Читать книгу: «Жизнь волшебника», страница 92

о своей поездке. И по такому случаю, кажется, был чуть-чуть навеселе.

– Сашка, а ты ведь вроде просил меня что-то купить? – будто только теперь вспомнив, спросил

он. – Ты чего просил-то, а?

– Пальто, – ответил я, махнув рукой, ну, чего издеваться надо мной лишний раз?

– А какое пальто-то? – спросил отец.

– Да коричневое, конечно, какое же ещё…

– Правда что ли? Так оно мне вроде коричневое и попалось. Вон пойди-ка, погляди.

Отец кивнул на занавеску, за которой была наша так называемая спальная. Я смотрел на эту

занавеску и не мог поверить: неужели там на кровати лежит сейчас моё коричневое пальто? Я

этому и верил и не верил. Отдёргиваю занавеску. Ёлы-палы! Пальто! Новое, пахнущее городским

магазином. И именно коричневое! Я уж не помню по размеру оно мне было или нет, главное,

малыом пальто не оказалось. Остальное же никакого значения не имело. И я его надел… Ну, что тут

скажешь? Когда ты после унылой рабочей телогрейки надеваешь, нечто отличное от неё, то это

уже что-то! Ты в такой момент не пальто на себя надеваешь, а целый новый мир.

Ох уж, и пощеголял я потом в этой обнове! А ведь некоторые люди ещё и сейчас говорят, будто

счастья на белом свете нет. Да как же нет-то?! Вот если бы они попробовали надеть то моё

волшебное коричневое пальто, то никогда бы уже не сомневались в существовании счастья…

*3

Уж в чём явное преимущество автора перед читателями, так это в том, что он имеет

возможность общаться с героями книги и вне рамок повествования. Иногда автор приглашает героя

к общению, но случается и так, что герой сам врывается к нему. Понятно, что в этом месте

повествования мне со своим героем лучше было не сталкиваться. Что хорошего мог услышать я от

него тут? Да только куда ж денешься от того, кто постоянно рядом?

– Ну, ты и удружил, – недовольно бурчал Роман в этот раз, – надо ж было так опозорить меня!

Мало тебе эпизода с Элиной, так ты ещё и такую гадость придумал…

– А что, мой друг, ты считаешь, что в жизни, которую ты ведёшь, должны быть одни сплошные

удовольствия?

– Ну всё, всё! – замахал он руками. – Хватит уже, хватит! Больше ни слова! Мне всё понятно и

так. Всё, я пошёл…

Хорошо, что этот разговор оказался коротким.

Для чего, спрашивается, пишу я эти примечания? Вообще, исходя из первоначального замысла,

роман предполагал более сложное строение с открытыми авторскими вставками, которые я хотел

назвать предглавами, межглавами и подглавами. Мне казалось их необходимость состояла вот в

чём.

В моём родном селе Ундино-Поселье, что находится в Балейском районе Забайкальского края,

течёт река Унда. Отсюда и название села, которое поначалу называлось Поселение на реке Унда.

А на Унде, почти уже перед самым вливанием её в Онон, есть большой остров, заросший

черёмухой, который называется «Меж Унды», то есть, посредине Унды. В детстве я слышал это

название, как «Мешунды», не вдумываясь в смысл названия. Мы говорили: «Поедем в Мешунды»

или «Косили мы нынче сено в Мешундах…»

Думаю, что любое литературное произведение похоже на реку, имеющую по руслу различную

глубину. Автор то «заглубляет» читателя в жизнь героев, то поднимает к собственной авторской

позиции. И эта его позиция похожа на своеобразную мель реки. Пожалуй, ни один пишущий не

минует в своём повествовании этих авторских мелей, от чего его произведение лишь выигрывает,

поскольку река красива не только полноводьем, но и шумливыми перекатами. Судя по всему,

глубиной произведения можно считать и художественность повествования, которая вправе

несколько отступать, когда у автора есть необходимость напрямую высказать свои мысли или

позицию. Я же решил пойти ещё дальше, превратив эти авторские мели, в своеобразные острова,

которые назывались бы у меня, «межглавами» (Мешунды), «предглавами», «подглавами».

