Читать книгу: «Глубина», страница 8

День 51

Сегодня день Мурманской области. Я вырос в суровых заполярных условиях и очень люблю Север, потому что очень плохо переношу жару. Для меня любая температура, которая выше 23 градусов со знаком плюс, уже является жарой. А в Мурманской области снег может даже в июне пойти. И он шёл, когда я только приехал по распределению служить в Гаджиево. Летом большую часть времени не жарко, а прохладно и даже холодно – столбики термометров не поднимаются выше 12 градусов. Тогда было начало июля. Я не помню, сколько показывали термометры, но я точно шёл по улице в шинели и белой фуражке. У моряков есть несколько форм одежды. Летняя, она же под номером 3, подразумевает под собой брюки, кремовую рубашку, чёрную куртку на молнии и белую фуражку или чёрную пилотку. Зимняя, она же под номером 5, представляет собой этот же набор, только сверху ещё шинель, а на голове зимняя шапка. Осенне-весенняя, она же под номером 4, может представлять собой либо 3, либо 5, но с чёрной фуражкой. Белую фуражку с шинелью я в июле надел впервые.

В тот июльский день я был удивлён, когда посмотрел дома в окно. Сопки вокруг были покрыты зеленью, никаких сугробов не было, дороги были обнажены до асфальта, а сверху сыпал крупными хлопьями белый снег, похожий на внутренности порванной перьевой подушки, как будто там, над серыми и плотными облаками кто-то устроил подушечный бой, разорвав все подушки. Выпавший снег практически сразу таял, превращаясь согласно законам физики в воду, но до того, как он касался земли, он успевал залезать в глаза и нос, успевал падать на плечи, накрывая заботливо звёзды на плечах. Я как-то видел в новостях, когда в США в каком-то штате выпал снег, где он обычно не выпадает, правительство объявило режим чрезвычайного положения. Летом за полярным кругом снег не имеет обычая выпадать, а мы молча шли на службу, сетуя только на то, что шинели будут мокрыми, от них будет вонять, как от промокшей собаки.

Сегодня день Мурманской области, потому что настал 51-й первый день, а число 51 означает на автомобильных номерах как раз родной регион. И этот день сегодня только у меня. Вспомнилась сегодня на вахте программа про лото, где ведущий некоторые числа каким-то образом называл или обзывал – были там всякие гуси, стульчики, перчатки, валенки, дедушкины «соседы» и что-то ещё. Число 51 он вроде бы никак не называл, поэтому эта цифра будет иметь принадлежность к Мурманской области.

Я заметил, что в глазах сослуживцев стал появляться лёгкий оттенок усталости. На разводе вахты нам обычно зачитывают статью из замечательной книги красного цвета под названием «Руководство по борьбе за живучесть» и краткий рассказ какой-либо аварии, произошедшей на подводном флоте. Перед этим чтением обязательный опрос личного состава вахты на знание своих обязанностей. Я до сих пор никому не отвечал по поводу своих обязанностей, потому что вахтенным офицером заступает мой командир боевой части, а он знает мой уровень знаний.

Так вот, об усталости.

Эта усталость у всех в глазах – офицеров, мичманов, матросов. Это опасное чувство, потому что притупляет бдительность, а нам всем необходимо быть бдительными. Потому что вокруг нас глубина, сдавливает в своих объятиях, как маленький ребёнок взрослого кота, а кот всё терпит и терпит, понимает, что не может ответить. Вот и мы – не можем вырваться, не можем освободиться, только стиснув зубы продолжаем терпеть. Но если всё время держать сжатыми зубы, то челюсть начнёт сводить. Вот и с терпением та же штука – свело, как мышцы. От того и усталость.

На разводе командир боевой части стоял напротив меня, задавал вопросы по специальности, которые он никогда не задавал на разводе, да и не место этим вопросам на разводе. Выпытывал у меня с какой скоростью вращаются гиромоторы в гироскопах. Я с усталостью отвечал. И вот, что интересно, что я не смог понять – то ли усталость от 50-ти суток под водой, то ли от того, что разводили на вахту рано утром.

