Читать книгу: «Колодец», страница 9

Смоет грязь

После того, как асфальт под нашими колесами резко кончился, начиналась просто укатанная земляная дорога, ведущая куда-то вглубь, свистящий шум совсем пропал, и мы, словно листва, зашелестели вперед. Сразу и не скажешь, что впереди нас ждет населенный пункт, будто общность грибников просто свернула в лес и медленно плывет по тропинке вглубь. И вот въехав в эту чащу мы стали аккуратно пробираться, покачиваясь на ухабах, как на волнах. Оба человека спереди последовали за мной и тоже открыли свои окна, салон тут же наполнился лесной прохладой, а шуршание и треск иголок под колесами создавали ощущение будто мы, затаив дыхание, медленно крадемся за чем-то таинственным. Все молчали, и я слышал собственное ровное дыхание. Поворот остался уже далеко позади, и все вокруг заметно потемнело, редкие солнечные лучи, которым все же удавалось проникнуть сюда, блекло освещали дорогу, и порой смотря вперед хотелось включить фары. Тихо было настолько, что даже работавший мотор машины не мешал слышать прекрасное пение и щебет разных птиц, а шуршание по траве и веточкам толи белок, толи ежей заставляло снова и снова вертеться, снова искать взглядом источник этого звука. Этот лесной шепот, казалось, преследовал нас. А может просто провожал.

По мере продвижения вглубь лесной массив приобретал все более ласковые очертания и отвлекающие внимание звуки начали слегка стихать. Свет все больше попадал на тропинку, что еле виднелась под колесами и буквально через несколько метров мы выехали из небольшого поворота и стал виднеться конец лесного участка. Это был будто выезд из тоннеля, он весь светился и словно в древних сказаниях о жизни после смерти открывал портал в новый мир. Неизведанный мир. Пыльное свечение исходило из этого портала, и в этих сияющих пятнах всю лесную утробу было видно словно под микроскопом, все веточки, палочки и листочки стали отчетливо прорезаться в темноте, паутина, связывающая их и пыльца, походившая на легкий туман. Грубая кора, мох, кучи гнилой листвы и редкие ягоды, пробивавшиеся через нее, теперь были как на ладони. Можно было взглядом уйти в самую глубь и не пропустить ни малюсенького грибочка под ногами в этом рыжем сиянии. И вот как только мы добрались до этой яркой прорези холодного полумрака, лучи обжигающего солнца мгновенно ворвались в машину и, казалось, прорезали нас всех насквозь. Я зажмурился и мои непривыкшие глаза жутко заслезились, свет бил так ярко, что совсем ничего невозможно было разобрать, кроме слепящих красновато-желтых пятен. Однако, в тот момент пока я сидел с закрытыми глазами, машина продолжала двигаться, будто мешающий видеть дискомфорт от солнца был только у меня. Я сквозь эту слепоту, щурясь и моргая начал через силу открывать веки, и когда слегка привык, а предметы вновь стали цветными, стал с огромным восторгом осматривать местность.

– Никогда не перестану удивляться этому месту. – с благоговейным восторгом сказал Писклявый, – Всякий раз, когда выезжаешь из темноты, всякий раз, когда тепло этой земли врывается внутрь тебя, ты будто заново рождаешься, будто заново начинаешь дышать! – и он очень театрально и вызывающе сделал глубокий вдох, наполнив свою грудь ароматным полевым отваром.

– Тут не поспоришь, – ответил водитель, – Даже у меня мурашки по коже при въезде. Эй пацаненок? Сюда смотри, бестолочь. Часовню там вдалеке видишь? – он уперся взглядом в зеркало заднего вида.

– Ну, вижу. – обиженно ответил я.

– Говорят ей больше тысячи лет! Местные ее и страшатся, и берегут.

– Что-что, а часовня ваша точно никуда не денется, успеете еще на нее налюбоваться. Посмотри лучше какой простор. Какая мощь этого пространства. Какое обилие красок и благоухание трав. Бескрайнее, богатейшее поле. А за нашими спинами лес дремучий. Мудрый лес! Просто сказка!

– Так ее еще, кажется, Византийский мастера строили! – настаивал на своем Матвей Леонидович.