Подобные вставки в произведение имеют право на существование уже потому, что в нашей жизни

есть факты, которые писатель просто не имеет права переплавлять в литературу. Он обязан лишь

максимально правдиво, почти документально поведать о них. Почему бы читателю, плывущему по

реке повествования, не давать возможность выходить на эти авторские острова, чтобы он мог

передохнуть и взглянуть на течение со стороны, получая дополнительный угол зрения? Ведь читая

566

книгу, он порой невольно останавливается и сам, вспоминая что-то, создаёт, таким образом, в

русле этой реки острова собственного опыта. Более того, можно сказать, что чем больше личных

островов создаст читатель на реке того или иного произведения, тем ценней для него эта книга.

Так что уж авторские-то острова тут вполне законны…

На эти вставки можно взглянуть и по-другому. Не очень хорошо, когда произведение плоское,

без теней. Объём, тень, воздух в книге обязательны, ведь жизнь именно такова. Но ещё

интересней, если своеобразная тень есть и у всего произведения в целом. В данном случае, тенью

основного текста романа как раз и могут служить мои биографические вкрапления.

Так было задумано мной вначале, однако постепенно в ходе работы, пришло решение

исключить «личные» отступления из главного русла романа, но оставить их в примечаниях,

предоставив читателю возможность выбора либо отвлекаться на них, заглядывая в конец книги,

либо плыть без всяких остановок…

*4

Было у меня однажды выступление по национальному вопросу, похожее на мини-лекцию Ивана

Степановича, на партийном собрании совхоза «50 лет СССР» в селе Боржигантай, тогда ещё

Читинской области. В те годы я заочно учился в литературном институте имени Горького, где

преподавалась такая неуклюжая дисциплина, как «История партии». Однако изучая этот объёмный

и нудный предмет, я почему-то пришёл к выводам, которые оказались совершенно

противоположны тем истинам, что желал внушить нам наш чрезвычайно серьёзный

преподаватель, по слухам бывший консул в Соединённых Штатах. И эти свои выводы, в частности

прогноз, что Советский Союз в скором времени обречён на развал, я изложил в контрольной

работе. Конечно же, тогда мне крупно повезло в том, что проверял мою контрольную не бывший

дипломат, а другой, менее радикальный преподаватель. И, как мне показалось, эта работа

озадачила его. А поскольку в литературном институте было принято писать резюме на

контрольные работы, то отзыв преподавателя состоял из совета не умничать, а лучше ещё глубже

и внимательней изучить работы В.И.Ленина. А куда же глубже, если я и без того дошёл до развала

страны? Как правильно истолковать рекомендацию преподавателя я тогда так и не понял, потому

что, не смотря на резкость отзыва, работа была оценена на четвёрку. Теперь-то я понимаю, что

моя контрольная заслуживала и пятёрки, но преподаватель не мог поставить «отлично» хотя бы из

соображений собственной безопасности.

Помню, моей работой заинтересовался кое-кто из сокурсников, её уносили, чтобы переснять. Я

же, признаться, сделав эти выводы, и сам не был уверен в их правильности. Но потом вдруг

многое стало сбываться. И поначалу я даже гордился этим: «Ну вот, видите, видите, я же говорил».

Однако чем дальше заходил процесс разрушения страны, чем больше становилось жертв и

неприятностей, тем меньше высовывался я со своим «я», потому что это походило уже на какое-то

карканье. Ну, говорил, да и говорил. Мало ли кто о чём тогда говорил…

Но это было после, а во время написания контрольной я жил ещё в совхозе.

И вот однажды на партийном собрании, кажется, совсем даже и не к месту, я прочёл целую

лекцию по национальному вопросу. Зал слушал меня так, будто в зале не было никого. Закончив

выступление, я вернулся на место.

– Ну что ж, товарищи, – сказал парторг, будто подводя итог, – а как у нас дела с кормами на

отарах и молочно-товарных фермах?