Незадолго до этой автономки, я был допущен к несению дежурства по боевой части. Эта вахта примечательна тем, что её несут только офицеры, потому что на борту полный комплект из карандашей одного и того же цвета, вкуса и заточки. Непонятно о чём я? О ракетах, конечно же. Мичманы несут дежурство по боевой части только в случае, если это оружие отсутствует на борту. Я был единственным мичманом на тот момент, кого допустили до несения дежурства по боевой части, и был единственным, кто фактически дежурил. Поэтому командир боевой части меня не опрашивал на разводе в автономке.

Когда я заступал на дежурство по боевой части во второй раз, произошла не очень хорошая ситуация. Был июнь, на улице было даже тепло, и даже светило солнце, что довольно редко для Заполярья. Мы возвращались от штаба дивизии на корабль после развода суточного наряда всей дивизии. Корабль находился почти у самого дальнего причала, идти нам нужно было минут 30. У меня начала болеть голова, я подумал, что это какое-то давление. Спустился вниз, внутрь горбатого дельфина, заварил себе кофе, выпил его, думая, что поможет облегчить головную боль, как-то раз такое помогало. В этот раз не помогло.

Стал переодеваться. Перед зеркалом в каюте увидел какие-то пятна на теле. Почему-то подумал, что это какая-то аллергия, скорее всего, даже на кофе. Решил подняться на причал и позвонить доктору.

– Я тебе Кашпировский что ли? – ответил мне доктор на мой вопрос о красных пятнах на теле. – По фотографии и телефону лечить не могу.

Короткий у нас вышел разговор. Я снова спустился. Голова не проходила, увидел такие же пятна на руках. Понимание происходящего отсутствовало.

– Да у тебя крапивница, – добрый вахтенный в отсеке подсказал с улыбкой. – Она же ветрянка. Теперь придётся дома отлёживаться и зелёнкой краситься.

Доктор сказал, чтобы я собирался и шёл в госпиталь, потому что ветрянка для взрослых – это не тот же процесс, который проходит беззаботно в детстве. Я вызвал на корабль Юрия Евгеньевича, который был совершенно не рад причине своего появления на корабле в выходной день. И поплёлся в госпиталь, который находился в посёлке.

На дежурном посту в госпитале я сказал, что у меня температура и подозрение на ветрянку.

– У нас сейчас осмотр солдат срочной службы, подождите на улице, – лицо дежурной медсестры излучало то ли презрение, то ли неверие. – А то мало ли молодняк ещё заразите.

Я вышел на улицу. Солнце забежало за облака, которые набежали в свою очередь неизвестно откуда и в огромном количестве, заняв всё небо. Я закурил. Дым тянулся наверх, к своим большим собратьям, но ему было не суждено забраться так высоко. После третьей затяжки курить перехотелось, потому что стало неожиданно противно.

Через минут 5 вышел дежурный врач.

– Подойдите, – я подошёл. – Что у вас? Показывайте свои пятна, – медсестра всё передала. – Ясно. Ждите.

И он скрылся обратно в зелёных коридорах госпиталя. Кстати, почему больничные стены в своём большинстве кремовые или зелёные? Я продолжил стоять на улице, размышляя о цвете стен. Голову сдавило в висках, я чувствовал, как состояние ухудшается. Я простоял на улице полтора часа с момента прихода в госпиталь, меня этот факт стал раздражать.

– Вы понимаете, что у меня температура? Что я стою на улице в таком состоянии уже полтора часа? – я ворвался в кабинет дежурного врача, на меня пугливо уставился срочник, а доктор с презрением смотрел через очки.

– Подождите, я сейчас закончу, – его голос был сух. Насколько я помню, он был в звании подполковника.

Когда он измерил мне температуру – она оказалась 39,8 – его глаза расширились и поползли наверх, как ртутный столбик термометра. Видимо, он до последнего думал, что я блефую или пытаюсь закосить. Он куда-то при мне позвонил, доложил.

– Будем госпитализировать, – голос был уже не такой сухой.

– Я не согласен, – в моих планах было провести это время дома, с женой, которая меня разукрашивала бы в зелёного леопарда. – Я отказываюсь от госпитализации.

– Вы сами себе не принадлежите. Вы собственность государства. Что вам скажут, то и будете выполнять, – он встал и пошёл к выходу. – За мной.

Вот так я оказался в импровизированном изоляторе, потому что штатного изолятора в госпитале не существовало. На следующий день передали сумку с едой, сигаретами, вещами и книгами от жены. Она была в шоке от того, куда я попал. Следующие две недели я провёл в белой палате, не притрагиваясь к больничной еде, перекусывая тем, что передала жена. В основном я курил и читал. Курить выходил в туалет, который был тут же, в палате, вставал на унитаз ногами и выдыхал дым в вентиляцию. Мне курить разрешила туда медсестра.

