Читать книгу: «Жизнь волшебника», страница 90

что с другой-то стороны у меня, можно сказать, воспевание Жизни. Только с предостережением,

что недопустимо в Жизни перегорать, теряя её силу. Иначе получишь такой пессимизм, как у меня.

Правда, не напрягаться, а чадить по жизни, подобно коровьей говёшке в огороде, когда там мусор

жгут, тоже не годится. Так что ничего нового я тут не изобрёл – надо выбирать срединный путь.

– Но ты-то, разочарованный, кажется, сейчас инструмент самоубийства выбираешь для себя…

– Что ты! В этом нет нужды. Ведь я как раз из ерепенистых, из непокорных. Только Жизнь сама

придумает способ, как залатать тот провисший кусочек своей ткани, которым являюсь я. Вероятней

всего, это будет какой-нибудь трагический случай. Ну, метеорит, в крайнем случае, шлёпнется мне

на макушку. Я видел однажды удар волосатой молнии – вот если бы так же, только поточнее! Это

было бы сладко и чувствительно.

– Ты что же, ждёшь теперь этой случайности?

– Это не будет случайностью. Если разрезать апельсин на дольки вместе с кожурой, дать

человеку, никогда не видевшему апельсина, одну дольку и сказать, что это весь плод, то он решит,

553

что кусочек кожуры это нечто случайное. Случайности перестают существовать, когда видишь

жизнь широко и в целом. Всё для меня придёт в своё время.

– И тебе не страшно так рассуждать?

– Усталый не боится ничего. Не боится даже нескончаемой дороги. Да и чего там бояться?

Когда рождается ребёнок, люди говорят: «Началась жизнь». А когда человек умирает, люди

говорят: «Его не стало». Но ведь на самом-то деле у человека и до его рождения были свои истоки.

А когда он умер, его не стало только здесь. Жизнь начинается не здесь, не здесь и завершается. А

по-моему, так она и не завершается вовсе. Так что, душе моей надо лишь поспать, отдохнуть и

топать дальше.

– Только есть ли это «дальше»? – спрашивает из-за спины Иван Степанович, который уже

некоторое время стоит у порога.

Бывший тесть разогрет работой с топором. Его лицо с толстым носом поблёскивает испариной,

рукава бордовой траурной рубашки завёрнуты по локоть.

– А иначе всё было бы слишком примитивным и бессмысленным, – отвечает Роман, не

поворачиваясь, но словно видя его спиной. – Человеческая жизнь, на мой взгляд, имеет не один

смысл, не только тот, что мы ищем здесь.

– Вот как?! – шёпотом, с внезапным большим интересом восклицает Иван Степанович, садясь

на табуретку перед ним. – Как это не один?! Каков же второй? Где он?!

– Первый, доступный нам смысл, – говорит Роман, – состоит в том, чтобы просто жить, радуясь

жизни как процессу. И то, чего мы добиваемся – ну там, сына вырастить, дерево посадить, дом

построить – это лишь его верстовые столбы или игрушки, которыми мы наряжаем нашу жизнь, как

ёлку в Новый год. Хотя и тут мы уже иной раз сбиваемся, более ценя как раз эти игрушки, а не

саму ёлку. И то, что смысл жизни – в жизни самой, в её процессе, мы отчётливо осознаём лишь в

последние годы её, когда она настолько дорожает сама по себе, что ценность блестящих игрушек

просто меркнет. Однако и тут нас ждёт разочарование. Ведь если смысл жизни в самом её

процессе, то, значит, когда этот процесс исчезает, то исчезает и смысл. Так что же, жизнь

бессмысленна вообще, в принципе? Ну, сделал ты там чего-то для других, но для тебя-то – всё!

Игрушки сняты, ёлка пожелтела – пора её на свалку нести. То есть, у каждого человека, как бы ни

была наполнена его жизнь, перед смертью есть мгновение, когда он понимает, что жизнь его на

самом-то деле не имела никакого смысла. Хотя, конечно, это можно осознать и раньше: и в

середине жизни и даже в молодости, что уж, конечно, никуда не годится. Это, кстати, один из

уничтожающих доводов и инструментов Жизни. «Вот видишь, – разведя руки, говорит она кому-

нибудь из нас, – вот такая я. Нет во мне смысла. Вот и подумай. Реши сам, как тебе уйти».