На мою лекцию никто никак не среагировал. Все сделали вид, что в зале меня попросту нет. В

мою сторону даже не смотрели. Осторожность была даже во взглядах глаз. Хотя шли уже

восьмидесятые годы.

Через неделю после партсобрания в дверь моего дома постучался незнакомец. Подтянутый,

серьёзный, с выражением значительности на лице. По-городскому вежливый, со сдержанным, но

представительным брюшком. Не называя себя, нежданный гость сообщил, что хочет просто

побеседовать со мной. По всей манере поведения, по жестам было очевидно, что человек это не

гражданский. Да и вопросы его прямо касались темы моего, казалось бы, никем не замеченного

выступления. Я не стал скрываться и юлить. Лекцию, прочитанную в клубе, я даже более

развёрнуто повторил и для него. Теперь моя «аудитория» состояла лишь из одного слушателя,

притом слушателя, особенного, но по ходу лекции мне стало понятно, что я владею и этой

«аудиторией». Строгий гость слушал меня очень внимательно, задавал уточняющие вопросы. И

чем дальше углублялся я в тему, тем больше убеждался, что ему это интересно уж просто «по-

человечески». Конечно, сам факт, что меня проверяют, не мог не раздражать. Спросил он меня,

конечно, и об источниках информации на основании которой я делаю такие выводы. Уж не

наслушался ли я каких-нибудь вражеских голосов по радио? «А зачем тут какие-то голоса? –

удивился я. – Вот они источники, – я показал стопку учебников по истории партии и книг с работами

Ленина, – надо лишь свежо и непредвзято взглянуть на них». Честно излагая свои взгляды, прямо

отвечая на вопросы строгого гостя, я не знал, что может последовать дальше. Ведь должен же

какой-то вывод сделать и он…

567

Однако никакого вывода не последовало, никакого резюме, как в институте, он мне не написал

и даже ничего не ответил. А просто попрощался (не помню, пожал руку или всё обошлось так) и

направился к двери.

– Вы хотя бы сказали какое у вас звание, – попросил я, кажется, лишь для того, чтобы показать

ему свою догадливость.

– Подполковник, – просто ответил он, оглянувшись.

– Это хорошее звание, – слегка усмехнувшись, ответил я. – Я польщён оказанной честью.

Желаю вам и полковником стать…

Как только человек вышел на крыльцо, тут же откуда-то со стороны подкатил чистый,

отдраенный УАЗик. Гость мой сел и уехал. И снова я не знал чего ожидать. Встречу ли я этого гостя

когда-нибудь снова? Но время шло и я забыл даже его лицо.

И встретил. И опять же совершенно неожиданно.

Уже в новом тысячелетии мы с группой писателей ездили в Приаргунск на литературный

праздник района. Сидели на сцене, произносили свои речи, отвечали на вопросы. Потом начался

концерт местной самодеятельности, и кто-то из писателей остался на краю сцены, кто-то сошёл в

зал, если можно так назвать скамейки, расставленные прямо на площади. Я отошёл в сторонку,

чтобы сфотографировать сцену, и тут ко мне подошёл мужчина в возрасте. Поздоровался, подав

руку, как знакомый.

– Не узнаёте? – спросил он.

– Не узнаю.

– А помните, в Боржигантае мы беседовали с вами о национальном вопросе? Вы ещё пожелали

мне, чтобы я стал полковником…

– И вы им стали?

– Нет, знаете ли, не получилось…

Наверное, это был он. Именно он и должен был быть, но я совсем не помнил его. Поверил на

слово, не мучая память. Оказывается подполковник уже давно на пенсии, живёт здесь, в

Приаргунске.

– Я сегодня кабанчика зарезал, – неловко улыбнувшись, сообщил он, – может быть, зайдёте,

посидим, поговорим, выпьем немного.

– Спасибо за приглашение, но мне некогда, – отказался я.