– Не слушай ты его, обернись лучше, да сам посмотри. Убедись своими глазами в чудесах природы. За нами вон пыль столбом поднимается, сейчас ею запахнет. Солнышко травку облизывает, а эти яркие цветы, полевые травы, деревья кучные, заросли, а? Посмотри какой густотой пейзаж, здесь же палитра настолько богатая, что глаза разбегаются. Это тебе не душный город!

– А еще поговаривают, что в здании этом живет кто-то. Местные его никогда не видели конечно, но каждый раз чувствуют его присутствие. Иногда приносят ему еду, а на утро ничего не остается. Вот чудеса!

– Не о тех чудесах вы Матвей Леонидович думаете! Все настоящие чудеса вон! За окном! Пчелки летают, там возле бывшей конюшни, на лугу, видишь, коровы пасутся. Это, кстати, бабы Клавы буренки. Она их ласково коровушки зовет. Коровушки вы мои, говорит. А пахнет-то как, голову сносит от аромата. Высунься, малыш, вдохни! – я вынырнул из окна бесшумно порхающей машины и зачерпнул порцию свежего, пьянящего полевого воздуха. Пока мой нос изо всех сил трудился распознавать ароматы, глаза заметили вдалеке толпу людей.

– А что за люди там столпились? – спросил я, втиснув голову обратно в салон.

– А, это жители! Собрались на тебя посмотреть! Ты же диковинка в их краях, так что не удивляйся, что все кругом будут проявлять особое внимание и любопытство, а временами пялиться на тебя как на музейный экспонат. Ты, как мы и условились, продолжай делать то, что делал, внимательно слушай нас и постарайся не сильно взаимодействовать с ними. Это пока что утомительно для тебя. – ответил Писклявый.

– Вот, это точно, они тут такие. Расспросят, посмотрят, могут потрепать тебя слегка, возможно доконают своей излишней заботой, но пройдет время и забудут. Но неподготовленным явно доставят хлопот. – подхватил Матвей Леонидович и слегка похихикав своим сиплым голосом, закашлялся, вдохнув какую-то живность.

– Главное помни, о чем я тебя предупредил. Побудь сегодня дома, а завтра будет день. Просто не торопись! Хорошо? – ласково сказал Писклявый, словно добрый волшебник, предупреждающий о грядущих опасностях. Он мило улыбнулся мне и слегка качнул головой.

– Я постараюсь!

– Ты уж постарайся, пацан, а то получится, что все часы, проведенные мной за баранкой, коту под хвост! – откашлявшись прохрипел Матвей Леонидович и они оба замолчали, оставив мена наедине со своими мыслями.

Картина вокруг и правда была потрясающая. Оказывается, я совершенно не помнил этих мест, а то, как описывали мне его родители, совсем не совпадало с тем, что я вижу сейчас своими глазами. Писклявый был прав, я на секунду попытался оживить в себе те ощущения из детства, когда последний раз был тут, и впервые за долгое время мне стало так уютно с собой. Мое лицо омывал прекрасный свежий и теплый ветер, пахло цветами, полем и свежим сеном, картинка перед глазами будто нарисованная, а строение, скорее похожее на небольшой, слегка возвышавшийся домик с квадратным куполом, завершало деревенский пейзаж из избушек, деревянных домов, сараев и небольших построек для скота. Домишки тянулись почти по ровной линии и этой самой церквушкой завершались, и, конечно, все было приправлено обильным количеством растительности и деревьев. У каждого участка были огороды, но даже издалека была видна запущенность и заброшенность многих из них. Мы быстро подъезжали, и встретить нас собралось довольно много людей, они толпились возле одного из первых домов вдоль дороги.

Лениво прочесали мы мимо стоящих старушек и дедов, а они, прислонив руки ко лбу, закрывая глаза от солнца, словно козырьком провожали нас взглядом. Я смотрел им вслед не отрываясь. Молчание и стрекот букашек совершенно не давили на меня, а наоборот создавали атмосферу неторопливости, какой-то легкости и спокойствия. Шуршали колеса по гравию и земле, щебетали бабульки между собой, шептались птицы, копошились где-то у растущих возле избушек деревьев, где-то залаяла собака, кудахтали куры, а петух заорал словно здороваясь с нами, с приезжими! Матвей Леонидович сбавил скорость до минимума и сделав крутой поворот рулем, заехал на траву и двигатель замолчал.