– И что же тогда? – с интересом спрашивает Иван Степанович, хорошо понимая его. – Какой же,

по-твоему, есть смысл ещё?

– А он вынесен за пределы этой жизни. Он находится как раз в том лесу, откуда ёлки приносят.

И доступен лишь нашей Душе. Но не сознанию. Собственно, само отсутствие истинного смысла

здесь как раз и свидетельствует о существовании другой нашей ипостаси. Во всяком случае, её

существование становится тогда вполне логичным и необходимым, так сказать, для полноты

картины.

– Хочу понять: ты что же, говоришь о нашем существовании в некоем мире, где обитают

Христос, Бог-отец, ангелы, архангелы, черти, Будда и прочее, прочее, прочее?

– Да нет же, нет, – отмахивается Роман, – всё это образы и условности, придуманные здесь. На

деле же там такая грандиозная картина, которая, что называется, не для наших умов. Нам её

невозможно вообразить. Сам для себя я называю её просто – Большая Жизнь.

– Но, может быть, этот мир – лишь фантазии ума, работающего в силу некоторых обстоятельств

в ином режиме? – спрашивает Иван Степанович. – Ну, вроде инстинкта самосохранения, чтобы

психика не страдала?

– А чего бы это нашей безжалостной, жёсткой природе беспокоиться о нашей психике? Никакой

гуманностью она не озабочена, она просто такая, какая есть, и всё. Я тоже думал: мало ли что

могло мне привидеться там, где, как мне кажется (или в самом деле), я был? Но ведь если бы мой

мозг метался в поисках хоть какого-либо смысла, чтобы, как вы говорите, облегчить страдания

психики, то он предлагал бы мне вариант за вариантом. А он не мечется. Он без всяких сомнений

выдаёт лишь одно.

– Ладно, допустим, что всё это так, – соглашается дотошный Иван Степанович. – Но что же

тогда делать здесь?

– Жить, как живётся, искать счастье и смысл жизни, которого у нас на самом-то деле нет.

– Но почему бы истинному смыслу Большой Жизни не приоткрываться уже тут? Ну, хотя бы в

последнюю минуту, чтобы уход не был таким горьким?

– Так вы же провожающим успеете о нём шепнуть. И тогда уж совсем обессмыслите их жизнь –

они здесь ничего искать не станут. И тогда что? А то, что жизнь человеческая замрёт. Э-э, каких

только хитростей ни придумывали люди, чтобы как-нибудь весточку оттуда передать, да, увы, – не

получается. Именно поэтому люди иногда заключают, что дальше ничего нет. А это значит лишь то,

554

что все информационные фильтры мироздания работают безотказно! Нельзя допустить, чтобы

один мир разрушался информацией другого.

– Но ты-то, выходит, постиг этот второй, потусторонний смысл, если с таким, можно сказать,

пренебрежением отзываешься о собственной жизни? – чуть язвительно замечает Ирэн.

– Нет, не постиг. До тех пор, пока я остаюсь здесь – этот смысл для меня недоступен. Моё, как

ты говоришь, пренебрежение от другого. Я ведь уже говорил. Просто всю свою будущую жизнь я

вроде бы как прожил. Прожил даже то, что мне могло бы ещё предстоять…

– Как это?! – едва не в голос спрашивают они оба.

– У меня была масса времени, чтобы пережить в воображении сотни вариантов своего

возможного будущего. И я пережил их все. Удивительно даже: я всю жизнь страдал, что жизнь моя

слишком коротка, а сам закончил её с перевыполнением плана, досрочно. Да ещё так ветвисто.

– Но одно дело – воображать и другое – жить – с сомнением замечает бывший тесть.

– Всё зависит от умения полноценно и полно переживать воображаемое. Я прошёл по каждому

из вариантов день за днём, шаг за шагом. От реальности это отличается лишь тем, что там всё

происходит быстрее. Но все открываемые истины, переживания, чувства так же реальны и

правдивы. Сейчас я знаю, например, чувства отца, у которого женится сын или когда у него

рождается внук. Я знаю, что такое старость, опыт, мудрость. Причём, всё это прожито не в одном

экземпляре, как бывает в жизни, а во множестве.