Какие чувства были у меня при этом? Во мне невольно ворохнулось ощущение внутреннего

дискомфорта, которое было и много лет назад. Подполковника в отставке мой отказ, кажется, не

обидел, но я простившись с ним холодно и с некоторой неприязнью, был, пожалуй, не прав. Ведь

мне следовало бы «спасибо» ему сказать за то, что когда-то он молча выслушал мою лекцию и,

видимо, не написал куда положено отрицательного отзыва или резюме. И, возможно, из-за этого не

получил полковника…

*5

Как трудно бывает нам порой переломить себя. На что мы только не идём, чтобы остаться при

своём мнении, чтобы сохранить свою позицию или обиду.

Моя тётка по матери – тётя Валя живёт на станции Макковеево в сорока минутах езды от Читы.

Замужем была два раза. Со вторым мужем Василием разошлась так, что он тут же на территории

одной усадьбы построил себе (не без помощи тёти Вали) другой дом и отселился в него. Василий

чем-то очень сильно обидел тётю Валю, и жить с ним под одной крышей она не захотела.

Однажды зимой, когда им обоим шёл уже седьмой десяток лет, Василий серьёзно заболел. Тётя

Валя видела, как её бывший муж ходил в больницу и как, возвращаясь оттуда, покачивался от

слабости. То, что ему плохо, видела вся улица. Тётя Валя проследила, как Василий вошёл в дом, и

стала ждать, когда задымит труба его печи, потому что на улице как раз стояли самые лютые

морозы. К вечеру печка не затопилась. Тётя Валя пошла к соседу через дорогу и в разговоре

намекнула, что хорошо бы, мол, сходить и посмотреть что там с соседом (так она «официально»

звала теперь Василия). Прямо попросить не могла, не хватило духа. Вернулась домой и стала

наблюдать теперь ещё и за соседом. Но тот почему-то никуда не пошёл. Идти и намекать ему ещё

раз или попросить прямо значило для тёти Вали показать, что бывший муж всё ещё что-то значит

для неё. Весь вечер душа её маялась. Ночью тётя Валя почти не спала. Печка Василия не

затопилась и утром. Глядя на кирпичную трубу, словно встывшую в утренний туманный

сорокаградусный воздух, тётя Валя уже всё поняла. Сходила к другим соседям, попросив теперь

уже открыто: «Сходите, посмотрите». Почему-то не пошли и те…

Страшно представить, но так прошло ещё два дня. И тогда тётя Валя уже уверенно вызвала

милицию. Милиция приехала, и тётя Валя видела в окно, как Василия голого (почему голого – не

понятно) на носилках забросили (так выразилась она сама) в машину. Её просили прийти в

качестве понятой, но она отказалась. Ответила: «Ещё скажут, что украла чего-нибудь…»

568

Василию выкопали могилу на станции, но дети от первого брака решили похоронить его в Чите.

И увезли. А могила осталась открытой. Люди ходили потом мимо, кивая: «Это Васькина могила».

Но после пригодилась и она – зарыли в ней какого-то бездомного бедолагу.

Что тут сказать, что добавить? Тут и комментарии не нужны. Это могло бы быть темой другого

романа или повести. Сюжет с тётей Валей чем-то похож на сюжет рассказа Валентина Распутина

«Василий и Василиса». Моё реальное повествование могло бы называться «Василий и

Валентина», и по-моему, оно куда резче и трагичней, чем у Распутина.

*6

Почему отношения между людьми очень редко бывают определившимися до конца? Почему

многие из нас то и дело меняют друзей, жён, мужей? Живёт мужчина с одной женщиной, а ему

нравится другая. Спрашивается: ну, почему бы ему не любить именно ту, что рядом? Ведь это же, в

конце концов, и удобней, и правильней и справедливей… Так нет же, гонит его что-то дальше…

Любуешься иногда: надо же, как счастлива эта пара! Вот вам пример: можно, оказывается, жить

хорошо и дружно. Однако проходит совсем немного времени и вдруг выясняется, что люди эти хоть

и живут вместе, да уже далеко не так дружно. А потом, глядишь, и вовсе разбежались. Только и

остаётся удивиться: да когда ж успели они пройти путь от страстной привязанности до полной

неприязни или безразличия? Сплошь и рядом такое… Всё что течёт и изменяется, в первую