– Ну что, готов? – обернувшись спросил Писклявый. Я кивнул. – Не забудь, о чем я тебя просил! Идем.

Мы разом растворили двери, и духота слегка обожгла мои щиколотки. Солнце светило очень ярко и стояло высоко. Было удивительно голубое небо, а старики медленно плелись по дороге, словно зомби, волоча свои худые туловища. Их порванные выцветшие рубахи и халаты болтались на них, но держались они бодро, всей кучей, словно небольшое стадо. Я наблюдал за их передвижением внимательно, и пока не знал, что буду делать, поэтому немного вспотел и нервно теребил ключ у себя в кармане. Я же обещал. Сегодня не хотелось нарушать обещание.

Немного выйдя из оцепенения, я повертел головой вокруг, чтобы чуть осмотреться и увидел, что стою возле машины один, а еще двух пассажиров даже на горизонте не было. Видимо пользуясь моим замешательством, они улизнули от палящего солнца куда-то в дом и наверняка уже пьют ледяную самогонку. Но не успел я принять попытку к их поиску, как меня резко дернули за руку, и я погрузился в потные, вонючие, колючие объятия щетинистого старика, который в такую жару был во влажной, затертой и сальной холщовой рубашке с закатанными рукавами. Он сжал меня и стал гладить по голове своей огромной, костлявой, с выпирающими мослами рукой и даже не шептал, а щекотно вибрировал мне в ухо: «Ну наконец-то ты здесь, сынок! Ты дома!». Я словно впал в оцепенение, не зная поддаться ли нежному порыву или же вырваться и убежать со всех ног. Его слова подействовали на меня словно магическое заклинание, чарующее и уводящее вдаль от реальности. Дед разжал руки и отошел шага на три, но тут же старики ловко меня обступили, и полукольцо вокруг машины сомкнулось, а я, как загнанный в угол зверь, стоял на палящем, жарящем меня солнце и ждал выстрела в упор, уже без мысли о бегстве. Сейчас начнут трепать!

Долго не церемонясь, по одному, в полной тишине они стали подходить ко мне, трогать и толи вслух, толи в моей голове произносить фразы, которые мгновенно всплывали у меня картинками, переносившими мое затухающее сознание куда-то в прошлое. Старуха с добрым, повисшим на черепе, лицом, склонив голову немного вбок, выдвинулась на меня.

– Как изменился, как постарел! Ой батюшки! Какой же ты хорошенький был, сладенький, бегал тут у меня за курочками. Помнишь? – и трогает мое лицо своей шершавой рукой. Вибрация разбрелась по всему телу, а в ушах противно зазвенело. Где-то вдалеке ударили в колокол. Бом!

Я бегу за курочками, вдоль белого, свежевыкрашенного забора, трава зеленая-зеленая. Густая. Их много, и я выбрал одну самую медленную и жирненькую и теперь бегу только за ней. Я ее почти догнал и вытянув руки вперед неуклюже спотыкаюсь и падаю, касаясь ее жестких перьев. Я лежу. Лицом вниз. Весь в траве, а в руке ее перо. Слышу звон колокола. Бом!

Бабка, отвернувшись уходит и следом, словно у них заранее запланированная очередь идет другая. Я весь взмок. Пот ручьями стекает у меня по спине. Бабулька идет сутулая, с длинной седой косой и цветастом балахоне в пятнах. Тянет руку к поему лицу, а я не могу пошевелиться, не могу отпрянуть или увернуться от этого прикосновения. Я вкопан. Снова слышу колокол. Бом!

Я сижу и болтаю ногами на краю кровати. Рядом сидит моя бабушка, молодая и красивая, какой я ее всегда помнил. Без единой морщинки, свежая и сильная. Она, обняв меня своей тяжелой рукою показывает на фотографию в альбоме, который держу я. На этой фотографии стоит мужчина, то ли в саду, то ли просто на лужайке возле большого колодца и держит на руках сморщенную, съежившуюся костлявую старуху с проплешинами и клочками выпадающих седых волос. Ощущение, что старуха разлагается прямо на руках.

