Читать книгу: «Христианство как новая жизнь. Беседы о главном», страница 10

Притяжение Церкви (Таинство Миропомазания)

Рождение – великое событие. Но этого мало. Даже в земном мiре, чтобы новорожденный мог пользоваться поддержкой и защитой государства, вскоре после рождения родители приносят малыша в ЗАГС – отдел записи актов гражданского состояния при местном органе власти, где чиновник от лица государства выдает родителям «Свидетельство о рождении». На ближайшие годы именно этот документ станет главным в жизни маленького гражданина и уже очень скоро понадобиться при прописке малыша по месту жительства, обращении в больницу, поступлении в детский сад и школу, защите и имущественных прав, а в будущем позволит юноше или девушке получить паспорт и уже самостоятельно пользоваться всеми гражданскими правами.

За всей этой «бюрократией» нельзя не заметить положительной стороны вопроса – новорожденному предстоит жить не одному, а в окружении людей, и государство готово выступить посредником в их отношениях. Оно протягивает руку помощи новорожденному и обещает свою защиту, гарантом которой является «Свидетельство о рождении», заверенное государственной печатью – древним символом власти.

Также и при рождении в вечную жизнь, сразу после крещения священник помазывает новопросвещенного христианина специально приготовленным ароматическим маслом – «миром», и при этом творит крест «на челе, и очесех, и ноздрех, и устех, и обоих ушесех, и персех, и руках, и ногах», глаголя «Печать дара Духа Святаго. Аминь». Прот. Александр Шмеман писал: «Основное значение, открываемое в помазании святым миром, очевидно: это отпечаток на нас Того, Кто владеет нами»¹²⁹. Подобно тому, как запечатанное государственной печатью «Свидетельство о рождении» открывает перед новорожденным «Страну бытия» – дольний мiр, сообщаемая в миропомазании «Печать дара Духа Святаго» открывает перед человеком «Страну пакибытия» – свышний, горний мир, Царство Небесное и через дар Святого Духа соединяет его с Царем и другими гражданами этого Царства.

С этого момента духовная жизнь во Христе становится для человека не только желанной, но и возможной. С апостольских времен, она не мыслима без Церкви. Но одно дело – понимать это умом: признавать вклад Церкви в развитие мировой цивилизации, восхищаться жизнью и глубиной мысли Святых Отцов, прозрениями религиозных философов, выдающимися произведениями мастеров церковного зодчества, духовной музыки и художественной культуры. И другое дело – переступить порог храма и затем регулярно «собираться в церковь» (1 Кор. 11:18) или, как принято говорить сегодня, «активно участвовать в жизни прихода». Причем не по привычке, а осознанно. Не на словах, а на деле разделяя мнение о том, что «кому Церковь не Мать, тому Бог не Отец».

Сегодня это – редкость. По данным ВЦИОМ в начале 2012 г. только 8% россиян, считающих себя православными, посещали церковь раз в месяц, 35% «время от времени», 40% «очень редко», а 15% респондентов признались, что не ходят в церковь совсем. Поэтому сегодня священнику нередко приходится слышать: «А не могли бы вы крестить нашего сына (дочь) отдельно?». Не потому что ребенок болен или в храме холодно, а «просто так», без какой-либо «уважительной причины». Обычно я отвечаю: «Понимаете, даже если я крещу Вашего малыша „индивидуально“, то есть отдельно, отдельно от Церкви жить все равно не получится». И этот ответ, как правило, снимает все сомнения.

Важно понимать, что часто родители задают этот вопрос не потому, что привыкли баловать себя и малыша. В нем есть своя правда – родители чувствуют инаковость Церкви и пока еще не готовы принять Церковь такой, какая она есть. Поэтому смущаются и просят не столько особого внимания, сколько понимания и снисхождения. Было бы куда хуже, если бы люди не чувствовали этой разницы между двумя мирами, в которых живет человек, и волокли в горний мир из дольнего мiра все, что заблагорассудится.