– А можно покурить? – я задал вопрос ещё в первый день.

– Я не курю, – ответила, потупив взгляд, медсестра.

– Да я не про это, – я широко улыбнулся и усмехнулся. – Где я могу покурить?

– В туалете. Там есть вентиляция. Только аккуратно. И я вам ничего не говорила.

– Конечно.

Через две недели меня выписали. Я приехал домой, где меня встретила жена:

– Ты сколько килограммов потерял? – она меня рассматривала со всех сторон.

Военные штаны и правда на мне болтались, как половая тряпка на старой деревянной швабре. В зеркале видно было измученное лицо с тёмными кругами под глазами.

– Я не знаю, – моё отражение меня даже заинтересовало.

– Вот так, ушёл на вахту, а пришёл через две недели, – она обняла меня сзади и посмотрела в глаза в зеркале. – Как вот тебя можно оставить без присмотра?

– Видишь, как оно получилось, – я улыбнулся ей в ответ.

В начале автономки почти весь экипаж может переболеть какой-нибудь простудой, потому что кто-нибудь принесёт её с берега, а в закрытом пространстве, без доступа к свежему воздуху, легко любая зараза переносится. В этой автономке я не заболел, зато перед ней, когда у нас были проверки, что-то схватил. Мне нужно было встать на ноги за один день, болеть было некогда. Я тогда сменился с дневной вахты в 12 часов дня, пошёл в каюту и лёг на койку.

– Сан Саныч, ты ничего не перепутал? – в каюту зашёл командир боевой части. – У нас проверка после обеда, все неустанно готовимся.

– Сергей Васильевич, если я сейчас не отлежусь, потом слягу на больший срок, – я присел на койке. – Поэтому лучше сейчас.

Он развернулся и вышел.

По понятным причинам не мог он мне открыто дать разрешение. Я отлежался и за сутки встал на ноги. Так болеют многие, потому что других вариантов нет. Болезнь практически всегда на ногах, с коротким перерывом на койке в каюте, с какой-нибудь парацетамольной дрянью в кружке в лошадиных дозах.

Строй должен быть всегда заполнен.

День 55

Вдруг кто-нибудь умрёт? Кто-то из тех, кто остался на берегу, кто ждёт меня или вовсе не ждёт, даже не знает, где я. Вдруг кто-нибудь не дождётся? Я включу телефон, а в экран монитора ударится сообщение: «Саша, у нас беда», а следом ещё одно: «Тот-то умер». Я слишком отчётливо вижу эту картину, которая всплывает у меня виде холста, на котором Иван Грозный убил своего сына. Я слишком отчётливо представляю потерю. Я представляю, как я выхожу на швартовку, в числе первых ощущаю свежий воздух, ощущаю вибрацию телефона во внутреннем кармане, потому что звук нельзя включать, даже уже на подходе к базе. Я вижу уже родные берега, большое скопление людей на причале, больше всего там чёрного цвета, видны разноцветные воздушные шары, чьи-то дети, чьи-то жёны. Я чувствую, что нет в этом скоплении людей никого, кто встречал бы или ждал меня. Меня не дождались. Телефон настойчиво вибрирует, принимая новые и старые сообщения. До меня дойдут не все сообщения, потому что есть срок давности отправки, месяц что ли, если за месяц сообщение не дошло, то оно потерялось где-то в радиоволнах, потонуло, захлебнулось, ушло на дно радиоэфира. А в том сообщении тоже было что-то важное. И когда я достану телефон из внутреннего кармана, дотронусь пальцами до экрана, оживлю его спустя больше, чем два месяца, сообщения будут сплошными некрологами. Жены больше нет, она умерла, не дождалась, попала в автокатастрофу. Матери больше нет, потому что годы не щадят, финал выдался на моё отсутствие. Брат попал в какую-то передрягу, где его убили. Отец допился до инсульта и не проснулся. Меня никто не ждёт. На берегу никто не ждёт. Все их лица стоят передо мной в один ряд, молча смотрят мне в глаза, ждут. Я чувствую, что ждут. Я буду нести все эти потери сквозь жизнь неподъёмным грузом, как огромный мешок с цементом на плечах. И вроде этот мешок можно положить на какую-нибудь тачку, но я буду тащить на себе, чтобы чувствовать тяжесть, чтобы не забыть. Чтобы никогда не забыть.