– Удивительно! – восклицает Иван Степанович. – Неужели такое возможно?

– Возможно, хотя тут есть одна неприятность. Вот смотрите: как мы воспринимаем своё

прошлое? Ведь для каждого из нас оно постепенно становится уже в какой-то степени не своей,

отдалённой жизнью. Оно превращается для нас в кино, которое мы смотрели много лет назад. Так

вот, таким же отдалённым и прожитым видится мне сейчас и всё моё будущее. Оно будто написано

на многочисленных листах тонкого матового папируса. Но понятно, что сока жизни в этой толстой

пачке листов уже нет. Моим вынужденным излишним воображением всё это возможное будущее

превращено в некую сухую формальность.

– Ну, а происходящее перед тобой сиюминутно разве не интересно? – спрашивает Голубика.

– Как ни печально, но и это – всё тот же папирус и кино. Я вообще нахожусь сейчас где-то в

стороне от собственной жизни. Спросите: где? Да похоже, одной ногой (очевидно, той, которой у

меня реально нет) ещё там, откуда вернулся. Такое путешествие не проходит бесследно. Было бы

странным, если бы я пришёл оттуда весёлым, блаженным херувимчиком.

– И всё-таки жизнь богаче любого воображения, – убеждённо говорит Ирэн. – В ней всё равно

отыщется что-то такое, чего ты даже не мог предполагать.

– Эх, знала бы ты, моя Голубика, сколько раз мы сидели с тобой и говорили обо всём этом в

моём воображении! Только в какой-то из этих бесед ты была без Ивана Степановича, в другом вот

на этом стуле сидел твой муж, в третьем – кто-то ещё незнакомый… Но эти варианты меняют не

многое. Сейчас я лишь перелистываю знакомые сценарии. Говорю с вами, а у меня на всё –

готовые ответы и даже блоки мыслей.

– Что ж ты не оградил от своего пожирающего воображения хотя бы один вариант, которым

можно было здесь жить?

– Признаюсь, есть одна такая версия. Я её, можно сказать, заблокировал. И, признавшись в

этом, я невольно признаюсь и в том, что всё-таки какая-то вера у меня осталась.

– Ну наконец-то! – радостно и непосредственно восклицает Голубика. – У тебя вправду есть

один «живой» вариант? Какой же?!

– Мне не хочется тебя обижать, но он связан не с тобой. Я же знаю, что у тебя уже всё устроено.

– Ну и что, что не со мной? Разве это важно!?

Иван Степанович поднимается и выходит вроде как по какому-то делу. Хотя какое тут у него

дело? Просто он не может слышать их личных разговоров. Он хочет подождать, когда закончится

эта тема, и вернуться.

– А ты действительно любишь девушку или женщину из этого зарезервированного варианта? –

живо и даже весело спрашивает Ирэн, проводив взглядом своего деликатного отца. – Извини, что я

так выражаюсь.

– Люблю. Ещё до взрыва я написал ей большое письмо. Оно занимает целую тетрадь. Вон, на

комоде лежит.

Голубика подходит к комоду, накрытому плюшевой накидкой и заваленному разными

безделушками, берёт и с интересом рассматривает обложку тетрадки в потёртом матовом

целлофане.

– Можешь посмотреть, – разрешает Роман, угадав её желание. – Всё равно это письмо стало

публичным. Тетрадку просто замызгали. Видимо, в госпитале её читали многие.

Открыв первую страницу, Голубика пробегает несколько строк, потом открывает тетрадку на

половине, потом сразу смотрит в конец.

– Но она-то хоть любит тебя?

555

– Что значит «хоть»? – насторожившись от её странного тона, от потускневшего вдруг голоса,

спрашивает Роман. – Что там?

– Нет-нет, ничего, – отвечает Ирэн, стараясь как можно спокойней и аккуратней, обеими руками

положить тетрадку на место.

– Подай мне её, пожалуйста, – просит Роман даже с какой-то обидной требовательностью.

Голубике ничего не остаётся, как выполнить просьбу. Роман быстро находит конец своим

записям и читает там последнюю строчку, написанную таким родным, но забытым почерком:

«Прощай, мой любимый, прощай, моя несудьба… Лиза».