Мне стало страшно, и я чувствую, как мое сердце опускается все ниже. Бабушка заметила это и переворачивает страницу, а там та же ужасная старуха теперь крупным планом и лежит в ручье. Вся мокрая и гнилая, как кусок плесени. И на следующей странице тоже она, со всех возможных ракурсов. И на следующей. И на следующей. Я с испугом смотрю на мою молодую бабушку, а она на шкаф. Дверца его приоткрыта, и оттуда свисают мокрые седые и склизкие волосы и лицо этой плесневой сутулой бабки. Морщинистое, влажное. Она смотрит на меня. Тянет ко мне свою скрюченную руку. Манит с собой! А за окном звон колокола. Бом!

Следом идет дед. Очень грязный дед. Массивный и толстоватый, обрюзгший и с сальными, волосатыми руками. У него длинная и желтая от слюней и соплей борода, нос весь в угрях и потухший бледный взор. Бом!

И вот я сижу у него на коленях. Наконец-то! Я рулю! Мы слегка подпрыгиваем на кочках. Мы едем на тракторе. Солнце светит очень ярко, небо такое же голубое и безоблачное. Мы едем по полю. Едем к конюшне. Я поворачиваю голову к сараям. Здоровенный мужик в соломенной шляпе оттуда машет мне и деду рукой, и тут же заносит топор над головой лежащего человека. Его голова на пне, и он улыбается и тоже машет мне. Топор стремительно опускается. У меня за спиной звенит колокол, а голова его уже лежит на пне! Бом! Я вздрагиваю.

Толпа подступила ближе и плотнее сжала кольцо. Следом идет бабуля в платочке, с виду аккуратная, худая как веточка и очень хорошо держит осанку. Она подходит очень близко, вплотную прижимается ко мне, встает на носочки и прислоняется очень близко к моему уху. Я чувствую запах из ее рта. Прикосновение ее влажного, шершавого языка. Я чувствую, что ее рука шарит по моей ширинке. Она крепко схватила его. Бом!

Я сижу и смотрю на утекающую воду реки. Она убегает от меня, я взглядом провожаю ее и упираюсь в часовню. Рядом сидит очень красивая женщина в легком белом сарафане. Ее вздымающиеся, упругие груди манят мой взор, а волосы, спадающие не плечо и слегка оголяя его, не дают мне покоя. Она нервничает и легонько поглаживает себя по босым ногам, быстро встает и берет меня за руку. Я иду с ней вдоль реки. Слышу шуршание воды. Чувствую её запах. Аромат свежего сена и молока. Мы идем все дальше, проходим мимо той самой часовни. Рядом огромная яблоня. Она оставила меня возле и ушла. Мне стало скучно, я залез на нее, спрятался, притаился и смотрю сверху. Пришло много людей, они меня не видят. Они встали в круг. Взялись за руки. Они все в белых, одинаковых платьях. Первыми платья сняли мужчины. Их крепкие голые тела и стоящие пенисы пугают меня. Женщины скидывают платья тоже. Груди вздымаются, а упругие и одновременно мягкие и нежные части прекрасных их тел слегка покраснели и поглощают солнце. Я тяжело дышу. Мои чресла набухли. Мне страшно. Очень близко бьют в колокол. Бом! Голые люди резко поднимают взгляд на меня. Они меня заметили. Бом!

Бабки и деды, теперь без одежды, обступили меня со всех сторон. Кажется, яркий свет солнца не дает мне моргать, и я все это и правда вижу. Их вялые обмяклые телеса похожи на прелые яблоки. Уродливые шрамы и потертости, пятна, проплешины, язвы, прыщи и бородавки, опухоли, вонючие гнойники, комки волос и ужасные скрюченные конечности теперь неумолимо двигались на меня. Сморщенные, грузные члены болтаются между ног и слегка подрагивают от судорог. Чувствую кислую капусту и квас, пот и брагу. Висячие груди бабок словно маятники, качаются туда-сюда в такт их шагам, а их мохнатые лобки и вялые животы отвратительны. Я чувствую, как пахнут их чресла. Я не могу закрыть глаза. Я не могу пошевелиться. Голубое небо и прекрасные зеленые деревья, и трава, и палящее, обжигающее солнце, и оргия голых кряхтящих стариков, медленно надвигающаяся на меня. Наконец-то звон. Бом!