очередь изменяется именно в отношениях, в этом самом главном для нас. Рыба любит, где глубже,

а человек, где лучше. Человека постоянно тянет в лучшую выгоду, в комфорт, в лучшие условия и,

конечно же, в лучшие отношения. Казалось бы, всех причин, по которым один человек уходит к

другому столько, что их не сосчитать, а на деле причина-пружина тут одна. Всё это брожение

происходит по амбициям Души. Живёт человек вроде бы стабильно и благополучно, а Душе его

тесно. Живёт с одним, а Душа потянулась к другому. Вот это-то её влечение, как нечто

неугомонное, действующее изнутри с постоянным, упорным усилием, незаметно кривит или,

напротив, правит ситуацию, принуждая человека к тем или иным жизненным перестановкам. И не

важно правильна иная перестановка или неправильна, здраво это или не здраво. Неугомонная

Душа готова весь мир перевернуть, все твои представления о мире поставить вверх ногами, а своё

желание осуществить. Наблюдаешь, бывает, за человеком и диву даёшься: да в какую же это

нелепицу-то, несуразицу и глупость его несёт! А что тут поделаешь? Такова амбиция его Души,

которая кажется человеку самой правильной из всех возможных.

Постоянство изменений – это закон жизни, но изменять свою жизнь по законам и стремлениям

Души способен лишь человек. Само по себе это обстоятельство плохим не назовёшь. Лишь бы

Душа досталась путная. А вот непутёвая-то помаоет и помучит…

*7

Однажды зимой восемьдесят третьего года я ехал в Читу на автобусе через станцию Дарасун.

На окраине станции на остановке в автобус суетливо вскочил молодой мужчина. Оказавшись в

салоне, тут же склонился к водителю и затеял с ним какие-то переговоры. Водитель, долго с чем-то

не соглашался. Пассажиры не слышали слов мужчины, зато видели, что говорит он, молитвенно

сложив руки на груди. Видимо, это-то и сработало. Автобус, в конце концов, неожиданно свернул с

привычной трассы и поехал куда-то вглубь посёлка. Остановился около больницы. Мужчина,

выскочив из автобуса, быстро побежал к дверям.

– Ему надо жену с ребёнком забрать, – пояснил, наконец, водитель, повернувшись к

пассажирам, – подождём немного.

Против этого не стали возражать даже те, кто по каким-то причинам спешили. Ждать пришлось

минут пятнадцать. Видимо, у мужчины что-то там не срасталось, хотя, конечно же, всё это дело

было спланировано им заранее.

Но вот он и его жена появились.

– Вы уж простите, что мы задерживаем вас, – сказал мужчина, поднимаясь в автобус с грудным

ребёнком в одеяльце, – они отпускать не хотели. Но как тут оставаться?! Четырёх я уже похоронил.

И пятого хоронить не хочу. Тут просто не врачи, а коновалы!

Мужчина был молодой, здоровый, но раздражённый и в то же время до последней степени

виноватый перед пассажирами. Его жена выглядела совершенно измученной. У неё были тонкие

ноги, тонкие пальцы, на одном из которых свободно болталось обручальное кольцо. Под глазами

серые круги. Автобус резко и поспешно дёрнулся с места, и она не удержавшись, завалилась в

проходе. Сидела потом, и не хотела вставать, вяло отмахнувшись от руки какого-то мужчины,

предложившего ей помощь. Немного посидев и отдышавшись, поднялась сама. Взяв ребёнка у

мужа, женщина села на свободное сиденье позади него. Ребёнок дышал с каким-то тонким

птичьим свистом, задыхаясь. И души всех пассажиров автобуса оказались похожими на бусинки,

прошитыми единой сквозной ниткой этого свиста. Никто уже не мог ни о чём говорить и даже

просто дремать. Отец поминутно оглядывался на ребёнка с каким-то перекошенным жалостливым

выражением на лице. Мать же не видела никого, кроме своего крохи. Всю дорогу она как-то

569

странно помогала ему дышать: то, чуть откидывая одеяльце с лица, то, снова прикрывая, видимо,

для того, чтобы он дышал тёплым воздухом. И от этой её непрестанной заботы создавалось

впечатление, будто женщина держала в руках саму нить дыхания младенца. Сколько же времени

она уже просидела вот так? Ведь кажется, что именно она-то, зависнув над ребёнком без всякого

сна, и не позволяла окончиться его жизни. Сколько же сил и напряжения требовалось ей для этого!