Рука с тетрадкой медленно опускается на колено.

– Подожди немного, – просит Роман.

С минуту он сидит с окаменелым лицом, потом встряхивает головой, убирая длинные пряди

волос назад, и улыбается, как прежде.

– Ну и ладно. Всё, это – уже пепел, – говорит он. – Её ответа я не видел. Значит, Лиза была в

госпитале. И теперь уже всё изменилось. Теперь у меня нет и этого «живого», как ты сказала,

варианта. В течение трёх лет я избегал думать лишь о нём. Я оставлял это для жизни. Когда-то я

обещал ей написать такое письмо о любви, которое никто и никогда не написал никому за всю

человеческую историю. И вот как раз несколько дней назад я понял, что я напишу ей о об этом

чувстве такое, чего не знает никто. Жаль, что теперь это уже не нужно. И для меня это очень

сильный удар. Жизни больше нет.

– Странно, – говорит Ирэн, – а что, других женщин и девушек на этом свете уже не осталось?

– Всё остальное прожито.

– Всё?

– Всё!

Он поднимается на костыле, берёт с комода пакет со старыми письмами, отправленными с ним

из госпиталя. Быстро пробрасывает их.

– Так и есть, – грустно заключает он, – кто-то послал ей мою пустую открытку. Она меня уже не

ждёт, она получила моё разрешение на всё.

Ирэн ничего не понимает, но спросить не решается.

В избу входит Иван Степанович, садится у порога, пытаясь уловить: не мешает ли?

– Ты уж извини меня, Рома, – просит Голубика. – Это всё моё дурацкое любопытство…

– Ничего, ничего. Ты здесь ни при чём. Главное, что события уже произошли. К тому же,

видишь, я уже всё пережил.

– Пережил? – удивляется она. – Взял и вот так мигом пережил? Разве так возможно!?

– Я успел, – говорит Роман. – Переживать можно и быстро. Хотя только что мне было очень

тяжело. Очень. Что ж, теперь можно взглянуть и на этот вариант.

Он садится за стол, на какое-то время застывает, положив руку на лоб. Иван Степанович сидит

притихший, понимая, что вернулся, кажется, не вовремя.

– Всё верно, – произносит Роман. – Она сейчас открывает ключом дверь своей квартиры. Ах,

какая она красивая! Возвращается с занятий. Уже старшекурсница. На ней новое сиреневое

платье, которого я, конечно, не видел. А несколько минут назад внизу у подъезда она рассталась

со своим парнем. Он её сокурсник. Что ж, вот и явился Пьер Безухов. Ей нравились два

толстовских героя: Андрей Болконский и Пьер Безухов. Ну, я-то, видимо, был для неё кем-то вроде

Болконского. А вы ведь помните, что у Толстого всё заканчивается Пьером. Так и здесь. Отношения

у них прекрасные. Я в её душе остался как рана. И она меня старается, как бы это сказать,

закрыть. Она очень честная, порядочная девушка. И ждала меня ровно столько и ровно так, как мы

договорились. И это очень мудро. Так и надо поступать, не тратя жизнь на пустые ожидания. Она

оставила меня тогда, когда надежды уже не осталось. Это правильно и логично. Тут я сам виноват,

что всё же каким-то чудом выкарабкался. Ситуация оказалась нештатной – вот и всё.

– Послушай, – говорит Ирэн, – ну и что с того, что у неё парень? Что, мужчинам уже не

полагается бороться за женщину? Ведь ты победишь его даже тем, что просто объявишься живым.

И тогда с ней случится нечто похожее на то, что произошло со мной. Эка беда, что ты уже чуть-

чуть не тот? Мужчину шрамы украшают.

– А так же отсутствие ног и глаз, – грустно усмехнувшись, говорит Роман. – Нет, тут всё иначе.

Уже поздно. Она ведь была Принцессой…

Голубика сидит в полном замешательстве, и тогда Роману приходится рассказать всё о Лизе, о

чистой открытке, о том обряде, который они придумали для себя, но главное – что больше всего

потрясает Ирэн – о строгом кодексе Принцессы, которого придерживается Лиза.

– Удивительно! – восклицает Голубика, выслушав его. – Такая девочка! Я горжусь тобой.

