Читать книгу: «Ренегат», страница 17
9. Отец и дочь
Признание Тадзимано было далеко не неожиданностью для Ольги Кучумовой. Женщины ведь так чутки – они всегда и безошибочно угадывают нежное чувство, особенно ими же самими внушенное. Как ни молода была Ольга, но чувство любви ей было не незнакомо и она сразу же поняла, что молодой японский лейтенант увлекся ею не на шутку и что первое его невольное увлечение быстро обратилось в более серьезное, более глубокое чувство.
Ольга со дня на день, потом с часу на час ждала объяснения… и трепетала.
Молодая девушка не знала, что она ответит на признание молодого японца. Прежде всего она была убеждена, что любит Андрея. Ведь их любовь началась еще так давно… Океан разделил их, но любовь преодолела даже пространство, а теперь любимый человек опять близко к ней, так близко, что она видит его чуть не ежедневно и только воля отца, против которой Ольга не решалась идти, мешала их полному счастью.
Но в то же время она чувствовала, что Александр Тадзимано не шутя начинает ей нравиться… В нем было все привлекательно для молодой девушки, привлекательно потому, что было ново.
Андрей для Ольги был прошлое, Александр – настоящее. Прошлое было тревожно, полно разочарований, печали, даже слез, настоящее улыбалось и сулило в будущем счастье…
В случае признания Тадзимано Ольге предстояло сделать выбор, и именно это заставило молодую девушку трепетать…
Немало смущало Ольгу и то, что ее суровый отец был безусловно на стороне Тадзимано; Ольга была уверена, что Павел Степанович ни на мгновение не затруднится дать свое согласие на ее брак с японцем…
И, когда она думала об этом, ей становилось жаль Андрея. Ведь именно все прошлое их любви говорило за него, за его преданность, за силу его чувств. Его любовь уже пережила испытания, окрепла в них, а чувство Тадзимано еще оставалось неведомым и только налетным… Глубины в нем Ольга не видала, не видала и его твердости. Она смотрела на это чувство как на мимолетное увлечение и потому боялась его.
Скажи ей Тадзимано о своей любви сам, может быть, и ответ был бы совсем другой, чем тот, который прислала ему Ольга в письме.
Она долго боролась сама с собою, чтобы написать эти немногие, но решительные строки, и, наконец, все-таки написала их, потому что сердце подсказало ей, что Андрей не перенесет ее измены…
Отослав свой ответ, Ольга почувствовала себя вдруг успокоившейся. Рубикон был перейден, жребий брошен, но это спокойствие было непродолжительно.
Когда отец и дочь сошлись за вечерним чаем, Ольга заметила, что Павел Степанович находится в каком-то странном настроении.
Он был не то весел, не то озабочен чем-то и поминутно взглядывал на дочь, как будто желая заговорить с нею о чем-то.
– Кажется, Тадзимано много рассказывал тебе о своей стране? – наконец начал он.
– Да…
Ольга с удивлением посмотрела на отца. Он уже не в первый раз предлагал подобный вопрос, и молодая девушка была уверена, что отец и без ее слов знает ее ответ.
– Стало быть, ты хорошо представляешь себе эту страну? – последовал новый вопрос.
– Александр Николаевич знакомил меня более с ее прошлым…
– А с настоящим ты не прочь была бы познакомиться сама? – улыбнулся Павел Степанович.
– Как? Каким путем?
– Ну, хотя бы проехав на эти острова, где все так миниатюрно, где вместо людей какие-то смешные куколки.
– Я всегда любила путешествовать, – уклончиво произнесла Ольга.
– Ну, что бы ты сказала, если бы в силу каких-либо причин тебе пришлось…
– Не поселиться ли в Японии? – с легкой усмешкой спросила молодая девушка.
– Ты предугадываешь мой вопрос…
– Но не понимаю, что он значит…
Кучумов ответил не сразу. Он отодвинул в сторону свой стакан и забарабанил пальцами по столу, видимо, подыскивая слова для решительного объяснения.
– Ты желаешь знать, что он значит, этот мой вопрос? – наконец, заговорил он, глядя не на дочь, а куда-то совсем в сторону. – Да, пожалуй, я должен высказаться яснее.