Ощущение Церкви, как особой реальности, переживали должно быть все. Было это и со мной. Весной 1987 года, возвращаясь домой после срочной службы в г. Переславле Залесском, я впервые побывал в Троице-Сергиевой Лавре и был настолько потрясен, что на следующий год, осенью, снова приехал в Посад с друзьями, движимый желанием поделиться увиденным и пережитым. По стране шагала «Перестройка». Как говорили в те годы: «Процесс пошел». Казалось, сам воздух был наполнен не только переменами, но также верой, надеждой и любовью. Чем же он еще может быть наполнен, когда тебе двадцать лет?

Я был не крещен. Мои друзья тоже. Но никто не возбранил нам войти в Троицкий собор Лавры, под сводами которого текла людская река к мощам преподобного Сергия Радонежского. Поплыли по ней и мы. Очередь двигалась медленно. Настолько, что я смог разглядеть и храм и людей, среди которых были заметны две группы. Одни спокойно и молчаливо, внутренне сосредоточенно стояли в очереди к святыне. Другие оживленно бродили по храму, рассматривая иконы и фрески, переглядываясь и улыбаясь, иногда вполголоса о чем-то беседуя между собой. Прислушавшись, я понял, что это были иностранные туристы. Выходя из храма на соборную площадь, туристы весело щелкали языком и хватались за фотоаппараты, чтобы скорее запечатлеть огромную лаврскую колокольню, Успенский собор, нарядную часовенку над святым источником и прочие «достопримечательности».

Примерно через полчаса, сделав крутой поворот, очередь приблизилась к раке. Друзья куда-то отошли, и я теперь мог не спеша, в тишине, нарушаемой только негромким потрескиванием свечей, разглядеть иконостас и Царские врата, справа от которых дивным видением из глубины веков приглушенно сиял точный список «Троицы» Рублева. Я видел, как верующие, поднимаются на солею, ставят свечу, подходят к иконостасу и прикладываются к одной из потемневших от времени икон, а затем, перекрестившись, благоговейно припадают к раке с мощами преподобного Сергия. При этом почти все стараются положить земной поклон и затем отходят, передав записку с именами монаху, непрестанно творящему молитву у раки преподобного. Вблизи раки очередь пошла быстрее, и уже была готова, как река, вынести меня на солею, от которой меня отделял только толстый канат из мягкого и теплого на ощупь, бардового бархата. Вот передо мной осталось двадцать, пятнадцать, десять человек…

Я шел вдоль каната и с каждым шагом все более отчетливо понимал, что не имею права переступить через него. Не имею права подняться на солею, зажечь свечу, приложиться к святыне. Научиться этому было нетрудно, и я уже выучил всю последовательность этих действий. Однако, я понимал, что все это будет неправдой. Потому что я не крещен. Я – не христианин. Как говорили в старину – «нехристь». Поэтому и «Троица» Рублева, и преподобный Сергий, и этот храм, и горящие свечи, и монах, и все верующие находятся для меня за бархатным канатом, как по другую сторону государственной границы, и я, как иностранец, не имею права пересечь ее. Там, у раки преподобного Сергия – мой народ, но я не с ним. Мое место с иностранцами, охочими до всего необычного, улыбчивыми и сытыми, но непробиваемо чужими. По крайней мере, сегодня. И я, сжимая в руке растаявшую свечу, вышел из очереди и направился к выходу их храма, зная, что обязательно вернусь в него, но уже христианином. Так и произошло.

Позже я не раз бывал в Лавре – один, с семьей, друзьями, учениками, прихожанами. Но день, в который мне довелось ощутить присутствие Неба на земле, я не забуду никогда. В тот памятный день границей между двумя мирами – горним и дольним стал для меня бархатный канат у раки преп. Сергия. Граница была условной и, одновременно, такой реальной, что перейти ее, как тать, я не смог.

Церковь была рядом, но она была не от мiра сего. Подобно небу над землей, которое также рядом, но земле не принадлежит. Не потому ли оно так манит и влечет к себе? Ведь, если небо не было рядом, как мы могли бы почувствовать его притяжение? И, если бы оно не было отлично от земли, то кому нужно такое «небо»?

