный Кучумов вдруг смягчился по отношению к нему. Павел Степанович снизошел до того, что при одной из случайных встреч даже ответил на поклон молодого Контова.
«Что это такое случилось? – думал Андрей Николаевич. – Какая добрая муха укусила этого гордеца?»
К этому времени чувство жгучего гнева на японского лейтенанта уже окончательно улеглось, тем более что Контов узнал о его внезапном, очень похожем на бегство отъезде.
Теперь Андрей Николаевич даже и не вспоминал о своем неожиданном сопернике.
Да и вспоминать было незачем. Словно добрая фея вдруг махнула над головой русского юноши своей волшебной палочкой! По крайней мере он получил от Ольги коротенькую записочку, в которой хотя и туманно, и порядочно бессвязно было сказано, чтобы он не унывал, что их счастье близко…
Как это случилось, откуда подул новый ветер – Андрей Николаевич положительно не мог догадаться… Ему хотелось запросить Ольгу, но чувство страшной робости удерживало его от этого, и он решил ждать, пока все не объяснится само собою.
Он замечал, что с Кучумовым появился какой-то странный старик, этого старика он доселе никогда не видел в Артуре. У кого только он ни спрашивал, кто это такой, никто не знал ничего о нем, кроме того, что это приезжий с островов. Между тем для молодого человека не было сомнения, что этот приезжий весьма интересуется им, внимательно разглядывает его, когда при встречах они находились близко друг от друга, и не раз Контову казалось, что вот-вот старик заговорит с ним… Мало-помалу этот странный человек начал не шутя интересовать Андрея Николаевича; ему вдруг захотелось как-нибудь добиться с ним знакомства, и в то же время его удерживало от этого какое-то непонятное чувство.
Вместе с тем Контов замечал, что в Артуре происходит нечто очень странное.
У молодого русского создалось обширное знакомство среди японцев, живших в Артуре. Желтолицые сыны Страны восходящего солнца относились к Андрею Николаевичу с такой предупредительностью, как будто он был их земляком. Контов никогда никому в Артуре не говорил о своих отношениях к Аррао Куманджеро и был уверен, что здесь никто не знает о его «контролерской деятельности» по службе у этого «негоцианта», «арматора». Припоминая те знаки внимания, которые расточались по отношению к нему, Контов приписывал их исключительно своему Ивао Окуши, который, как он уже заметил, пользовался огромным влиянием на всех живших в Артуре соотечественников и, конечно, нахваливал им, как опять-таки казалось Андрею Николаевичу, своего господина.
И вот Контов заметил, что весь артурский желтолицый муравейник странно зашевелился. Желтые лица островитян улыбались по-прежнему, но теперь уже было заметно, что их улыбки прикрывали смутную тревогу. Все эти маленькие вечно суетившиеся, вечно оживленные люди вдруг стали нервничать, вздрагивали, если с ними приходилось заговаривать невзначай, и в то же время всюду между ними стали заметны какие-то спешные сборы, как будто они должны были уехать из этой крепости, как только кто-то самовластно распоряжавшийся ими потребует этого.
«Что с ними такое? – недоумевал Андрей Николаевич. – Я положительно не понимаю этих людей».
Он все собирался спросить у Ивао, но все откладывал со дня на день свои вопросы.
Молодого человека словно вихрь какой-то захватил в эти дни. Приближалась Масленая неделя, и артурцы готовились провести ее в этом году как можно веселее. В пятницу за неделю до Масленой Андрей Николаевич вместе с компанией молодежи попал в одно радушное семейство на «русские блины в Порт-Артуре». Было очень весело, так весело, что, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, компания решила не расходиться и продолжить свою дружескую беседу в котором-нибудь из артурских ресторанчиков.
Беседа продолжалась и была непринужденно весела… Говорили о блинах, о войне, о японцах и более всего о японках. Нашлись молодые люди, успевшие побывать на Японских островах. Названия островов, где они были, остались им неизвестными, но все удобства и прелести их чайных домиков были изучены досконально. По быту этих специальных учреждений составилось суждение и о всей стране, о всем народе, и «путешественники» говорили о Японии, толковали о ее флоте, армии, науках, законах, культуре, духе народа с такой величественной авторитетностью, как будто вся островная страна целиком помещалась в стенах-перегородках чайного домика, ставшего альфой и омегой всяких географических, этнографических, социально-экономических исследований. Контов слушал эти рассуждения сперва с интересом, потом они стали ему наскучивать, показались пошлыми, и, наконец, он не выдержал и ушел от своей компании на чистый воздух…
Только выйдя на волю из гостеприимного уголка, где происходила эта приятельская беседа, Андрей Николаевич заметил, что она несколько затянулась. Когда они начали беседу была темная ночь, когда Контов очутился на артурской порядочно глухой улице, стоял уже белый день.