– Говорите, папа! Вы начинаете вашу речь после такого таинственного предисловия, что я начинаю подозревать нечто для себя ужасное и горю от нетерпения узнать, что именно.
– Ты сегодня, как я вижу, в хорошем настроении и шутишь… Ужасного, конечно, я тебе ничего не скажу, но серьезное будет… Скажи мне откровенно, какого ты мнения о Тадзимано?
– Зачем понадобилось мое мнение о нем? Уж не просил ли он, папа, у тебя моей руки?
– Нет еще, а если бы он спросил меня, отдал ли бы я тебя за него, что я должен ответить?
Ольга сразу стала серьезной. Она поняла, что признание Тадзимано было последствием разговора молодого лейтенанта с ее отцом и решительная минута наступила не тогда, когда она писала свой ответ на письмо, а вот теперь, когда она менее всего ожидала ее.
– Я не понимаю, папа, – обиженным тоном заговорила она, – не понимаю твоей настойчивости! Ведь ты уже не первый раз делаешь мне какие-то намеки на намерения этого нашего гостя. Разве я была такой плохой дочерью, что ты так упорно стараешься избавиться от меня?
– Я забочусь о твоем будущем!.. – опустив голову, проговорил Павел Степанович. – Чувствую, что старею, смерть не за горами, вот я и стремлюсь устроить твою судьбу.
– И устраиваешь ее за тридевять земель, в Японии? – с иронией заметила Ольга. – Как будто Россия оказывается слишком тесной для моей судьбы!
Кучумов недовольно нахмурился.
– Я предпочитаю Японию, потому что имею на это свои основания, – сказал он.
– Интересно знать, какие?
– Хотя бы желание, чтобы ты не встречалась здесь с некоторыми не… несимпатичными мне личностями.
– Ах, вот вы про что! – сухо и желчно засмеялась Ольга.
– Да, да! – раздражился Павел Степанович. – И ты очень хорошо знаешь, кто это… Я тоже очень хорошо знаю, о чем ты мечтаешь… Очень хорошо! Этот франт вертится перед твоими глазами… И здесь мне нет от него покоя. Но не бывать этому… Все эти твои любви – дурь, чушь! Ты должна выкинуть их из головы… Да, не бывать! Я решил, что ты будешь женою Тадзимано, и ты выйдешь за него.
– Нет, не выйду, папа!
Эти слова Ольга проговорила с такой твердостью, что Павел Степанович просто не узнал дочери, обыкновенно кроткой и послушной.
– Не выйду! – повторила молодая девушка.
– Позвольте спросить, почему?
Голос Павла Степановича теперь звучал с раздражением.
– Почему? – довольно спокойно ответила Ольга. – Да по очень простой причине, папа: он только что за час или полтора до этого нашего разговора письменно делал мне предложение…
– И ты ему?..
– Я ему ответила, что люблю другого…
Все лицо Кучумова вдруг побагровело.
– Скверная, негодная девчонка! – закричал он, ударяя рукой по столу. – Как ты осмелилась это сделать?
– Я поступила так, потому что мой ответ был правдив, искренен, и такой хороший человек, как Александр Николаевич, оценит его по справедливости. А потом, я осмелилась поступить так потому, что весь этот вопрос касается только меня одной и никого более, даже тебя, папа! Я удивляюсь, на что ты так гневаешься!
Кучумов ничего не ответил дочери, он тяжело дышал, видимо, стараясь побороть самого себя.
– Да, папа, я уверена, что именно так я должна была поступить, – продолжала Ольга, – ты, может быть, обижаешься, что я так откровенно говорю с тобою? Но прости, пожалуйста, нужно же, наконец, когда-нибудь выяснить наши взгляды на мое будущее. Они как будто слишком резко расходятся. Ты гонишь меня в Японию, я стремлюсь остаться русской. Не знаю совсем, какие причины руководят твоими желаниями, мои же причины тебе известны.
– И даже очень хорошо знаю! – гневно перебил дочь Кучумов.