А ведь у них уже умерло четыре ребёнка! И всем они давали имена, надеясь, что каждый из них

будет жить, а потом хоронили в маленьких гробиках! Казалось бы, пора уже вообще потерять все

силы, надежду и веру, махнув рукой на мысль о детях. Но человек, как видно, не может или даже

не способен терять веру, если она есть…

Интересно было бы знать – жив ли тот ребёнок? Каким человеком он стал, если жив? Но как-то

боязно об этом узнавать…

*8

Люди уходят из жизни по-разному. Одни естественно и просто, другие – так, что нелепей не

придумать. Граница со смертью всюду рядом. В Омском профтехучилище, где я когда-то учился,

был очень строгий директор. Он был из бывших военных. Волевой, интеллигентный, не пьющий.

Вернувшись из армии, я встретился с ребятами, с которыми вместе учился, и узнал от них

поразительную историю смерти этого человека.

Он погиб дома. Однажды вечером, приняв душ и вытираясь в ванной, директор поскользнулся

на мокром полу и упал вместе с большой бутылью, которая стояла там, и которую он сбил локтём.

Бутыль обогнала его в падении лишь на какую-то долю секунды. От удара о кафельный пол от неё

осталось дно с острыми зазубренными краями, и директор упал спиной на него. Жена в это время

накрывала на стол, делая бутерброды к чаю. Их дети: девочка и мальчик были уложены спать, и

жена с уютом в душе ожидала, когда муж выйдет в своём мягком халате для их позднего ужина.

Она слышала, как муж выключил воду и, видимо, уже вытираясь, начал что-то напевать. Она

пошла предупредить, чтобы он не шумел – можно разбудить детей, и открыла дверь как раз в тот

момент, когда муж рухнул на пол. Его не стало сразу и без всякой надежды – это было видно по

мгновенно застывшим глазам. Что, кому сделал этот человек, что его так срочно и внезапно

увлекло или вызвало в небытие?

Василий Макарович Шукшин утверждал, что о человеке надо знать три вещи: как он родился,

как женился, и как умер. Так вот самое большое разнообразие наблюдается, пожалуй, в последнем

пункте. Только какое же знание даёт о человеке его смерть? Ну вот хотя бы в случае с

директором?

В день, когда мы с сестрой хоронили маму на станции Маккавеево, где уже покоятся наши

бабушка и прабабушка, муж сестры Володя вспомнил, что тут же недалеко похоронены и какие-то

его родственники. После простой и краткой церемонии наших похорон на зимнем пронизывающем

ветру мы отправились навестить могилы всех хотя бы немного знакомых людей в обществе

которых будет теперь находиться и наша мама. Подошли и к месту погребения этих далёких

родственников. Отец и сын были похоронены рядом. И тут Володя рассказал их историю.

Отец попивая, подрабатывал тем, что грузил лес автокраном. Калымили они как-то ночью. Отец

на кране, а сын (ему было восемнадцать лет) помогал, как стропальщик. Отец, как обычно работая

«под мухой», положил стрелу крана на провод высокого напряжения, а сын внизу взялся за крюк. И

его убило. То есть, убил-то его, по сути, пьяный отец: я тебя породил, я тебя и пропью. Отец

пережил сына лишь на два года – окончательно спился и умер.

Говорят: зачатие и рождение человека – есть великая тайна и загадка. Почему рождается тот

или иной человек, для чего предназначен? Всё это известно лишь там, откуда человек приходит,

откуда посылается в этот мир. Но, пожалуй, и смерть, как убеждаемся мы, не меньшая тайна, с

которой уходят уже туда. И нам она тоже неизвестна, потому что её, видимо, знают тоже лишь

там.