«Тьфу, черт возьми! – рассердился он сам на себя. – Целую ночь напролет провести за разговорами, и ни одного дельного слова сказано не было».
Ему было неловко и стыдно за себя самого, и он поспешил поскорее добраться домой.
Чтобы несколько освежиться, он пошел пешком. Бессонная ночь давала себя знать. Глаза смыкались, голова кружилась, ничего так не хотелось Андрею Николаевичу в эти мгновения, как поскорее добраться до постели.
Глухо прозвучавший пушечный выстрел, за ним другой, третий заставили его вздрогнуть.
«Это еще что? – остановился он, не понимая значения этой пальбы. – Ах да! – вспомнилось ему. – Сегодня ведь двадцать четвертое января, эскадра возвращается из Голубиной бухты на внешний рейд… Салют крепости! Так!.. Ну, это меня нисколько не касается»…
Теперь, пройдя порядочное расстояние, Контов почувствовал себя не на шутку усталым и подозвал проезжавшего мимо извозчика.
Извозчик оказался знакомым, не раз уже возившим по Артуру Андрея Николаевича.
– Чего это, господин, наши макаки засуетились? – спрашивал он, слегка поворачиваясь к своему седоку.
– Как это засуетились? – спросил Контов.
– Да так, все свои кунды-мунды сбирают, уезжать от нас собираются…
– Так что же? Держать их никто не станет, скатертью дорога.
– Так-то оно так, а все-таки как бы и на самом деле войны не было. Долго ли до греха?!
– Уж и война… И откуда вы все это знаете?
– Говорят… Слух идет такой…
– А ты не всякому слуху верь, милый человек. Слышал, на рейде стреляли?
– Слышал. Эскадра пришла.
– Сегодня пришла, а во вторник уйдет опять. Вот ты и посуди: если бы войны ждали, разве эскадру отсюда отпустили бы? Ее нарочно стали бы держать, чтобы на неприятеля больше страха нагнать, а тут ее отсылают.
– Так, стало быть, не будет?
– Войны? Нет…
– Так чего же японцы это всуматошились? Тут я одного желтокожего знакомца спрашиваю, так он напрямик мне и режет, что, дескать, староста их по ним бегал и всем им говорил, чтобы собирались к выезду…
– Когда же это?
– Да когда?.. Сегодня какой день-то? Суббота? Завтра, значит: про воскресенье говорили, так мне и сказано было: в воскресенье двадцать пятого числа января сего месяца… Вишь, они от своего начальства с родины какой-то бумаги ждут.
– Ну и мы подождем. До завтра уж недалеко, а ты, добрый человек, сегодня поезжай скорей!
Дома Андрея Николаевича ожидал сюрприз, какого он и во сне никогда не видел.
Едва только он прошел в свою спаленку, улыбающийся Ивао подал ему небольшой конвертик. Контов по почерку узнал, что письмо от Ольги.
Торопливо вскрыл он его и, весь дрожа от радости, прочел несколько написанных любимой девушкой строк.
«Завтра, в воскресенье, будьте непременно в театре, – писала Ольга, – я там познакомлю Вас с одним очень хорошим человеком, которому мы будем обязаны нашим счастьем. Все совершается так, как мы никогда ожидать не могли. Вероятно, Вы будете приглашены к нам на понедельник. Что произойдет далее, не знаю».
– Ивао, молодчина вы эдакая! – вне себя от радости закричал Контов. – Да понимаете ли, что такое происходит? Ура! Ура! Победа полная и решительная… Ивао!
Контов попытался обнять японца, однако тот вежливо, но строго уклонился от объятий.