Также и Церковь влечет к себе, потому что она близка, но при этом не похожа на мiр. И это притяжение тем сильнее, чем больше ее храмы не похожи на офисы, ее служители – на менеджеров, ее богослужение – на партийные митинги или театральные постановки, проповеди ее служителей – на разговор начальника с подчиненными, ее песнопения – на песни из популярных хит-парадов, ее крестные ходы – на политические демонстрации, а забота о ближних – на рекламные акции крупных компаний. Но при условии, что Церковь не замыкается в себе и остается рядом со своим народом. Соответственно, чем меньше в ней любви и больше политики, официоза и расчета – тем слабее притяжение Церкви.

Слава Богу, что нам дано жить в другие времена!

Притяжение Неба (Таинство Евхаристии)

Думается, неслучайно мне довелось почувствовать реальность свышнего мира именно в храме, который сам является островком Неба на земле. Причем не в переносном, а в прямом смысле. Своим внешним видом и внутренним устройством, богослужением, таинствами и обрядами, священными текстами и церковным пением, одеждами священнослужителей, куполами, крестами, иконами, фресками и другим убранством – всем собой храм не просто напоминает о свышнем, невидимом горнем мире, но являет его в земном, видимом, дольнем мiре. Храм и есть то место, где уже здесь и сейчас на земле с особой силой «пребывает», «светится» и «действует» Царство Небесное¹³⁰.

Это видно даже издалека – с древности храмы было принято располагать на возвышенных местах – ближе к небу, при этом их пространство, как правило, было выделено на местности, обнесено церковной оградой, которая не столько защищала от воров или пожаров, сколько подчеркивала его «инаковость» по отношению к остальным зданиям. Здесь не должно быть ничего мiрского, дольнего, мешающего почувствовать притяжение горнего мира. Здесь не принято курить или распивать спиртное, «носиться сломя голову» и «говорить на повышенных тонах». При входе на территорию храма принято останавливаться и осенять себя крестным знамением. Как если бы при пересечении границы сопредельного государства на вопрос часового «Стой! Кто идет?» мы отвечали «Свои! Гражданин Небесного Царства!».

Конечно, это толкование, как и многое в церковной жизни символично. Но что есть символ? Размышляя над этим, прот. Александр Шмеман замечал, что мы привыкли соотносить символ с «изображением или знаком чего-то другого, чего при этом в самом знаке реально нет, как нет реального, настоящего индейца в актере, изображающем его, или реальной воды в химическом ее символе»¹³¹. Ряд этих сопоставлений можно продолжить – как купола не являются видимым небом, певцы на клиросе – ангелами, а, войдя в алтарь, мы не оказываемся в мгновение ока на окраине Иерусалима в Сионской горнице, символом которой он является.

Вот только соответствует ли это понимание изначальному смыслу «символа» и «символизма»? Отец Александр писал: «На этот – основной – вопрос я отвечаю отрицательно. Ибо в том-то и все дело, что первичный смысл слова „символ“ совсем не равнозначен с „изображением“. Символ может и не „изображать“, т. е. может быть лишен внешнего „сходства“ с тем, что он символизирует. История религии показывает, что чем древнее, глубже, „органичнее“ символ, тем меньше в нем такой только внешней „изобразительности“ (как символ вечности – круг внешне не похож на вечность, а компьютерный смайлик на радость – автор). И это так потому, что исконная „функция“ символа не в том, чтобы изображать (что предполагает отсутствие „изображаемого“), а в том, чтобы являть и приобщать явленному»¹³².

Об этом напоминает этимология слова «символ», которое обычно производят от греческого συμβαλλω (симбалло), где приставке συμ (сим) в русском языке соответствует «со», а глагол βαλλω (балло) переводится, как сбрасывать. Поэтому буквальный перевод слова συμβαλλω (симбалло) будет звучать как «сбрасываю вместе», «веду к» или «соединяю».