Я стою сзади своей бабушки. Я держу ее за подол платья. Я прячусь. Ночь. Темная и холодная. Толпа людей. Кажется, начинается дождь. Люди начинают суетиться и торопиться. Они разводят костер. Большой костер. Нет, не просто костер, они поджигают что-то. Часовню! Она начинает разгораться. Она горит! Люди молча смотрят. Они то и дело поднимают головы вверх, пытаясь высмотреть в клубах красного дыма нечто. А сверху часовни Бом!

Они меня окружили. Лапают и раздевают. Трогают всего с ног до головы. Медленно снимают одежду. Голые старики раздевают меня, снимают с меня трусы. Теперь я тоже голый. А они все еще трогают меня! Они тянут ко мне свои скрюченные пальцы, и я чувствую, как самые неприятные, липкие, обрюзгшие части их тел сливаются со мной. Я хочу кричать. Они наполняют меня, проникают внутрь, проваливаются и просачиваются буквально через поры, теперь они часть меня. Своим похотливым напором они сбили меня с ног, повалили и накинулись сверху. Я лежу на траве. Я не могу кричать. Они нависают надо мной. Они обволакивают и поглощают все мое нутро, а все их грузные, отвратительные и неаппетитные части мнут меня и набивают мои кишки до тошноты. Кажется, небо потемнело. Сейчас будет дождь и смоет всю грязь, смоет все вонючее и старое, что когда-то налипло и не слезало годами. Точно будет дождь! Он капля за каплей вымоет всю гадость и нечистоты из моей головы. Он не даст старому и больному проникнуть внутрь, а если это уже проникло, закупорит там и не даст просочиться наружу. Пусть навсегда останется гнить внутри! Бом!

Я надеялся на очередное превращение, но я еще тут?

Бом!

С этим надо что-то делать. Так больше нельзя, я позволил им слишком много. Так, кажется, я могу шевелиться! Я беру под контроль свое тело и снова могу управлять им.

Бом!

Первое что нужно – бежать. Где же ключ? Он в руке. Я не выпускал его все это время.

Бом!

Капля за каплей начался ливень. Он тотчас промыл мои слипшиеся конечности и стер грязную массу с моего тела. Я стремительно и бойко стал расталкивать толпу мокрых старикашек. Они все еще тщетно трутся о меня, но теперь тонюсенькая пленка защитного дождя отделяет меня от них. Они скользят. Вода оберегает от проникновения внутрь, от того, что может ранить и причинить боль. Это защитное свечение, эта еле заметная вуаль еще слаба, нельзя дать прорвать ее пока она не подсохла, не окрепла и не приобрела форму черствого панциря на моих плечах! Я еще не готов к бою. Я бегу. Я ловко выскользнул, встал сначала на четвереньки и пополз в сторону. Синий дом. Елозя коленями по грязи и яростно размахивая руками, подскочил и рванул к нему. Белый забор, сразу его узнал. Изо всех сил, словно грозовой вихрь, я преодолеваю расстояние и втыкаю в массивный навесной замок ключ, что все время был у меня в руке. Я не знаю, что ждет меня за дверью. Обернусь, время еще есть, пока руки машинально делают свое дело. Я снова доверяю им, они лучше знают, как справиться с замком. Старики, несомненно, идут за мной, вымокшие и еще более отвратительные, они похожи теперь на болотных чудишь прячущихся в ночи. Руки сделали свое дело, огромный замок с грохотом повалился на землю и дверь открылась.

