Читать книгу: «Глубина», страница 10

Шрифт:

День 74

Уже послезавтра мы будем дома. Не все, конечно, пойдут именно в свои квартиры, к своим семьям, но все ощутят твёрдую землю под своими ногами. И дующий в лицо ветер. Знаете, как встречают из дальнего похода подводников? О, это интересное мероприятие. На причале собирается вся дивизия – все присутствующие экипажи, стоит оркестр, они вроде играют «Прощание Славянки», никогда не запоминал, на территорию войсковой части разрешают прийти родственникам, поэтому к чёрному цвету военной формы, поделённой на квадраты и прямоугольники добавляется пёстрая толпа с реющими над ней разноцветными шариками. Подводная лодка причаливает, швартовые команды в ярких оранжевых жилетах быстро и крепко привязывают борт стальными тросами к кнехтам на причале, экипаж строится отдельным прямоугольником, но не чёрного, а синего цвета, потому что никто не надевает выходную форму. Экипаж приветствует командующий Подводными Силами, вручается жареный поросёнок на подносе – эта традиция ещё со времён Великой Отечественной войны, поросла уже притчами, былинами и байками, истинные корни тяжело уже отыскать в толще лет, но основная причина в том, что всегда встречали победу подводников жареным поросёнком. В нынешнее безвоенное время возвращение с боевой службы можно считать победой, поэтому встречают с поросёнком. После торжественно отгремевшей музыки оркестра, речи командования, чёрные квадраты и прямоугольники распадаются, смешиваются с пришедшим экипажем в синем и пёстрой гражданской толпой. Все друг друга приветствуют, обнимаются, хлопают по спинам, шепчут что-то на ухо, громко говорят, стоя рядом, молча смотрят в глаза.

И нас ждёт то же самое послезавтра.

Кто такие вообще военнослужащие? Защитники Родины, защитники рубежей, стражи Отечества. Отечество. Долг. Честь. Эти слова на красном полотнище знают многие. Военнослужащих по всей нашей огромной стране что-то около миллиона. На подводных лодках уже нет срочной службы, её отменили почти на рубеже сокращения сроков срочной службы. На подводной лодке весь экипаж служит по контракту, без исключения. Мы все существуем в рамках Уставов, Приказов, Приказаний. Мы все носим погоны и соблюдаем субординацию, не пересекая этой несокрушимой черты. У каждого командира есть свой командир, над которым тоже находится командир. Огромная иерархия с беспрекословным подчинением. Приказ не обсуждается. Дисциплина в наших рядах находится на первом месте и чётко отслеживается. Любое нарушение дисциплины жёстко карается. Военнослужащий не должен думать, он должен выполнять приказы – в этом заключается успех военной доктрины. Огромная махина под названием «Министерство обороны» вращает шестерёнки сотни тысяч внутренних механизмов, которые невозможно остановить, поменять, изменить ход движения, замедлить, ускорить. Все эти шестерёнки, винтики, гаечки, пружинки возможно только заменить, так это всё работает. В огромной системе нет места личности, эмоциям, размышлениям, переживаниям. И это правильно. Иначе, что это за армия такая?

Перед всеми нами постоянно стоят задачи к выполнению, приказания, приказы, указы, наставления, рекомендации – всё это обязательно к исполнению. Тех, кто сомневается или отказывается – единицы, их, как катком червяка, закатывает устоявшаяся система. Несогласных не должно быть, любой бунт необходимо давить в зародыше, быстро и безжалостно. Система чётко абортирует всех несогласных и нарушителей.

Мы проводим достаточно много времени в море, выполняя постоянно какие-то задачи. Наши семьи ждут нас на берегу в стенах квартир обшарпанных пятиэтажек. Странно, но в Гаджиево всего лишь одно девятиэтажное здание, с одним подъездом, с говорящим названием «Свечка», все остальные дома, в основном пятиэтажные, но есть и семиэтажные. Хотя вроде бы ещё 2 дома есть девятиэтажных, но нет у меня уверенности по этому поводу. Так вот, стены всех этих домов истрёпаны солёным ветром и безвкусным временем, откусаны углы, как у заветренного торта, который забыли в холодильнике. Погода в наших заполярных краях крайне редко бывает хорошей, ведь это же Крайний Север. Всё время пасмурно, сыро, холодно. Семьи всё время ждут – со службы, проверок, вахт, нарядов, морей, автономок. Вся их жизнь постоянный режим «Ожидания». Мы же ждём, когда все приказы будут выполнены – хотя такого не может быть, просто будет перерыв, будет отпуск, будет временное окошко для семьи. Мы возвращаемся в стены уютных квартир, где нас ждёт тепло и радостные прикосновения родных, которые проверяют нас на реальность существования, заглядывают нам в глаза, ждут, что мы останемся подольше, что мы не выйдем из квартиры в шесть сорок пять утра, чтобы успеть на утреннее построение к подъёму флага, что мы не уйдём завтра на сутки, что мы не уйдём в скором времени на пару недель в море или на пару месяцев в автономку. Мы друг по другу сильно скучаем – кто-то этого не может показать, потому что на плечи давят погоны и слова с красного полотнища «Отечество. Долг. Честь». Мы все прячем наши эмоции за стальным забором суровой службы на подводной лодке.