Горжусь, что она у тебя была. Какие невиданно чистые принципы! Я даже позавидовала.

Принцесса… Надо же… И, впрямь – Принцесса. Кое-что я, наверное, даже взяла бы для себя, хоть

и возраст у меня уже не тот. Только, может быть, как-нибудь по-своему приму. Знаешь, Мерцалов,

(уже извини, Рома, что снова по фамилии, но сейчас мне хочется назвать тебя как-то

поофициальней), вот к ней у меня вообще никакой ревности нет. Я хотела бы даже подружиться с

556

ней, хотела бы даже жить рядом с ней. Помню, были у тебя раньше разные вольные разговоры

насчёт мужской свободы. Так вот, против Лизы я бы ничуть не возражала. Была бы даже «за».

Ведь она тебя не уменьшает. И мне жаль, что ты говоришь, будто всё уже поздно.

– Поздно потому, что она уже не Принцесса. К ней уже прикасался этот «Пьер». Она говорила

про себя, что она хрусталь. А хрусталь бьётся лишь один раз. Вот и всё.

– Удивительно, что, пройдя через такое, ты остаёшься таким щепетильным, что ли… Ну,

подумаешь…

– Нет уж, пусть хоть что-то остаётся правильным.

Иван Степанович едва выдерживает эти откровенные разговоры, при которых Роман и Ирэн

просто не обращают на него внимания. И он, маясь от неловкости, пытается увести разговор в

другую сторону.

– Ты вот сказал, – напоминает он, – что видел сейчас девушку, пришедшую домой. Как это тебе

удаётся?

– Не то, чтобы вижу… Великой тайны тут нет. Всё просто. Умение предполагать свойственно

каждому человеку. О всяком будущем событии он может сделать тысячи предположений, включая

и верное. Беда лишь в том, что это верное предположение человек не различает. Кроме того, ему

требуется много энергии, чтобы выстроить все возможные предположения. Я же, сидя в своей

мёртвой яме, научился сначала выстраивать их все, а потом придумал как отсекать неверные. Нет,

даже не так. Пожалуй, нельзя сказать, что в этом я чему-то научился или понял – я ничего не

делал специально, всё вышло само собой. Просто постепенно у меня сложились такие

сокровенные, можно сказать, свойские отношения с информацией, что она сама стала давать мне

лишь очевидное.

– А ну-ка, ну-ка, – загораясь, просит Иван Степанович, – скажи, что происходит сейчас у нас

дома?

– Дома… Испытать меня хотите? Дома… Ничего не понимаю. В вашей квартире чужие люди…

– Как чужие!? – вскрикивает Иван Степанович, но тут же спохватывается. – Ах, так мы же новую

квартиру получили, а в старой-то, конечно, чужие.

– Понятно. Новую квартиру вам дали на работе, и вы после этого сделали выгодный обмен. Да,

вот вижу, в вашей новой квартире – знакомые вещи. А в гостях у вас сегодня Серёжка. Как же он

вырос! Серёжка сейчас в ванной тайком от Тамары Максимовны ровняет ножницами свой чуб. А то

пострижен какой-то лесенкой.

– Ну вот, папа! – подхватывает Голубика. – Я же говорила, пусть в парикмахерскую сходит, а ты

всё: я сам да сам.

Иван Степанович, слушающий с открытым ртом своего бывшего зятя, который когда-то не хотел

играть в шахматы по теории, автоматически возражает:

– Ничего страшного, подумаешь, барин! Мог бы и с таким чубом походить.

– Нет, с такой причёской взрослый парень ходить не станет, – теплея улыбкой, говорит Роман. –

Это вы уж слишком. К тому же, он влюблён сейчас в одноклассницу Катю, и потому кривой чуб ему

совсем ни к чему. Да вы не волнуйтесь, он сейчас всё сделает хорошо.

– Так вот в кого он, оказывается, втрескался, – говорит Ирэн. – Кто бы мог подумать? Рыжая,

курносая! Но потрясающе, как ты всё это видишь!

– Потрясающе! – повторяет и её отец, находясь буквально в какой-то растерянности.

– А что, Иван Степанович, как идёт работа над вашей книгой «Будущее без христианства и

революции»?

Бывший тесть смотрит так, будто над ним треснуло небо.