– Тем лучше! Нам незачем распространяться… Знаешь, папа, покончим со всем этим… Зачем нам постоянно ссориться, если нам обоим известно, что никогда мы не придем к согласию? Я уже придумала, как нам покончить. Не будем никогда вспоминать о своих желаниях и планах в этом отношении, ты – о своих, я – о своих… по крайней мере при наших разговорах. Ты дай мне слово, что не будешь настаивать, чтобы я выходила замуж за кого бы то ни было не любя; я, со своей стороны, обещаю тебе, что не пойду против твоей воли… Хорошо, папа? Так? Ну, не гневайся же, скажи «да»!
– Я скажу, – со сдерживаемым, но так и возраставшим гневом заговорил Павел Степанович, – что, пока я жив и ты не замужем, не может быть у тебя ничьей другой воли, кроме моей… Поняла? Если ты не хочешь повиноваться – уходи от меня, но помни, что тогда ты перестанешь быть мне дочерью…
– Ты очень раздражен, папа, – кротко заметила Ольга, – подумай, ты грозишь мне…
– Не грожу, а предваряю о том, что может быть…
– Я не хочу верить, что ты можешь быть жесток, папа! Нет, ты хотел сказать не то!
– Что я говорю, то я и говорю. Я не помешаю тебе отказаться от меня, уйти от меня, перестать быть моей дочерью, но, пока ты не сделаешь этого шага, я буду действовать, как это нахожу лучшим. Ты сказала, что Александр Николаевич Тадзимано сделал тебе предложение и ты ответила ему, не посоветовавшись со мной, послала какое-то наиглупейшее признание. Пусть это так, но я сумею повернуть все дело в таком направлении, какое мне угодно. Несмотря на сделанную тобою глупость, я заставлю тебя выйти замуж за угодного мне человека, иначе ты – мне не дочь, не дочь!.. – перешел уже в крик голос Кучумова. – Я постараюсь не далее как завтра увидеть Тадзимано и объясню ему все… по-своему объясню… Он поймет, что обратился к неразумной девчонке и получил неразумный ответ, поймет и возобновит свое предложение. Ты на него ответишь своим согласием.
– Нет!
Кучумов холодно посмотрел на дочь.
– А я говорю, что ты скажешь «да»!
– Никогда!
Лицо Ольги пылало решимостью.
– Посмотрим, – пожал плечами Павел Степанович.
– Я не выйду замуж за того, кого я полюбила, – воскликнула Ольга, – но и не буду женой того, кого вы навязываете мне насильно. Да, не буду… Не забывайте, что вы человек упорный, настойчивый и ваш характер – в то же время и мой характер… не забывайте и того, что ведь я тоже человек… Что я ваша дочь, так это еще ничего не значит… Кровные узы теперь не дают родителям прав распоряжаться детьми, теперь не тот век… мы живем в двадцатом столетии и, слава богу, не среди дикарей.
– Очень жаль, что ты не слушала рассказов Тадзимано о родителях и детях в Японии… Тебе было бы стыдно за эти слова, – произнес, опуская голову, Кучумов и прибавил: – Иди к себе! Наш разговор пока кончен.
10. Лицом к лицу
На другой день Павел Степанович пожалел, что слишком решительно говорил с дочерью.
Многого он не высказал бы, если бы только знал, что лейтенант Тадзимано так внезапно исчезнет из Артура. Этого исчезновения, непонятно-грубого, потому что молодой японец не прислал даже уведомления о своем отъезде, Кучумов никак не предусматривал и объяснил лишь обидой на признание Ольги. Павел Степанович вообразил себя на месте Тадзимано и решил, что и он тоже был бы оскорблен таким ответом.
«Нет, нужно принять свои меры! – думал он. – Это, наконец, становится прямо-таки невыносимо! Негодник Контов следует за Ольгой по пятам и смущает ее покой. Если бы он не вертелся тут перед ее глазами, все вышло бы по-другому… Его нужно убрать отсюда… Причин на это достаточно: он в полном смысле подозрительная личность. Откуда он появился? Из какого источника взялись все эти средства, которыми он швыряет направо и налево? До сих пор это был бедняк без обеспеченного завтрашнего дня. Все это в высшей степени подозрительно… Шепнуть кое-кому два-три слова – и молодчик улетит за тридевять земель! Так! Средство верное, испытанное… Что же? Прибегну к нему. Когда приходится защищаться, все средства хороши!»