Я внутри, голый, мокрый, уставший и испуганный. Мне только теперь стало жутко и страшно. Я убежал, спрятался, а все, что пыталось добраться до меня, осталось там, снаружи. Ливень барабанит по крыше, свет совсем не пробивается сюда, будто наступила ночь. Силой затолкал в паз огромный засов и закрыл дверь. Осторожно ступая, подошел к окну, но мгновенно отпрянул. Среди стекающих капель проливного дождя тут и там мерцали лица старушек, они прилипали своими лицами к стеклам и сползали вместе с каплями на землю. Дом был окружен, взят в кольцо, я находился в осаде. Своими сверкающими глазенками выискивали меня словно хищные звери, желали откусить кусочек моей сладенькой плоти, укусить и проглотить, не жуя мое сердце. Мне наверняка известны их намерение, отсюда, изнутри, лучше видно. Внешне может показаться, что это не так, что на их лицах застыла детская улыбка, оскал страха и неведения, невинная насмешка, беззаботная и прельщающая, вызывающая в неокрепших умах жалость и желание утешить. Они несчастные, голые и замерзшие, стоят под проливным дождем, обступив дом и просто мокнут. Они просто смотрят на меня. Но им меня не достать. Я далеко от окна. Ощущение будто туда тянуло магнитом, теперь вода разомкнула слипшиеся части, и я смог оторваться. Все это время я будто не моргал. Прислонился к стене. Закрыл глаза. Вдохнул глубоко, как мог. Выдохнул. Бом!

Разговор

Звон оглушительно разлетелся в пространстве и, казалось, застрял в комнатке, в которой я находился. Все вокруг начало свистеть и щелкать, издавая пронзительный писк и треск. Но долго это продолжаться не могло, через несколько секунд вибрирующий звук смолк, и наступила долгожданная тишина. Дождь за окном прекратился так же резко, как начался, лишь редкие капельки, что еще не успели упасть, приземлялись теперь на крышу террасы, разрываясь при этом на тысячу еще более мелких частичек. С последним ударом колокола я невольно зажмурился, не зная, чего ожидать, и сейчас не решался открыть глаза. Будто здесь, в собственной темноте мне было уютней, будто нет вокруг ничего, а я могу погрузиться в любой мир, который смогу представить, погрузиться в сладкий сон, а может, уже погрузившись на секунду, теперь не хотел проснуться, очнуться от него и обнаружить себя голым в неизвестном месте с реальностью, контролировать которую я не в силах. Я очень замерз. Продрог. Испачкался.

Но вот что удивительно, и осознание этого пришло именно сейчас, когда я отвлекся от внутренних размышлений и смог полностью погрузиться в стремительно развивающиеся внешние обстоятельства, придаться созерцанию этого внешнего мира. Одновременно с этим дурацким страхом неизвестности и хаоса, я почувствовал вдруг некую зарождающуюся силу. Будто оказавшись в этих странных старческих прелюдиях, в этих пережитках истории, будучи вмешан в дурно пахнущее, пропитанное гноем и скисшей брагой прошлое, я впервые за долгое время почувствовал, что хочу и могу поменять происходящее, изменить ход и цепь событий, сделать их подвижными, поддающимися моему внутреннему контролю. Будто я могу получать все эмоции, могу наслаждаться ими, могу быть собой. С этими ударами колокола приходило и спокойствие. Оно наплывало параллельно страху, параллельно отвращению и боли. Хотя, я могу заблуждаться и спутать эти чувства.

Сейчас я ощущал внутри, как внезапно проросший сквозь монолитную толщею асфальта росток, из крохотного и всеми заброшенного зернышка, теперь сможет вырасти в нечто полноценное. В цветок. Или дерево. Сможет расправить листочки и впитать всю энергию и любовь этого мира, сможет дать семена и пустить свои корни по всему организму, сможет захватить его, питать его, обогащать, придавать смысла. Это было умиротворение. Это была зарождающаяся любовь. Стоя голый, где-то в темной комнате, посередине мира, с закрытыми глазами мне вдруг стало совершенно спокойно, стало плевать на происходящее за этими стенами, будто какой-то тумблер тревоги выключился и позволил мне расслабиться. Я теперь хочу быть здесь, я на своем месте, я принял происходящее. Принял свою жизнь. Принял себя. Смирился. Теперь будь, что будет.

Чуть смелее открыл глаза. Повертел головой. Нужно найти одежду. Если не свою, то хотя бы чужую. Любую одежду. Моя кожа сейчас слишком уязвима, слишком нежна. Сдвинув одну ногу с места, пол подо мной предательски заскрипел. Тьма слышала каждый шаг. Снова кинув беглый взгляд в сторону окон, убедился, что никого нет, и ни один часовой за мной больше не наблюдает, не дежурит возле моих окон. Я не знал есть ли в доме электричество, но на всякий случай пошарил руками вдоль стен. Глаза к этому моменту слегка привыкли к темноте, и ничего не нащупав я бросил эту затею и стал рыскать. Идя вдоль стен, получилось нащупать дверь в основную часть дома, то место, где сейчас находился я, было слишком уж маленьким, в темноте похожим на прихожую или террасу.