Но мы-то всё равно хотели бы что-нибудь понять. Только что поймёшь здравым рассудком в

этой последней истории с отцом и сыном? Почему умер отец – более или менее ясно: сам к этому

шёл. А сын? Тут-то и загадка… Тут и кивок в сторону какого-нибудь высшего, потустороннего

смысла не утешает…

*9

Интересен был советский дефицит: все эти машины, мотоциклы, право купить которые

предоставлялось передовикам производства.

Позже мы узнали, что генсек товарищ Леонид Ильич Брежнев любил гонять на автомобилях.

Только не на Жигулях или Москвичах, конечно. У него был целый парк иномарок, подаренных

главами различных государств. Мы такие машины увидели только в новое время. Глупо было

думать, что, ощущая под собой эти мощные, красивые и удобные автомобили, Брежнев не

сравнивал невольно социалистический строй с его Жигулями и капиталистический с Фордами и

прочими марками. Конечно, он это преимущество знал. Во всяком случае, дарители машин хорошо

570

помогали ему почувствовать это. Но куда тут прыгнешь? Он не был Лениным, то есть, не был

революционером, который сказал бы: «Стоп ребята, что-то тут не то!» Ему было не до этого – жил,

да и всё, катался, гонял, если уж так посчастливилось. В общем, как большой, наивный ребёнок.

Не всё было, конечно же, чисто и свято в представлениях нашего тогдашнего руководства о

социализме, который они строили. Они лепили его без веры, без искренних убеждений, потому и

профукали, в конце концов.

Когда на экраны кинотеатров вышла комедия «Приключения итальянцев в России», она мне

жутко не понравилась. Больше всего тем, что там безжалостно били Жигули. Ведь мы же хорошо

представляли, что такое подобная машина, из скоольких стабильных и нелёгких

стодвадцатирублёвых зарплат она состоит. На экране же машины гнут и мнут, как банки из под

консервы килька в томатном соусе. Более того, из-за перековерканных автомобилей мне не

понравился в том фильме и актёр Евгений Евстигнеев, которого я раньше обожал. Теперь же я

думаю: а вот что бы мог я почувствовать, если б мне в то время рассказали, что генеральный

секретарь партии товарищ Леонид Ильич Брежнев, гоняя по Москве, уханькал такую машину,

которою у нас в то время даже не видели? Честно скажу, не знаю, что именно я бы мог тогда

почувствовать, но, очевидно, что весть о кончине генсека я уже не встретил бы потом с

содроганием.

В своё время в народе гуляло много баек о визитах нашего высшего руководителя в разные

города. Слышал, например (уж не знаю правда это или нет), что перед приездом Брежнева в

Иркутск, в городе на той улице, по которой он должен был проехать выкрасили в зелёный цвет все

заборы. Более того, покрасили и кирпичную заводскую трубу. Но лишь с той стороны, которая

видна с дороги. Интересно было представить состояние маляров, работавших на высоте. Они ведь

понимали весь юмор своей работы. Крася трубу, они, возможно, задумывались: «А вот мчась мимо

на большой скорости с мигалками на крыше, посмотрит Леонид Ильич в эту сторону или нет?»

Если не посмотрит, то трубу, конечно, можно было бы и не красить. А если взглянет? Вот ради

этого возможного взгляда великого политического деятеля они и красят. И хорошо, что красят.

Работа срочная, хорошо оплачиваемая. Удивительно, что даже возможный предполагаемый взгляд

генсека стоит так дорого.