Кучумов не вышел в столовую к обеду, а остался у себя в кабинете. Он был так раздражен против дочери, что боялся быть с ней чересчур резким. Однако после обеда Ольга сама явилась в кабинет отца. Девушка была совершенно спокойна, держала себя так, как будто накануне не было никакого разговора, никакой тени неудовольствия не легло между ней и отцом.
– Папа, – первая заговорила она, – я надеюсь, ты позволишь мне побывать сегодня у твоего друга, – она назвала фамилию одного влиятельного в Артуре лица.
Павел Степанович в знак согласия наклонил голову, но не сказал дочери ни слова.
– Ты можешь быть уверен, – продолжала Ольга, – что я не буду иметь никаких неприятных тебе встреч… Я обещала тебе это и сумею, несмотря ни на что, сдержать слово.
– Можешь идти, – холодно проговорил Кучумов, – я не смею задерживать тебя.
– Меня просили передать приглашение и тебе.
– Нет, я сегодня останусь на весь вечер дома.
Ольга пристально посмотрела на отца.
– Ты здоров, папа? – с некоторой тревогой спросила она.
– Да… – нехотя ответил тот. – Прошу тебя, оставь меня одного, мне надобно многое обдумать.
– Тогда прощай, – поцеловала отца молодая девушка, – не гневайся, папа, верь мне, что все обойдется, все пойдет у нас по-иному…
– Хорошо, хорошо. Прошу тебя, оставь меня!
В голосе Кучумова слышалось раздражение, которое он не нашел нужным даже скрывать.
Он почувствовал величайшее облегчение, когда остался один. В первые мгновения он ничего даже думать не мог, скорее не мог собрать мысли, которые продолжали вращаться лишь около одной, центральной; эта мысль переносила его в далекое прошлое, а это его прошлое было полно его преступлением.
Кучумов теперь и сам не иначе, как преступлением, называл то, что некогда произошло между ним и тем несчастным, жизнь которого вся была переломана благодаря ему…
Он вспоминал погубленного им человека, вспоминал легкомысленную женщину, тоже трагически погибшую, из-за которой было совершено это его преступление.
Воспоминания росли, собирались, как роящиеся пчелы, и каждое из этих воспоминаний, словно пчела, жалило его в сердце своим острейшим жалом…
И муки внезапно пробудившейся совести становились все острее, все резче…
Теперь старик глубоко сожалел, что отпустил дочь. Ему становилось жутко, страшно за самого себя в этом одиночестве, тоска охватила его, завладела им.
Появление слуги – единственного русского из всей прислуги в этом доме – вывело старика из состояния тяжелейшей, тоскливейшей задумчивости.
– Что тебе, Осип? – спросил Павел Степанович, радуясь, что около него явилось живое существо, сразу оборвавшее его томительные думы.
Этот Осип был из России. Он служил Кучумову еще в то отдаленное время, когда тот только-только еще выходил на жизненную дорогу. Долгие годы, прожитые вместе, тесно связали этих двух людей, и они сжились так, что как бы составляли один дополнение другого.
Осип вошел в кабинет Павла Степановича и поспешил плотно притворить за собою дверь.
– Ты это чего? – удивился Кучумов.
– Надобно, значит… вот вас видеть желают…
– Кто?
– Затем и дверь притворил, чтобы доложить вам: личность подозрительная…
– Я тебя не понимаю! – с недоумением воскликнул Павел Степанович. – Порядка ты, что ли, не знаешь? Я спрашиваю тебя: кто? Ты должен назвать мне имя. Или опять не спросил?
– Спрашивал…
– Так кто же?
– Не говорит! «Желаю видеть» – и больше никаких! А вы не пускайте.
– Нет уж! – вдруг раздался голос за спиной Осипа. – Если я пришел, так я увижу господина Кучумова!
Павел Степанович, краснея от гнева, вскочил со своего кресла, Осип невольно посторонился.
В дверях за ним показалась фигура старика, остановившегося на пороге кабинета.
Это был Николай Тадзимано.
Он стоял, с улыбкой глядя на растерявшегося от неожиданности Кучумова.