Дни стали какими-то бесцветными. В календарях уже много крестиков, больше половины, крестики тоже устали, поэтому они уже не такие уверенные, как были в первой половине автономки. Крестики сами задумались, опустили голову вниз, идут по дням, ни о чём не думая. Импровизированная подводная лодочка на общем календаре тоже устала, борта её истрепались, утратили чёрный цвет. «Когда усталая подлодка из глубины идёт домой». Она ещё не идёт домой, скитается в глубине.

Дни стали какими-то бесцветными. И появились повторы. Может быть, они были и раньше? Возможно. И внутри как-то бесцветно и пусто. Сны о чужих близких смертях повисают грузом, как свинцовый пояс водолаза. Что это такое? Это специальный груз, чтобы добавить отрицательной плавучести, чтобы легче можно было погрузиться, не всплывать случайно. И сны эти с мыслями так же придавливают всего меня, не дают всплыть, не дают вдохнуть свежего воздуха – а его здесь и так нет – но хотя бы разогнать глупые мысли, найти мысли умнее, веселее, красивее, беспечнее, теплее, чтобы новые мысли вызывали стремление жить, а не желание лечь и умереть.

Дни стали какими-то бесцветными, как бумажный клей, которым склеиваешь и не видишь отчётливо, что склеил, а что нет. Хочется хоть на секунду вырваться из этого оцепенения, оцепления из дней в окружении глубины, вырваться и вдохнуть полной грудью. Воздух постепенно кончается, лёгкие уже немного волнуются, подёргиваются в отсутствии воздуха уже 55 дней. Наш нырок продолжается. Длительный заплыв под водой без воздуха, без света, без звука, без вкуса, без тепла.

Я помню, что мне в детстве отец сначала предложил пойти учиться после школы в академию ФСБ.

– Дядя Андрей поможет, пойдёшь? – он смотрел мне прямо в глаза, ожидая только положительного ответа.

– Угу, – я не мог из себя выдавить «да», хотя хотелось вообще произнести «нет».

Но дядя Андрей не помог, академия осталась где-то в грёзах, и тех отцовских, а не моих.

– Может быть, на подводника?

Я только улыбнулся в ответ, потому что служба на подводной лодке для меня была сродни полёту в космос – непонятна, недостижима, призрачна, как мираж в далёкой и неизвестной пустыне.

Я не хотел быть военным. Я сопротивлялся, как мог. Из-за того, что я был младше всех в классе на год, я не проходил обязательную постановку на учёт в военкомат в 10 классе. Это было половиной успеха. Я запланировал идти с моим одноклассником в институт каких-то там водных коммуникаций, на какой-то факультет, связанный с проектированием или строительством. В общем, подготовился я, несомненно, хорошо. Я врал родителям, что прохожу все эти медицинские комиссии, необходимые для поступления в военное училище. Врал по-чёрному и никуда не ходил, просто слонялся без дела по городу, убивая время. Мне нужно было дотянуть до конца апреля, чтобы уже невозможно было поступить, потому что заявление на поступление подавалось до каких-то десятых или двадцатых чисел апреля. Я успешно врал и оттягивал время до конца апреля.

Родители узнали, что я никуда не ходил. Как? Да я уже не помню. Но у них в рукаве оставался козырь – знакомства отца. И эти знакомства позволили подать заявление после окончания сроков приёма. Я проиграл. Помню, как писал кучу психологических тестов в городском военкомате, пока отец разговаривал со своим знакомым в соседнем кабинете. Я проиграл. Меня ожидала карьера военного. Потом была медицинская комиссия в областном военкомате, на которой меня не хотели пропускать из-за дистрофии.

– 45 килограммов – это дистрофия, – медсестра говорила тяжёлым серьёзным голосом.

– Для его возраста нормально, – так же тяжело и серьёзно отвечал терапевт, взрослый мужчина с накинутым на военную форму белым халатом.