Из открытой двери сразу запахло сыростью и затхлостью, было ужасно душно, а спертый воздух сразу навалился на меня и мешал двигаться. Почему-то я крался на цыпочках, словно в доме кто-то спал, и разбудить этого некто было бы совсем нежелательно. Пройдя сквозь еще одну крохотную, как мне показалось, парадную комнату, отделенную от большей части дома, я попал в громадный зал с низким потолком. По пути я спотыкался и собирал всяческий хлам ногами и, плетясь в кромешной темноте, вытянув вперед руки, пытался нащупать хоть какую-то опору. Мои глаза в этом пустом сжатом месте даже носа не видели, только сгустки материи и отличавшиеся по глубине темного стены, пол и потолок. Я отчаялся и встал примерно в центре, прекратив шаркать ногами вперед. Тишина была гробовая, до этого момента только я нарушал спокойствие этого места своей возней и копошением. Но вдруг среди этого мрака я почувствовал, услышал и увидел, как что-то возле меня сменило позу, зашелестело. Ледяной пот пробежал по моей голой спине.

– Шкаф слева. – знакомый хриплый голос, долетевший до левого уха, напугал так, что я отшатнулся и падая назад, с грохотом повалил кучу каких-то вещей. Они рушились и разлетались, издавая оглушительный взрыв в сравнении с недавним молчанием. Я свалился на задницу, и следом за наделанной мною суматохой снова наступила тишина.

Я затаился. Раскрыв глаза как можно шире, уловил еле отличимое скопление тьмы, которое закопошилось и сделав ловкие движения щелкнуло рубильником. Чик. Свет залил всю комнату желто-коричневым туманом. Картина достойна отдельного описания. Возле шкафа стоит Матвей Леонидович, уперевшись в него рукой, и с деловым видом оценивает меня с головы до ног. Соответственно я, распластавшись на куче каких-то коробок, книжек, баночек и прочей требухи, голый, в позе скрюченного йога, слегка стыдливо взираю на него. Он, покачав головой, открыл дверцу шкафа и немного покопавшись там кинул в меня какими-то тряпками.

– Стыдно – сказал он, с видом человека жалеющего, что вообще со мной знаком.

– Спасибо. – робко ответил я, заслоняя половой орган руками. Начал вставать. Он в это время непринужденно вернулся на лежбище и, смотря на меня одновременно оценивающе и пренебрежительно, продолжил.

– Я гляжу вечер у тебя удался! Понравились тебе милые старушки?

– Бросить меня им на съедение просто гениальная идея. – уколол я.

– Кто же знал, что так будет. И потом, что мы тебе няньки что ли?

– Значит вы все видели и не помогли?

– Много чести. Мы и так делаем гораздо больше, чем требуется для такого болвана, как ты. Да и как ты себе представляешь наше вмешательство в твои эротические фантазии?

– Ничего себе фантазии! Они меня чуть до смерти не заслюнявили!

– Считай это твое посвящение, мальчик! Тебе воистину повезло оказаться и чувствовать себя в моменте. Жизнь – это в первую очередь опыт, который каждый окрашивает по своему желанию. На твоем месте, я бы не спешил с выводами о твоем пребывании здесь и о том, что сегодня произошло.

– Я не очень понимаю, какие такие выводы я должен сделать из полу гипнотического опыта с дряхлыми и разваливающимися стариками, которые вот-вот сами станут историей. Все, что я видел было больше похоже на больные галлюцинации наркомана, чем на событие, которое наградит меня житейской мудростью. И раз уж вы, надо полагать, вместе со мной все видели, может и ответите на вопрос, зачем мне все это?