– Ивао, – не заметил этого Контов, – вы хотя и обтянуты с ног до головы желтой кожей, но это не мешает вам быть славным малым… Я вас полюбил, Ивао, и решил сделать вас счастливым. Я вас возьму с собой в Россию, и вы будете у меня жить столько времени, сколько вам самому не надоест…
Контов опять потянулся к японцу с объятиями.
– Прошу извинения, – холодно отклонился тот, – но, к моему большому сожалению, я не могу принять ваше лестное предложение…
– Это еще отчего? – удивился Андрей Николаевич.
– Я даже должен с прискорбием заявить, что более не могу находиться на вашей службе, так как завтра уезжаю отсюда.
– Уезжаете? Ах да, «староста приказал», – вспомнил Контов рассказ извозчика. – Ну что же! Черт с вами, уезжайте… Но до вечера вы, надеюсь, останетесь…
– К вашим услугам! – поклонился Ивао.
– Тогда и поговорим подробно… А теперь я хочу спать и буду спать, как убитый… Помогите мне раздеться, а потом вы свободны, пока я не проснусь…
14. Под грозовыми тучами
Андрей Николаевич проспал до сумерек. Сон оживил его, разогнал его утомление, он пробудился совсем бодрым, веселым, жизнерадостным. Первой его мыслью после пробуждения была мысль об Ольге, о ее загадочном, но так много говорившем об их будущем письме.
«Что там за метаморфоза с Кучумовым? – пробовал размышлять Контов. – Его неприязнь ко мне пошла вдруг насмарку… Вся сразу! Ольга не написала бы мне, если бы у нее не было оснований. Ничего не понимаю! Ну, да недолго: что завтра в театре-то идет? Ах да, боевая пьеса: „Взятие Измаила”… В понедельник спектакля не будет, как и всегда…
„Измаил”, „Измаил”! Посмотрим, как-то мне удастся взять мой Измаил в лице этого упрямца Кучумова»…
Контов задумался, и думы его были хорошие, радужные, сулившие ему грезы счастья в ближайшем будущем.
Так прошло около часа. Тишина, царившая кругом в квартире, вдруг показалась Андрею Николаевичу удивительною.
«Ушел, что ли, этот негодник Ивао куда-нибудь? – подумал он и позвонил, но никто не отозвался. – Верно, ушел! – решил Контов. – Видит, что я сплю, и воспользовался этими часами… Ну, пусть его… С чего только он вздумал уходить от меня? Какая там муха его укусила? Все так устраивается, а тут… „Крысы бегут, когда в корабле течь”, – припомнилась Андрею Николаевичу фраза из какой-то старой книжки, и, вспомнив это, молодой человек засмеялся. – Хороша крыса этот Ивао Окуши, проводящий все свое время за книгами и техническими чертежами! – подумал он. – Мой японец – совсем интеллигент чистейшей воды… Жаль терять такого слугу… Ну, да черт с ними, этими желтолицыми!.. Не до них мне теперь!»
Думы, грезы, мечты опять зароились вокруг молодого человека. Они были светлы, блестящи; призрак счастья сиял в них, как солнце, своими яркими лучами… Чувство отрадного, живящего покоя опять разлилось, как радостная нирвана, и Андрей Николаевич не заметил сам, как погрузился в нее… Он снова уснул, забаюканный грезами, и проснулся, когда стоял уже ясный день.
Пробудившись, Контов напрасно звонил к Ивао: слуга, дотоле всегда предупредительный и аккуратный, не шел на зов, даже не откликался… Андрей Николаевич рассердился, встал с постели и вышел из спальни. В квартире стояла невозмутимая тишина. Молодой человек обошел все комнаты – там никого не было, Ивао исчез, Контов был один во всей квартире.
«Неужели этот желтокожий негодник сбежал, даже не дождавшись моего пробуждения? – подумал Андрей Николаевич. – Ведь это же с его стороны прямо свинство!»
Увы! Его предположение оказалось правдой… Когда Контов, рассерженный, даже обиженный, но все еще не веривший, чтобы его верный Ивао мог решиться на такой поступок, возвращался в спальню, чтобы одеться там и выбраться из дому, он нашел положенное в столовой на видном месте письмо. Оно было от скрывшегося слуги. Окуши в сдержанных выражениях уведомлял Андрея Николаевича, что «некоторые внезапно явившиеся обстоятельства вынуждают его оставить службу столь спешно, что ему нет даже времени дождаться, когда г. Контов проснется. Поэтому он уходит, даже не простившись». Далее в письме следовали указания, где что лежит из вещей повседневного обихода, и были приложены счет произведенных в неделю расходов и остатки выданной на них и не полностью издержанной суммы.