– Кто вы такой? – пробормотал последний. – Я вас не знаю…
– Я Тадзимано, отец лейтенанта Александра Тадзимано, – спокойно отвечал старик, – и приехал сюда затем только, чтобы увидеть вас, Павел Степанович!
– Вы отец Александра Николаевича! – с радостной дрожью воскликнул Кучумов. – О, милости прошу! Отчего вы сразу не сказали своего имени? Как я рад, что мне приходится познакомиться с вами… Прошу, прошу вас! Да будет мой дом вашим домом!
Кучумов испытывал такое радостное возбуждение, что даже не заметил, как его гость под предлогом освобождения своих рук от перчаток не принял для приветственного пожатия протянутой ему руки.
– Садитесь вот здесь, – продолжал суетиться Кучумов, – скажите, чем я могу просить вас… Осип! Скорее чаю, вина…
– Мне ничего не нужно! – остановил его Тадзимано. – Я пришел к вам для делового разговора.
– Вот как!
Суровый тон гостя теперь несколько озадачил Кучумова.
– Да. Наш разговор должен происходить с глазу на глаз…
– Как и все деловые разговоры. Осип, можешь идти.
Старый слуга попятился к дверям, приостановился на пороге и как бы с укоризной закачал своей седой головой.
– Ты что? – заметил это Павел Степанович.
– Ничего-с! Удивительно только…
– Удивляйся у себя там… Уходи!..
– Ежели зачем понадоблюсь, так я тут, по соседству в коридорчике буду… Коль что – крикните…
– Хорошо, хорошо!
Кучумов сам плотно затворил за слугою дверь и вернулся к своему гостю.
– Итак, вы отец лейтенанта Тадзимано, – заговорил он, – хотя, признаюсь, ваше присутствие здесь, в Артуре, меня удивляет. Вы видели вашего сына?
– Нет.
– Но, конечно, знаете, что он уехал. Право, его отъезд походит на бегство… Молодой человек был радушно принят в моей семье и уехал, даже не попрощавшись… Меня это очень удивило… Может быть, вы скажете мне, что случилось?
– Сын даже не подозревает, что я здесь! – ответил Тадзимано. – Он не видел меня.
– Да-а! – протянул Кучумов. – А я думал, что вам что-нибудь известно… Ну, пусть будет так! Что бы ни было, я чрезвычайно рад, что познакомился с вами…
Старик грустно усмехнулся.
– Смотрите, не ошибитесь, – проговорил он.
– Боже мой, в чем же я могу ошибаться? Право, вы мне кажетесь какой-то загадкой. Скажите, ведь вы не японец? Я сужу так по вашей внешности. Ошибся я?
– Нет. Я европеец, но это не помешало Японии стать моей второй родиной.
– Вы, стало быть, натурализовались в этой стране! Кто же вы родом? Француз, германец, англичанин, русский? Но простите, это, быть может, ваша тайна…
– Нисколько… Я русский!
Кучумов с недоумением посмотрел на Тадзимано.
– Русский, русский! – проговорил он. – И стали японцем… Вероятно, виной этого – политика, не так ли? Впрочем, не говорите мне ничего: лучше, если я не буду знать вашего прошлого, раз вы русский!
Павел Степанович сам не понимал, что с ним делается. Никогда и ни с кем он не говорил так, как с этим стариком, совершенно незнакомым ему. Он чувствовал какое-то невольное смущение и старался прикрыть его положительно ненужной говорливостью.
Старик Тадзимано, напротив того, был величественно спокоен.
Несколько секунд прошли в тяжелом молчании. Он смотрел на своего врага гордо и властно, как бы чувствуя его смущение и как бы провидя его истинные причины.
– Да, не говорите, – продолжал с прежней торопливостью Павел Степанович, – лучше скажите о вашем сыне. Он такой милый, общительный молодой человек… У вас есть еще сыновья?
– Есть! – усмехнулся старик. – Трое.
– Да? Трое? Вы богач!.. Да! Теперь я понимаю, почему молодой человек православный. Вы ведь, конечно, тоже православный? Синтоизм, само собой разумеется, прекрасная, но все-таки языческая религия, и природного православия никто на него не променяет. Потом я слышал, что на этих Японских островах очень много православных. Наконец, у вас многие, как меня уверяли, говорят по-русски… Так ведь это?