– Как?! Ты и это знаешь? Даже название? Как это понимать? Это что, мистика какая-то, или

что?

– Более того, я знаю, как называются и две первые ваши книги. Это «Великие преступления

христианства» и «Вторая трагедия России».

Умный и образованный Иван Степанович сидит в прострации. Точно в таком же удивлении

находится и Голубика. Роман специально не прерывает их недоумения, улыбаясь куда-то вниз.

– Но как?! – только и удаётся сказать бывшему тестю, схватившемуся за голову своими

сильными гранёными пальцами.

– Ирэн, ну ты-то чего так смотришь на меня? – засмеявшись, спрашивает Роман. – Ведь ты же

сама мне об этом когда-то рассказывала.

– Я?!

– Ну, конечно!

– Ой, да я уж забыла…

– А вот я не мог забыть. Вы уж извините, Иван Степанович, за розыгрыш. Но эти названия я

давно уже знаю от Ирэн. И, кстати, после нашего расставания с ней я потом постоянно жалел о

том, что потерял возможность общаться с вами. Вы в своё время задали мне столько каверзных

вопросов, что я потом всю жизнь невольно на них отвечал и всё словно перепроверял. Для меня

эти вопросы очень много значили. Мне кажется, что, зная названия ваших книг, я мысленно

557

наполнял их своим содержанием, я, как будто, тоже писал их внутри себя. Потому и помню так

хорошо. Сейчас же, учитывая новое время, нетрудно предположить, что вы как раз работаете над

третьей книгой.

– Н-да, – озадаченно произносит Иван Степанович, чуть оправляясь. – Разыграл. Ну что ж,

тогда я воспользуюсь твоими способностями, можно сказать, провидца. Скажи: и в каком же

направлении ты мысленно пишешь третью книгу?

– Думаю, она самая трудная и, боюсь, может оказаться неудачной. Будущее без христианства

очень далеко и непредсказуемо. С социализмом-то, как с последствием революции люди

справятся быстро. Уйдёт поколение, которое жило при нём, и социализм, превратившись в миф,

будет вспоминаться потом как мечта, которая почему-то оказалась позади. А вот с христианством

туже. Религия ведь как универсальный пластырь, липнущий ко всему. Поэтому явный возврат к

язычеству (или к чему-то подобному, но уже на другом уровне) возможен лишь через очень

большое время, как будто уже на другом витке.

– Эх, – грустно кивает головой Иван Степанович. – К сожалению, примерно к таким же выводам

прихожу и я.

Голубика сидит, виновато глядя на отца.

– Папа, прости меня, что я выболтала твою тайну, – просит она.

– А, – отмахивается Иван Степанович, – у меня не было перед ним секретов. Я бы и сам всё

рассказал, если бы вы не разбежались, дурачки…

– Кстати, две первые ваши книги, Иван Степанович, как мне известно, находятся сейчас в

издательстве, ожидая своей участи…

– Нет-нет, папа, этого я не говорила, – тут же поспешно заверяет Ирэн и вдруг без всякого

перехода поворачивается к Роману. – А, знаешь, Рома, у меня плохое предчувствие. Поедем с

нами, а? Я не знаю, как и что будет, но мы всё как-нибудь устроим… Я боюсь за тебя… Хочешь, я

буду с тобой рядом, я буду тебя оберегать?

Она говорит это, не опасаясь отца, который сидит, опустив голову от такого неожиданного её

признания, как будто огорчённый, что она испортила такой интересный для него разговор. Роман

задумчиво и с улыбкой, похожей на недоумение, смотрит в окно. По комнате как-то боком, стараясь

быть незамеченной, проскальзывает мать. Видя всё это время синие глаза Ирэн и Ивана

Степановича, Роман вдруг обнаруживает, что и глаза его матери с синевой, но больше уходящие в

голубизну, как у него. Правда, её глаза заметить непросто. Она никогда не смотрит прямо. Взгляд

матери обычно ускользает. Никому не глядя в глаза, она, возможно, даже не знает, какие они

бывают у других людей. Но сейчас любопытно другое – все они тут объединены голубизной: на

четыре человека – семь синих или синих с голубизной глаз. «Синий прилив Судьбы», – вспоминает

Роман. Все эти люди очень плотно впаяны в его Судьбу.