Андрею Николаевичу только руками оставалось развести, когда он прочел это письмо.
– Какие только у этого негодника могли быть обстоятельства? – вслух воскликнул он. – Артур не беспределен. Неужели кто-нибудь переманил его к себе? Не может быть… Здесь это совсем невозможно: все друг друга знают… Или в самом деле «крысы всегда покидают тонущий корабль»?..
Утро было испорчено. Ворча и негодуя, Контов кое-как оделся и вышел из дома. Жил он порядочно в стороне от центральных частей Артура, и здесь ничего особенного не было заметно, но чем ближе подходил он к центру, тем все с большим и большим удивлением замечал какое-то особенное, никогда не бывавшее здесь раньше оживление. Замечалась странная растерянность на лицах всех, кто попадался навстречу Андрею Николаевичу. Он купил у первого попавшегося разносчика «Новый край», тут же на улице просмотрел его, но в газете ничего особенного не было, номер был совсем обычный, такой же, как и ранее в воскресные дни. Недоумение в Андрее Николаевиче возросло еще более, когда разносчик, у которого он покупал газету, сообщил, что из Порт-Артура «бегут япошки».
– Как это так бегут? – воскликнул Контов.
– Да так, барин, – пустился в объяснения разносчик, – взяли и побегли… все бросают и мчатся вон, как угорелые!
– Гонят их, что ли?
– Нет, кому же здесь гнать? Сами! Ежели у кого теперь деньжонки есть, хорошо нажить можно… Япошки, которые у нас торговали, так, нипочем распродаются. Стоит вещь, скажем, рубль – за пятачок бери, и с того уступку еще сделают… Только бы не даром пропадала… Вот как!
«Что же я, – подумал Контов, – „контролер” и ничего не знаю? Странно! Если бы было что-нибудь такое, Куманджеро уже уведомил бы меня… Значит, какие-нибудь пустяки… Все-таки надобно пойти посмотреть, быть может, Куманджеро отчета потребует»…
Андрей Николаевич, удивляясь все более и более, пошел по магазинам, где торговали японцы. Там царил невозможный хаос. Люди, бледные, трясущиеся от волнения, донельзя перепуганные, торопливо собирали свои пожитки. О товарах, переполнявших магазины, они не думали. Очевидно, все бросалось на месте. Если появлялся покупатель, ему спешили отдать вещи, какую бы цену он ни назначил. Около японских лавок образовался целый базар. Дамы всего Артура собрались сюда и пешком, и в экипажах и с непостижимой страстностью накупали груды всякой даже ненужной мелочи, не говоря уже о более ценных вещах. Возможность «за пятачок накупить на рубли» вскружила им головы. Покупалось все без разбора, без размышления, на что может понадобиться купленное. Алчность была так велика, пресловутое «двадцатое число» так еще недалеко, что попадались такие покупательницы, которые уезжали с распродаж японских магазинов на извозчичьих пролетках, нагруженных всякими свертками сверху донизу, да за ними следовали еще пролетки, везшие столько всякой дряни, что их крылья оседали прямо на рессоры. С завистью говорили, как о счастливице, об одной «даме», которая за двести рублей купила магазин обуви, по самой строгой, придирчивой оценке, стоившей не менее как двенадцать тысяч рублей.
У распродаваемых магазинов шла невообразимая суматоха и толчея, а в это время отдельные группы японцев, захватив с собою только самое необходимое, спешили к пристани, стараясь пробираться туда обходными и окольными улицами.
– Такагаши! – остановил Контов знакомого японца. – Скажите мне, что все это значит?
– Что, господин? – приостановился тот, подымая на Андрея Николаевича свои черные глаза.
Бедняга теперь даже не улыбался…
– Да вот это ваше бегство?.. В пятницу, в субботу все было спокойно – и вдруг вы сорвались с места… Что случилось?
– Разве господин ничего еще не знает?
Голос японца так и задрожал удивлением.
– Нет! Иначе я не спрашивал бы вас… Ну, говорите же, что?