– Да, русский язык у нас распространен…
– Русский язык и православие! И еще смеют говорить о войне!.. Меня просто поражают эти нелепые слухи… Как можно говорить о кровопролитии, осложнениях, когда налицо два таких могучих фактора единения…
– Скажите, – перебил Кучумова Тадзимано, – разве вас не интересует цель моего посещения?
– Из чего вы это заключаете?
– Вы слишком отклоняетесь в сторону и среди массы всевозможных вопросов не предложили мне самого главного: зачем я явился к вам…
– Я считаю такой вопрос неделикатным…
– Между тем он интересен и для меня, и для вас…
– Разве? – Кучумов принужденно засмеялся и сказал: – Тогда позвольте мне предложить вам его…
– Ответ мой будет иметь форму вопроса. Вы, господин Кучумов, не узнаете меня?
– Нет, – произнес он, – я вас никогда не видал… Да и где я мог вас видеть?
– Вглядитесь в меня, напрягите свою память…
– Вы… вы… ты! – вдруг вырвался вопль из груди Кучумова.
– Да, это я… – спокойно подтвердил Тадзимано. – Узнал?
11. Смирившаяся буря
Кучумов смотрел на своего неожиданного гостя ничего, кроме ужаса, не выражавшим взглядом. Тадзимано же смотрел на него сверху вниз, и взгляд его выражал спокойствие и уверенность и в своем преимуществе, и в своей силе.
– Долго же ты меня узнавал, Павел, – тихо заговорил он, – палачи обыкновенно навсегда запоминают черты лица своих жертв, а ты вот забыл… Неужели все эти годы твоя совесть молчала? Неужели ты ни разу не вспомнил меня?
– Оставь! – простонал Кучумов, опускаясь на прежнее свое место. – Оставь, если ты христианин, если у тебя в душе сохранилась память о завете Христа… Не мучай…
– А разве тебе, Павел, тяжело?
– О-о-о! – простонал бедняк. – Если бы ты мог взглянуть в мою душу – ты ужаснулся бы сам… Ужаснулся бы, потому что никакие слова не могут выразить то, что творится там… Годы, столько долгих лет давил меня ужасный, невыносимый кошмар. За мгновения лихорадочного, призрачного счастья я поплатился целыми годами муки… Твой образ ни на шаг в эти годы не отступал от меня. Где бы я ни был, что бы я ни думал, ты был всегда со мной, ты шептал мне на ухо не проклятья, нет, не слова упрека… Я слышал, как в моих ушах звучали твои слова ласки, участия… Да! Если бы ты проклинал меня, мне было бы легче.
– Это говорила твоя совесть, Павел! – коротко проговорил Тадзимано.
– Да, совесть… – прошептал Кучумов.
– Я же, поверь мне, никогда не вспоминал о тебе со злобою, с проклятьями. Слышишь, никогда!
– Да? – оживился Павел Степанович. – Правда ли это, Ни… Николай?
В тоне его голоса звучали и радость, и надежда.
– Правда, – величаво наклонил голову Тадзимано, – ты мне можешь верить, я почти никогда не лгу… Да ты сейчас и сам убедишься в моей искренности… Я тогда, в тот страшный год, когда на меня обрушилось тяжелейшее испытание, возмущался, роптал, я горел страшной жаждою мести, и не к тебе только одному, нет, я жаждал страшной мести всем осудившим меня, невиновного, отторгшим меня только за то, что я возмущался совершенной надо мною величайшей несправедливостью… Ты помнишь, Павел, меня сослали на Сахалин… Этот остров, который в других руках был бы земным раем, уголок земли, где неисчислимые богатства щедро разбросаны повсюду, недальновидные люди сделали убежищем отверженцев. Щедрые дары Божии попираются в этой сокровищнице ногами тягчайших преступников… Скоро все изменится, но тогда, да и теперь еще все это было так, как я говорю… Я очутился среди кровожадных убийц, среди извергов, среди зверей, только по ошибке носивших образ и подобие Божие… Я, не виновный ни в чем! Постигаешь ли ты, Павел, весь тот ужас, в котором я очутился?..