Это позволило А. Ф. Лосеву (1893—1988) определить «символ» как «субстанциальное тождество идеи и вещи», а прот. Александру Шмеману увидеть в нем знак, соединяющий два мира – видимый и невидимый, земной и небесный, а точнее – являющий Небо на земле. Он писал: «В первичном понимании символа он сам есть явление и присутствие другого, но именно как другого, т. е. как реальности, которая в данных условиях и не может быть явленной, иначе как в символе. В нем в отличие от простого изображения… две реальности – эмпирическая („видимая“) и духовная („невидимая“) соединены не логически („это“ означает „это“), не аналогически („это“ изображает „это“) и не причинно-следственно („это“ есть причина „этого“), а эпифанически (от греческого επιφανεια – являю). Одна реальность являет другую, но – и это очень важно – только в ту меру, в которой сам символ причастен духовной реальности и способен воплотить ее»¹³³.

Так когда-то Царство Небесное было явлено на «горе блаженств» Карней Хитин, взойдя на которую, ученики Христовы удалились от мiра, поднялись на горнюю высоту и поистине пребывали в горнем мире, внимая Христу как Царственному наставнику своего народа¹³⁴. «Гора блаженств» стала настолько ярким символом свышнего, горнего мира, что мы используем это название по сей день и, как поется в одном из песнопений, «в храме стояще, на небеси стояти мним».

Когда-то именно с этой сопричастности Царству Небесному началась история Русского Православия. Известно, что послы, направленные князем Владимиром в разные страны для «выбора веры», возвратились в Киев и сказали: «И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой. И не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького: так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве»¹³⁵. Где же Бог пребывает с людьми, как не в Царстве Небесном? Именно к этой новой реальности – реальности свышнего, горнего мира, Царства Небесного – и было суждено прикоснуться послам киевского князя в Храме Святой Софии в Царьграде. Поэтому не один только эстетический восторг, а именно сопричастность этой новой реальности, в конечном итоге, оказала решающее влияние на выбор князя Владимира, который позволил нашим предкам и нам жить «на земле как на небе».

По сей день самый действенный способ почувствовать притяжение Царства Небесного – принять Святое Крещение, переступить порог храма, участвовать в богослужениях, поститься, исповедоваться, причащаться Святых Христовых Таин.

В воскресный день мы откладываем дела, оставляем дом и приходим в храм, где каждое богослужение начинается с обращения к Святому Духу, как Царю Небесному. Затем звучит Великая ектения. Диакон призывает нас помолиться «миром», то есть, придя в мирное, возвышенное, небесное расположение духа. Уже первое прошение Великой ектении – о Царстве Небесном: «О свышнем мире и о спасении душ наших Господу помолимся». Вторым прошением «о мире всего мiра» Церковь напоминает о том, что Царство Божие приблизилось и уже пребывает, светит, действует в окружающем нас мiре, как «праведность и мир и радость о Святом Духе» (Рим. 14:17), и потому мы просим «о том, чтобы мир Христов распространен был на всех, чтобы закваска, брошенная в мiр, подняла все тесто (1 Кор. 5, 6), чтобы все дальние и ближние стали соучастниками Царства Божьего»¹³⁶. Об этом же напоминают возгласы священника, в которых он называет Бога правителем Небесной Державы: «Яко Твое есть Царство и сила и слава», «Ты бо еси Царь мира и Спас душ наших», «Яко Твоя держава и Твое есть Царство и сила и слава».

С особенной силой символика Небесного Царства раскрывается в главном христианском богослужении – Божественной литургии. Когда-то в древности она начиналась Малым входом с Евангелием, и уже затем звучали Великая ектения и антифоны, которые сегодня предваряют этот вход¹³⁷. Несмотря на эти перемены, смысл самого входа остался неизменным – именно с него начинается восхождение Церкви на Небо, ее вхождение в небесное святилище, к Престолу Божию, где и совершается Евхаристия.

Под пение хора «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи!» открываются центральные врата иконостаса, называемые Царскими, священник берет с престола Евангелие, выходит из алтаря и снова заходит в него этими вратами, прикладывается к престолу и затем проходит в глубину алтаря, к месту называемому горним, то есть возвышенным, свышним, небесным, не от мiра сего. Во многих храмах горнее место отмечено иконой Воскресения Христова, иногда с подсветкой, а также особым возвышением с седалищем, на которое во время богослужения восходит и садится архиерей.