– Война, господин…
– Какая война? – воскликнул и весь замер в позе удивления Контов.
– Ниппон идет воевать с Россиею… Нам приказано уходить из Артура.
– А вы не врете?
Такагаши пожал плечами.
– Простите, господин, – проговорил он, – вы должны все это знать сами… Не бедному японцу указывать русскому господину на политические события. Прошу простить еще раз… Я должен спешить, я и то слишком много потратил времени!
Контов положительно не узнавал всегда почтительного и предупредительного японца, которого, кстати, он еще считал в подчинении у себя, так как этот Такагаши был одним из агентов Куманджеро. Но он даже не обращал теперь внимания на его деликатность. Все мысли Андрея Николаевича сосредоточивались около одной.
«Война, война! – мысленно восклицал он. – Да разве это может быть? Разве такие дела могут решаться столь внезапно?.. Нет, нет! Все это пустое, что-то тут не так. Я должен пойти и немедленно узнать все»…
Он замешался в оживленную толпу и, глядя на веселые и довольные лица покупательниц, только пожимал плечами.
«Да разве была бы такая толчея, если бы стряслось хотя что-нибудь похожее на войну?.. Ведь здесь жены таких людей, которым известно каждое дыхание не только в Артуре, но даже в Петербурге, даже на этих проклятых Японских островах… Разве они стали бы гнаться с такой алчностью за всей этой дрянью, если бы им, их семьям грозила какая-нибудь опасность… Нет, тысячу раз нет! Мы, русские, апатичны, это так, но, когда над головами висит гроза, никто не станет плясать и веселиться!.. Или „пока гром не грянет, мужик не перекрестится”?»
И вдруг Андрею Николаевичу до боли в сердце стало обидно и досадно на этих нарядных дам, веселых, смеющихся, перекидывающихся между собой самой оживленной и вместе с тем бессодержательной болтовней.
«Быть может, через какой-нибудь месяц ваши мужья на смерть пойдут! – думал он, с озлоблением глядя на толпу суетившихся женщин. – А ваши думы все около этой магазинной дряни!»
Вдруг мысли его были сразу отвлечены совсем в другую сторону появлением в толпе Кучумова.
Старик выступал важно, гордо смотря вперед и словно не замечая всей этой легкомысленной толпы. Рядом с ним Контов увидал другого старика, меньше его ростом, так же, если еще не более, величавого, но с затаенной грустью, так и разлившейся на его выразительном лице. Этого старика Андрей Николаевич не видал в Артуре ранее того момента, когда он заметил его с Кучумовым.
Старик был Николай Тадзимано.
Впрочем, по этому новому для него человеку Контов только скользнул взглядом, все его внимание приковывал теперь Кучумов.
Он с нетерпением думал, как отнесется к нему Павел Степанович, надеясь из этого вывести заключение о том, продолжается ли уже замеченный им ранее благоприятный поворот в отношениях к нему или нет.
Кучумов и Тадзимано как раз в этот момент были совсем близко от Контова. Молодой человек почтительно посторонился и, приподняв с головы шляпу, низко склонил перед Кучумовым голову.
Он глазам своим не верил, когда увидел, что Павел Степанович в свою очередь приветливо улыбнулся и слегка кивнул ему в ответ головой.
Но в следующий момент Андрей Николаевич уже не мог решить, спит ли он и видит один из радужных снов или галлюцинирует наяву…
Павел Степанович, продолжая улыбаться, протянул ему руку…
– Молодой человек! – услыхал Контов приветливый голос. – Между мной и вами поселились какие-то непонятные недоразумения… Похороним их навсегда, хотя бы ради тех дней, которые должны наступить теперь…
– Павел Степанович! – воскликнул Контов, чувствуя, что спазм так и перехватывает ему горло. – О каких недоразумениях вспоминаете вы? Всегда мое сердце и моя душа были полны искренним почтением к вам…
– Тем лучше, тем лучше! – проговорил Кучумов. – Вот я вас сейчас познакомлю: это мой друг Николай Александрович, – фамилии Тадзимано он не назвал, – а ты, – обратился он к старику с легкой усмешкой, – даже более, чем я, осведомлен об этом молодом человеке…
Контов с удивлением посмотрел на старика, но Павел Степанович положительно решил не давать ему задумываться.