– Да, да! – глухо прошептал Кучумов. – Сколько раз я думал о том, что ты говоришь!..
– Ты думал, а я все это пережил! Все, Павел, пережил и теперь, когда прошло столько лет, я удивляюсь одному: как только не сошел тогда с ума… И сколько раз я был совершенно близок к сумасшествию… Сколько раз, Павел! Но меня тогда поддерживала жажда мести… Я решил вырваться на свободу, чтобы отомстить, страшно отомстить, Павел, и тебе, и… всем другим…
– Что же остановило тебя? – тихо спросил Кучумов. – Ведь ты же освободился?..
– Сейчас я тебе скажу это… Да, я вырвался, и вырвался затем, чтобы сейчас же очутиться пред лицом высшего всемогущества, чтобы познать все ничтожество человека и постигнуть всеобъемлющую мудрость Божества… Это правда, Павел, так было со мною. Слушай. Из нашей тюрьмы нас бежало трое… Обыкновенно каторжные бегут с Сахалина на материк, мы же избрали другой путь: мы бежали в море. Этот путь сбивал со следа нашу стражу, но зато гибель наша была неминуема… На плоту, среди беспредельного моря, с ничтожным запасом пищи, без питьевой пресной воды. Это было прямо самоубийство, но мы решили умереть, потому что смерть на свободе, хотя бы и такой, как я говорю, казалась нам счастьем в сравнении с жизнью в тюрьме… На плоту мы стали игрушкой волн. Нас носило туда, куда катилась волна, и смерть все время грозно смотрела нам в глаза. И вдруг, Павел, тайфун… Ты живешь здесь, стало быть, слыхал, что это такое… Три дня трепала нас буря… Как не распался наш плот, как не перевернуло его вместе с нами, я не знаю… Я думаю, что здесь явилась судьба. Мои товарищи лишились чувств и были без памяти, я сохранил сознание. Что я только передумал, что я только пережил в эти ужаснейшие часы… нет, дни! Я видел все величие, все всемогущество Божества… Что мы, люди, что все наши ухищрения, наши хитросплетения?.. Мы пылинки, мы сор… Да, Павел, я видел тогда силу, пред которой наши силы, силы нашего ума, которые мы считаем титаническими, – ничто. Да, ничто, Павел! И понял я тогда, что все мои затеи ничтожны… Я жил для мести, я стремился к ней, я дерзко разорвал оковы, в которые заковали меня люди, я одолел людей, чтобы явиться мстителем, и вот против меня выступило само небо, и вся моя сила в сравнении с ним, с его силой оказалась жалкою, оказалась ничтожеством… И знаешь, Павел, тогда-то, видя вокруг себя смерть, я смирился… И мало того, что смирился, я умилился душою, Павел, я понял, что человек рожден не для мести, не для злобы, а для прощения и любви. И я тогда искренне простил всех гонителей моих, всех врагов моих, от души простил, примирился с ними со всеми, примирился и с тобой, Павел!
– Ты простил меня? – вскочил, протягивая для объятия руки, Кучумов. – Простил?
– Не простил, потому что я тогда сознал, что нет на тебе никакой вины предо мной!
– Как нет? А то?..
– То, Павел? Но ведь в «том» ты явился только исполнителем другой воли, высшей, всемогущей воли… Ты явился лишь орудием… А кто же будет винить слугу, исполняющего веление своего господина? Все это тогда я понял и не простил тебя, потому что не за что было тебя винить, а примирился с тобой… И с тех пор не было у меня зла к тебе… Вспоминал я тебя, часто вспоминал, но всегда вспоминал без злобы, без ненависти и, пожалуй, с глубоким сожалением, потому что чувствовал, что ты страдаешь, что совесть твоя не дает тебе покоя… И ты здесь уже сам подтвердил, что не ошибся…
– Николай, Николай! – с рыданием, склонившись перед Тадзимано, припал к его коленям Кучумов. – Ты и теперь мучаешь меня, ты рвешь на части мою душу, и без того исстрадавшуюся… Ты подавляешь меня своим добром… Я хочу верить всему, что ты говоришь, и не верю… Да, не верю, потому что сам я не был на это способен.