При взгляде из храма движение совершается вглубь алтаря и вверх. Перед входом священник в тайной молитве просит Бога сотворить вход в сослужении ангелов. Хор от лица молящихся просит «Во Царствии Твоем помяни нас, Господи!», а затем поет «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!» – молитву, составленную по образу славословия ангелов у Престола Божия (Ис.6:3). Все это напоминает восхождение на евангельскую «гору блаженств», ставшую одним из наиболее ярких и глубоких символов Небесного Царства.

Евангелист Матфей пишет, что, взойдя на эту гору, Христос сел (Мф.6:1). Взойдя на горнее место, архиерей также садится на седалище и, сидя, слушает апостольское чтение. Садятся и собранные вокруг архиерея священники, как некогда на «горе блаженств» апостолы сидели вокруг Христа. На чтение Евангелия все встают и вместе с народом слушают Слово Божие. Затем, как правило, звучит проповедь, а мы слушаем ее, как люди, собравшиеся на «горе блаженств», слушали проповедь Христа о приблизившемся Царстве Небесном.

Все эти священнодействия указывают на «небесный характер входа» и имеют решающее значение для понимания следующей за ним Евхаристии, как «восхождения и вхождения Церкви в небесное святилище». Движение, начавшееся Малым входом, достигает в Евхаристии своего исполнения и осуществления – в Евхаристии Церковь восходит на Небо, где верные причащаются Тела и Крови Христовых, и то есть становятся причастными Царю и Его Царству. О том, что Причащение совершается на Небесах, напоминают молитвы, в которых верные славят свышний мир, называя его Новым Иерусалимом: «Светися, светися, Новый Иерусалиме, слава бо Господня на тебе возсия» – и просят Христа подавать им «истее» причащаться в «невечернем» Царствии Божием. После Причащения Чаша со Святыми Дарами переносится с престола на жертвенник, и Церковь вновь возвращается в дольний мiр, где и начиналась литургия.

О том, что литургия являет Небо на земле, писали многие авторы. Одна из наиболее глубоких и востребованных в последние годы книг – книга протопресвитера Александра Шмемана «Евхаристия. Таинство Царства», которая проникнута убеждением в том, что Евхаристия не «изображает», а являет Небесное Царство и потому способна утолить жажду человека по новой, вечной, совершенной жизни. Отец Александр писал:

«Простой» верующий идет в храм для того, прежде всего, чтобы действительно «прикоснуться мирам иным». Он твердо знает, что он на время ушел из «мiра сего» и пришел туда, где все иное, но такое нужное, желанное, насущное, что им потом сияет и осмысливается вся жизнь… Он знает также, хотя может быть и не сумеет выразить этого словами, что это иное и есть то, ради чего стоит жить, к чему все идет, все отнесено, все исполняется, – то есть Царство Божие. И, наконец, он знает, что если даже и непонятны ему отдельные слова или обряды, Царство Божие даруется ему – в Церкви, в «общем деле» ее, общем предстоянии Богу, в «собрании», в «восхождении», в «любви».

Пониманием Церкви как Неба на земле живет «все христианское богослужение, все христианское богословие и вся христианская жизнь». Прежде всего, это касается церковных Таинств, через которые человек становится причастным жизни Небесного Царства. Для жизни в нем он рождается в Таинстве крещения. В Таинстве миропомазания становится его «сыном и наследником», «полноправным гражданином». В Таинстве брака создает семью – малую церковь и обещает жить в ней по воле и заповедям Божиим – законам Небесного Царства. В Таинстве Евхаристии восходит к Престолу Божию и удостаивается «исполнения Царства Небесного». В Таинстве исповеди признает свои ошибки и грехи и просит Бога восстановить его в правах «наследника Небесного Царства». В Таинстве елеосвящения (соборования), обращаясь к Богу, как «Небесному Врачу», просит об исцелении и прощении грехов, в том числе забытых за давностью лет. И даже крестный ход в свете Благой вести о приблизившемся Царстве Небесном совершается не cтолько для того, чтобы дойти из «пункта А» в «пункт Б», сколько для того, чтобы, удалившись от привычного мiра со всеми его хлопотами и заботами, мы могли прожить несколько дней, часов или минут в мире горнем, «прийти в себя», увидеть Царство Божие внутри и вокруг нас.