– Да-да, – подтверждает он мысль Голубики. – Ты правильно сейчас подумала: как я могу

теперь оставить её? Я отношусь к ней по-разному. Ну вот, как бы ты относилась к человеку,

который постоянно находится рядом с тобой, но который когда-то всячески хотел тебя умертвить?

Обычно всё это (даже это!) прощается, но я воспринимаю это слишком остро и почему-то так,

будто я всё ещё нахожусь в зародыше. Но иногда мне бывает просто наплевать на это. И, тем не

менее, ты права: оставить её я уже не могу.

– Мне даже страшно общаться с тобой – ты считываешь всё, о чём я думаю…

– А я теперь, знаешь ли, даже удивляюсь, почему мысли на лицах людей заметны не всем? Или

вот ещё время… Иван Степанович, сейчас ведь одиннадцать часов тридцать четыре минуты?

Бывший тесть смотрит на наручные часы и сидит ничего не понимая. Осматривается в доме,

отыскивая часы, которые Роман мог бы увидеть, но ничего не находит.

– Я так много тренировался с временем, – поясняет Роман, – что чувствую его и так. А вот про

мать ты зря подумала, будто она ненормальная. Она сгорела от первой и последней же для неё

любви. Да, сейчас она вот такая, какой мы её видим, но когда-то она была молодой,

легкомысленной, влюбчивой девчонкой. За то и пострадала. Теперь она забитая и

невежественная. Хотя, наверное, и это отклонение. Веры в моё выздоровление у неё не было

никакой, что меня и спасло. Будь у неё вера, то могло бы прийти и отчаяние. А тот, кто отчаялся,

способен на всё. Она же, не задумываясь, годаоми старательно, обыденно и привычно, примерно

так же, как она каждый день подметает пол, ухаживала за мной. Я не знаю почему. Может быть,

потому что я чем-то похож на того мужчину, которого она так и не нашла… Зато я знаю, что второй

раз нас свела Судьба. Видимо, Судьба не могла устроить нашу встречу как-то иначе и потому

сделала так. Мать бросила меня ребёнком – и ещё большим ребёнком получила. Причём, и

первый, и второй раз я пришёл в этот мир человеком тени.

– Человеком тени? – вскинув удивлённый взгляд, спрашивает Иван Степанович. – Что это

значит?

– Очень важно, как именно человек видит этот мир вначале, – поясняет Роман. – Не зря же

младенцы, с первых дней попавшие к животным, уже не перевоспитываются и никогда не

становятся полноценными людьми. Детей с тенью, с уже непоправимым началом, рождается всё

558

больше. Теперь, я слышу, по радио говорят обо всём. Число бросаемых младенцев растёт в

стране с каждым днём. Процентов шестьдесят из них преступники, а остальные (почти все) рано

кончают жизнь самоубийством или становятся алкоголиками и наркоманами. И лишь какой-то

мизерный процент выкарабкивается. Такая вот жизненная раскомандировка. Они-то и

концентрируются потом в тюрьмах. Я видел их там. Это такая жуткая, угрюмая картина… Когда они

широкой рекой текут по двору, то их головы в серых шапках качаются, как на волне. И в основном в

этой реке – отверженные, не встреченные светом. Когда они в большой массе, то от этого

качающегося потока тянет мертвящим холодом. Страшно, если он вырвется наружу. Самые

прочные, надёжные берега той реки – это стволы автоматов и клыки овчарок. Видя зэков в

Выберино, я наивно вычислял: это сколько же потребуется духовной энергии, чтобы хоть как-то

выправить их!? Каждого по отдельности. Каждого с его отдельной, кривой судьбой. Тогда я думал,

что выправить их можно. Но теперь я понимаю, что тюрьма их не выправляет, а помогает их

становлению. Тёмному становлению. И лучший способ борьбы с ними – это просто их не рожать.

Другого способа нет. Люди должны приходить в этот мир по-светлому.

– Что значит «по-светлому»? – уточняет теперь уже Голубика.