– Нет, и ты способен на то же, – ласково проговорил Тадзимано, кладя обе руки на плечи Кучумова, – зачем ты говоришь так? Ведь и ты пережил такой же тайфун, как и я тогда… Только я его переживал трое суток, ты – все эти долгие годы… Твой тайфун бушевал в твоей душе, и, я думаю, он был более грозен, чем тот, под которым я был тогда на море. Сколько страдания выпало на твою долю! Бедный ты мой, несчастный ты! Но и тебя страдание обелило и очистило… Ты теперь не плакал бы так горько, если бы в твоей душе все эти годы не бушевал великий тайфун. Встань же, брат мой, брат по страданию, отри свои слезы, сердце твое теперь облегчено, тайфун затихает в твоей умиротворяющейся душе. Встань же, прошу тебя…
Он почти силой приподнял Павла Степановича с коленей и заключил в свои объятия.
– А ведь я вот как есть узнал господина Контова-то! – раздался в дверях голос.
Там стоял Осип и с нескрываемым удивлением смотрел на замерших в объятиях стариков.
– Да, да, Осип, – заговорил Тадзимано, – вы не ошиблись, я когда-то был Контовым…
– То-то я вас сразу и признал… А переменились-то вы как… Ишь, побелели весь… а ничего: в лицо глядеть – упитаны вдосталь… Хорошо жить изволите?
Осип с фамильярностью старого слуги, которому известны все тайны семьи, где он живет, и уверенного, что эта его фамильярность будет принята как должное, незаметно перешел от порога к своему господину и гостю.
– Вы, Павел Степанович, радуйтесь теперь! – заговорил он. – Конец пришел вашему аду… Умолили Господа о всепрощении, и даровано оно теперь вам по неизреченной милости Творца Вседержителя… Уж кто-кто, а я-то это могу сказать… Ведь всю вашу душеньку насквозь вижу и вместе с вами за вас мучился… Сколько раз, бывало, во сне он тебя-то, Николай Александрович, звал, – обратился к Тадзимано Осип. – Слышу – кричит, прибегу – спит, мечется и тебя кликает: «Приди да прости»…
– Да, да, все это правда, – тихо проговорил Кучумов, – как дорого я дал бы, чтобы не было этого прошлого… Дорого, дорого! И звал я тебя потому, что надеялся, что ты придешь и простишь меня. Сколько раз я порывался отправиться искать тебя, но жизнь крепко держала меня на одном месте… Знаешь, я даже думаю, что мое переселение сюда, в Артур, произошло неспроста: его вызвала судьба-владычица, подготовляя нашу встречу…
– Я думаю так же, – ответил Тадзимано, – есть некоторые обстоятельства, которые убеждают меня в этом…
– А сынки у тебя, Николай Александрович, совсем разные! – бесцеремонно перебил его Осип. – Ничуть один на другого не похожи… Один-то, Андрей, весь в мать, черный да тонкий, а другого-то, видно, с японкой прижил… субтильный такой.
Легкая тень затаенной грусти скользнула по лицу Тадзимано.
– У меня в Японии, – тихо проговорил он, – дочь и два сына…
– Ты сказал – три?..
– Третий… вернее, первый – Андрей… Как много я виноват перед ним…
– Перед Андреем?
Чуть ли не в первый раз в жизни назвал Павел Степанович молодого Контова по имени, и теперь в его голосе не слышно было прежнего озлобления, а, напротив того, вдруг зазвучала ласка.
– Да, перед Андреем! – с усилием проговорил Тадзимано. – И с каким ужасом узнаю я теперь, что и для меня настанет час расплаты за несправедливость к этому несчастному, покинутому мною юноше…
– Расплата! За что же? Он человек, как я думаю, с будущим… Там, в России, он был бедняком, здесь я вижу в нем человека с более чем хорошими средствами… Слушай, – с порывом проговорил Кучумов, – может быть, это тоже веление судьбы… Ты говоришь, что был несправедлив к этому твоему сыну, но еще более несправедлив к нему был я…
– Я это знаю! – грустно улыбнулся Тадзимано. – Этому-то мы и обязаны нашей встречею…