Я проиграл. Мне вручили повестку на прибытие в учебный лагерь под Питером. Туда мы поехали вдвоём с отцом, он меня сопровождал. Я хотел поступить на штурманский факультет. Хотя по правде хотел опять же не я, а отец. Наши родители всегда в воспитании хотят воплотить собственную мечту, исправить собственные ошибки в жизни. А ошибки ли это? Просто в жизни так сложилось, жизнь не ошибается, люди не ошибаются, просто выбирают другие пути. Мой отец служил командиром катера в звании старшего мичмана. Он хотел, чтобы его сын стал офицером. Никто меня ни о чём не спрашивал, считалось, что в 16 лет собственного мнения быть не может.

Я не поступил на штурманский факультет. Я завалил экзамен по физической подготовке. И мне предложили 2 варианта – ехать обратно домой или поступить в техникум. Домой я возвращаться не хотел, потому что непонятно было, что можно делать целый год. И я решил пойти в техникум. Попал на ракетчика. На подводника. Это был неожиданный поворот. Родители со мной тогда пару месяцев не разговаривали, потому что я не поступил на высшее. Мать мне долго орала в трубку о том, что они с отцом сделали всё для меня, а я вот такой неблагодарный. Ещё долго после этого они думали, что я где-то жёстко попался, нарушил правила, дисциплину. Потому что отец знал, что у меня проблемы с физической подготовкой, он принял упреждающие меры в виде разговора с принимающей комиссией или с кем-то ещё. Но всё пошло не по его плану.

Теперь я служу на подводной лодке. Моя дистрофия давно прошла, занятия по физической подготовке не выглядят для меня чем-то угрожающим, ужасающим, непреодолимым. Я прочувствовал службу на подводном флоте сполна – количество выходов в море давно перевалило за второй десяток. Все мои давние знакомые, из детства, из школы, удивляются, когда узнают, где я работаю. И я сам порой удивляюсь тому, где нахожусь.

И сейчас я удивляюсь тому, что уже прошло 54 дня автономного плавания. Я уже забываю, как выглядит берег, моя квартира, моя жена. Что она сейчас делает? Она скучает по мне? Она ждёт меня? Она вспоминает обо мне? Для неё время так же тянется? Так же связывает по рукам и ногам, пытается не выпустить из своих крепких объятий, медленно отпуская день за днём прочь? Она так же долго не может уснуть? Смотрит вверх, ища возможность уснуть? Считает часы? Считает дни, разбивая их по 4 часа, потому что одна смена вахты столько длится? Пусть она спит спокойно. Пусть не держит меня постоянно в голове. Всего лишь 75 дней меня не будет рядом. Всего лишь 75 дней она не увидит и не услышит ничего, что было бы тесно связано со мной. Всего лишь 75 дней длится эта автономка. Ничего не случится за эти 75 дней.

У нас всех уже шалят нервы, весьма предсказуемо. Сегодня утром меня менял на вахте Саша, которого в народе называют Балда. Я про него уже мельком упоминал.

– Хочешь, я сейчас заплачу? – это были его первые слова, когда он пришёл меня сменять.

– Что ты несёшь? – но меня уже мало что удивляло.

– Смотри, я сейчас реально заплачу, – он заглянул мне в глаза.

Лицо его стало красным, он не дышал, тужился изо всех сил. Мне было смешно, но я вместе с ним не выпускал наружу воздух из себя. Он так тужился около минуты. Итогом явилась скупая маленькая слеза, выскочившая из левого глаза. Балда задышал так, будто он только что пробежал три километра, очень быстро, не сбавляя темп.

– Видал? – его лицо разрезала широченная улыбка, будто след от топора в бревне.

– Видал! – я не выдержал и в голос засмеялся так, что у меня через некоторое время заболел живот.

Нас всех пора выпустить на свежий воздух. Нам всем пора выпустить скопившийся воздух внутри нас. Мы становимся раздражительнее, нетерпимее. Вокруг одни и те же лица, вокруг один и тот же пейзаж. Гудение приборов уже не улавливается слухом – это гудение приросло к железу вокруг, стало неразличимым, единым. Мы похожи на финальный удар по струнам электрогитары, которая подключена к усилителю с эффектом перегруза. Знаете, как это? Вместо затухания сигнала начинается процесс самовозбуждения этого самого сигнала. Непонятно? Пример с юлой. Она крутится ровно, а когда заканчивается энергия, с помощью которой происходит вращение, юла начинает покачиваться, шатание становится сильнее, пока не происходит падение на бок. Так и мы. Спокойны до поры. Нас тоже скоро начнёт расшатывать, главное удержаться.