Мне и самому приходилось выступать в качестве украшения для Леонида Ильича, когда в 1974

году, он в рамках празднеств на Малой Земле приезжал в Новороссийск и посещал там большой

противолодочный корабль «Красный Крым». Я был тогда курсантов школы морских специалистов в

Анапе и нас привозили в Новороссийск для так называемого «оцепления». Нам следовало в своих

белых голландках, в бескозырках с белым верхом и ленточками «Морчасти погранвойск»,

красоваться вдоль дороги, по которой проедут машины. Мне не повезло тем, что я стоял не на

главной улице, а на пересекающей её, недалеко от перекрёстка (морячками была украшена не

только главная улица, но и все пересекающие её, возможно, опять-таки ради случайных взглядов

генсека). Зато повезло тем, что эта улица была недалеко от «Красного Крыма». И вот он момент,

который, конечно же, должен был запомниться мне на всю жизнь. Сначала мчатся чёрные Волги, а

за ними торжественная открытая Чайка. И в ней сам генеральный секретарь. Рука приветственно

поднята. Его благородная седина, кажется, светит уже сама по себе, а золотые звёздочки на груди

и вовсе излучают уж просто лазерные лучи, прожигающие не только пространство солнечного дня,

но и пространство исторического времени…

Но главное опять же не в этом. Не видя уже ничего дальнейшего, происходящего где-то за

углом, я слышал, как моряки на корабле гаркнули: «Здравия желаем, товарищ генеральный

секретарь коммунистической партии Советского Союза!» (Кажется, так). В оцеплении после этого

мы простояли ещё минут двадцать не более, потому что Брежнев тоже уехал оттуда. Нас

погрузили в автобусы и отвезли в Анапу.

Естественно, что оказавшись в центре такого грандиозного исторического события, я потом

хотел знать о нём всё досконально. И вот свежие газеты. А в газетах речь товарища Брежнева,

произнесённая на борту большого противолодочного корабля «Красный Крым». Переворачиваю

страницы газеты «Красная Звезда» и теряюсь. Там этой речи часа на два не меньше. Когда же он

успел её высказать, если, как мы знаем, скороговоркой генсек говорить не умел?

Потом на политзанятиях от нас требовали, чтобы мы эту речь законспектировали. Я не стал её

даже читать, потому что совершенно точно знал: Брежнев этой речи не произносил, и, пожалуй,

вряд ли сам знает о её существовании.

Ложь, кругом одна ложь. Возможно, она-то подобно кислоте и разъела, разрушила

социалистический строй и великую страну. Самая грандиозная ложь состояла в провозглашении

равенства всех. Тем более что сами кричавшие о равенстве, никогда себя равными не считали.

Разве может равный лезть в вожди по головам, да и по черепам тоже? А потом, оседлав красную

трибуну, вести за собой толпу и одобрять научные статьи в учебниках о роли личности в истории,

тем самым уже научно отделяя себя как личность от народа (толпы)? Люди никогда равными не

были и никогда равными не станут. Унизительным это видится лишь недалёкому человеку, потому

что именно в этой-то неравности и содержится основа взаимоуважения. Другую личность следует

571

уважать не за сходство с тобой, а за отличие. (Ведь разве не этим интересен тебе другой

человек?). Уже одно такое понимание неравенства лишает основы для гордыни и заносчивости. А

так же основу национализма, фашизма и прочей мерзости…

*10

Конечно же, Роман – это не я. (Уж где я хочу максимально отстраниться от своего героя, так это

именно здесь.) И его родители – не мои родители. Родители Романа очень похожи на мою тётю

Машу – сестру отца и на дядю Мишу – её мужа. А рождение Романа на рождение моего

двоюродного брата Андрея, которого вырастили тётя Маша и дядя Миша, забрав его у своей

племянницы Альбины. Но, пожалуй, на этом-то всё биографические сходства и заканчиваются.

Писателю никогда не следует сдваивать свою судьбу с судьбой своих героев – это слишком

чревато. Опасно линию жизни героя превращать в прогноз собственной судьбы. Чтобы

обезопасить себя лучше уж как можно отчётливей определить свою авторскую, в какой-то степени

постороннюю, позицию.

Неловко было говорить о гибели родителей Романа, зная их реальных прототипов: тётю Машу и

дядю Мишу. Но ко времени написания этой главы тётя Маша уже умерла. Правда, она не погибла

на пожаре, а умерла от сахарного диабета, вероятно спровоцированного частым употреблением

бражки, которую в то время много пили по всем сёлами и деревням Читинской области, да и не

только Читинской, конечно. Не сказать, чтобы тётя Маша конкретно спилась, но бражка податливо