Пока мы болтали я слегка дёргано напяливал на себя шмотки, что он мне кинул. Они были мне велики, пахли молью, затхлостью и старческой пылью, однако вновь ощущать себя одетым было невероятно приятно. Как будто надел броню пред важным боем. Серые широкие брюки от костюма, рубашка белая, в мелкую бордовую полосочку, рукава закатаны, носки. Так теперь выгляжу я! После последней моей фразы, которая закончилась скорее риторическим вопросом воцарилась долгая пауза. Он задумчиво сидел, смотрел на меня, видимо придя в своей голове к какому-то ответу, озвучить который был не готов, немного приподнялся и принял менее расслабленную позу.

– Я, собственно, зачем здесь.

– Видимо, чтобы помочь мне одеться.

– Очень смешно. У тебя осталось немного времени, и ты можешь потратить его с пользой, придаться анализу или воспоминаниям, а можешь просто втыкать в стену, мастурбировать или проводить его так, как тебе будет удобно. Но я пришел напомнить тебе, предостеречь от попыток высунуть свои корявые ноги за порог этого дома до самого утра. Ночь сегодня говорят будет холодная, так что даже не думай о том, чтобы показать нос на улице. Еще раз повторяю, до утра. – он стал как раньше серьезным и грубым.

– Осмотрюсь и буду спать. Голых старух с меня на сегодня хватит.

– Мо. Ло. Дец. – он встал, хлопнул с размаха руками по бедрам и направился к выходу. Проходя, мимо шлепнул меня по плечу и показал жестом, что будет следить за мной. Я еще раз кивнул в знак того, что понял его и помахав ему рукой развернулся и проводил его взглядом. Он, не оборачиваясь открыл дверь и шмыгнул в темноту, оставив меня в одиночестве.

Впервые за много часов я остался наконец один. Выдохнул. Если долгое время своей жизни проводить в вынужденном тонусе, стрессе или напряжении, то к ним начинаешь привыкать и сливаться, становясь с ними одним целым. Плавно наступает момент, когда ты уже не можешь отличить свои состояния, разделить напряжение и расслабление, не можешь отсечь эти фазы, как и получить удовольствия от них. Страх становится твоим постоянным спутником, некий ком внизу грудины становится неотъемлемой частью внутренностей, а состояние близкое к мышечным спазмам, теперь часть твоего каркаса. Привыкаешь быть готовым к боли. Привыкаешь жить как еж, иголками наружу. Сливаешься и спаиваешься, становишься одним большим рубцом, одной вязкой слизью. И разделение становится затруднительным.

После того, как дверь за этим человеком закрылась, и я остался наедине с собой, впервые за долгое время я уловил и явственно почувствовал этот чарующий переходный момент. Будто в долю секунды наступила смена агрегатного состояния, я из напряженного, скованного льда, выдохнув обжигающее легкие пламя, превратился сначала в пар, а после, слегка покружив по комнате, конденсировался и стремительно рухнул с облезлого потолка на липкий пол крохотными каплями, что мгновенно слились воедино прозрачной лужицей. Именно так я себя сейчас ощущал, стоя на одном месте и внимательно осматривая комнату. Прошла секунда, и из лужицы снова аккумулировался человек.

От того места, где недавно располагался хрипловатый голос по разным сторонам были раскиданы огромными кучами старое барахло. Там и сям валялись разные газеты, журналы, книги, где-то стопками, где-то отдельными вырванными листами и обрывками. По периметру ни одной книжной полки, лишь громоздкий стеллаж под реликвии или хлам, но и на нем не было видно ни просвета свободного места, ни намека на порядок в этой вселенной хаоса. Найти нужную книгу было почти невозможно, но это только для постороннего, а для обладателя или хозяина этих сокровищ, вероятно порядок какой-то все-таки был. Мутный свет отчетливо выделял на грязно белых, облезлых стенах кровавые следы убитых комаров и тараканов. Видимо их тут было очень уж много, потому что следы отчаянной борьбы с ними виднелись повсюду. Сейчас ни хозяев, ни букашек не видно, не ясно, кто же в итоге оказался в этом противостоянии сильней. Шкаф, из которого досталась мне одежда, стоял теперь открытый и вещи, на удивление, были сложены там очень аккуратно. На самом же шкафу грудой громоздились коробки и свернутые, перевязанные веревками теплые вещи, вроде шубы или пальто, какие-то мешки, пакеты. Я сдвинулся с мертвого места и не спеша побрел по этой выставке, попутно цепляя ногами экспонаты.