– По-светлому – это когда ребёнка ждут, любят, жаждут, когда счастливы от его появления. Когда

люди, ждущие его, любят друг друга. Тогда и ребёнок чистый. Встреченный любовью и лаской, он

входит в мир, как во время зенита, когда тени почти нет. Но если этого тепла и света мало, если

солнце достаётся ему, как на закате, а ещё хуже, если света нет вовсе, значит приходит человек

тени. И эта укосина в нём навсегда. Трудно представить состояние ребёнка, который в этом мире,

оказывается, никому не нужен. Какая невероятная агрессия обрушивается на него с самого начала!

Ответить ей он никак не может и потому вынужден лишь как губка впитывать её в себя, чтобы

ответить потом, если удастся выжить. Можно, конечно, считать, что в эти мгновения он ещё ничего

не понимает. Конечно, новый рождённый человек не понимает ещё ни одного слова, но агрессию

он понимает и чувствует, потому что он уже живой. Вот так же, совсем ничьим, отверженным, не

нужным никому, я лежал, а точнее сказать валялся, первые часы своей жизни в этом мире. Самые

первые часы моей жизни были самыми чёрными её часами. Моё рождение уместней назвать не

«рождением», а «отвержением». Можно сказать, что я родился «отвержено». Я уж не говорю о том,

что отвержение меня началось раньше, прямо в утробе. Каждый из нас – это полигон битвы

светлого и тёмного, но уж на мне-то они порезвились! Большая Жизнь предлагала нашей Жизни:

«Я даю тебе нового человека, принимай». Но наша Жизнь в обличье моей матери отвечала: «Не

возьму, он мне не нужен». Конечно же, никто не давал матери полномочий единолично, от имени

всей Жизни, решать такой ответственный вопрос. Потому-то мать и наказана тем, что потом у неё

началось существование, а не жизнь. Так или иначе, но я оказался проявлением тёмного,

начавшегося с моего неизвестного отца, посоветовавшего матери избавиться от меня. Причём

избавиться вроде как ради любви. Ну, как ещё должно поступать коварство, если не так?

– Ты думаешь, что сам факт рождения имеет такое большое значение? – спрашивает Голубика.

– Конечно. Ведь он-то и определяет потом всю нашу Судьбу. Мы неправильно относимся к

жизни. Мы считаем, что мы на всём её протяжении переходим из одного события в другое. На деле

же, все свои события мы всегда несём с собой. Мы в любой момент жизни состоим из всего, что у

нас за плечами. Но начало – это основа. Начало важно настолько, что, по сути, всю жизнь

человека можно сформулировать одной строкой, которую и следовало бы писать на его могиле.

Например, на моей могильной плите, если бы я был склонен к актёрству, можно было бы написать:

«Рождённый тёмным». Люди мало задумываются над тем, что ничем другим они не ухудшают так

всю жизнь в целом, как рождением тёмных детей. Может быть, рождать светлых людей – это и есть

самое главное, доброе дело. Наверное, это искупает многое. Неважно кто как живёт: бедно или

богато, целомудренно или развратно – всё это, по большому счёту, пустяки. Всё нечистое снимется

и простится рождением светлого ребёнка. Как бы ни был ты грешен, но светлым человеком ты

добавишь в этот мир чистый луч, который пронзительно пойдёт сквозь время.

– А вывод-то твой хитрый, – с тёплой улыбкой замечает Голубика. – Ведь рождению такого

ребёнка должна предшествовать любовь, а любви без духовности нет.

– Конечно, – соглашается Роман. – Надо, чтобы всё происходило так, как было с нами. Хотя за

Юрку я боюсь – пожалуй, я мог бы встретить его и ласковей. Не напортил ли я чего? Ведь тогда я

многого не понимал. Я очень виноват… Повинись за меня перед ним… Может быть, это что-то

поправит.

– Не волнуйся, он хороший мальчик, – лучась внутренним светом, говорит Ирэн. – И всё же мне

не легко с тобой согласиться. Если начало так важно, то как быть, например, с Серёжкой? Почему

у него такая судьба? От чего он так рано ушёл? Ведь у него-то с рождением всё было в порядке.

Это уж потом…

– Кто знает, как было с ним на самом деле? Хотя с Серёгой могло быть всё иначе. Он был

слишком светлым. Он оказался уязвимым, слабым местом на жёсткой ткани жизни. Для него

главное было не остаться одиноким. И потому он оказался жертвой. Серёга не столько погиб,