В военной службе много чётких границ, которые незыблемы.

Но все мы люди.

Особенно, когда находимся так долго в замкнутом пространстве, без доступа к воздуху, без доступа к небу, без доступа к чувствам, без доступа к родным и близким. Здесь, под водой, на глубине, чёткие границы размываются, как очертания предметов, когда ныряешь где-нибудь на южном море под воду и открываешь глаза. Глубина стирает эти грани. Ненавязчиво так стирает, что никто не сопротивляется, мало кто замечает. У нас даже обращения друг к другу не по воинским званиям. Я уже говорил об этом? Невозможно существовать в жёстких рамках в течение двух месяцев, под водой, в стальных стенах, на двадцати метрах в длину, которые составляют весь твой путь внутри подводной лодки. Ну или тридцати метрах. Нас всех объединяет глубина, словно час пик людей в метро большого города – плотнее прижимает нас друг другу, ещё плотнее, ещё плотнее, мы чувствуем тепло тел, дыхание, малейшее движение в мимике. И никуда не деться от этой сплочённости, никак не раздвинуть границы личного пространства. Только вот час пик в метро длится намного меньше, чем наша автономка.

Наши родные и близкие ждут нас на берегу. Точно ждут? Точно все? Что с ними происходит в это время? Два месяца – это долго? Они нас ждут всю нашу службу. Дети за это время совершенно незаметно взрослеют, становятся всё старше и старше, всё реже и реже остаются дома, стараются как можно быстрее покинуть эти уютные стены. Жёны занимают себя работой, хобби, досугом – лишь бы не крутить мысли о том, что где-то под водой находятся их мужья. Служба на подводной лодке – серьёзная проверка для отношений, не все её проходят, далеко не все. Фундамент отношений залит постоянным ожиданием, когда человечек в чёрной форме с погонами выйдет за пределы КПП в городе, вызовет такси или сядет в свою машину, или пойдёт пешком, торопясь оказаться в тепле квартиры, где уже ждут, где накрыли на стол, где любят. А точно любят? Точно ли все эти чувства настоящие? Точно ли в стенах квартиры тепло и уютно? Или это всё от безысходности? От того, что ближайший более-менее большой город в 80 километрах по облезлым спинам сопок. От того, что постоянный холод и сырость и больше некуда деваться. От того, что двое детей и нужно их воспитывать. От того, что в родном Архангельске-Брянске-Ульяновске-Самаре-Саратове-Сызрани-Пензе-Тамбове-Омске-Волгограде-Вологде-Липецке-многогдеещё нет подходящей работы для матери-одиночки. От того, что муж хорошо зарабатывает, а его нет дома. От того, что лучше так, чем с одноклассником-алкоголиком. От того, что выбора нет.

На самом ли деле картина долгожданного возвращения на берег нарисована тёплыми красками? А не серыми, к примеру. Хотелось бы верить, точнее, в это верится. Хочется тепла и уюта, хочется прочь из стен, хочется нормальные потолки, которые не задеваешь головой, под которыми не сгибаешься пополам. Хочется без мата и грубых шуток. Хочется в нормальной ванной и во весь рост. Хочется обычную воду, а не дистиллят. Хочется, чтобы дым тянулся к небу, а не клубился вокруг четырёх человек в трюмном тесном помещении. Хочется обычной еды – тёплой варёной картошки с жареной курицей или наваристого борща с чесноком, а после обычный чёрный чай без странного привкуса. Хочется засыпать и просыпаться не посреди ночи и утром, а с вечера и до утра. Хочется услышать женские и детские голоса, почувствовать прикосновение длинных волос к плечу и шее. Хочется почувствовать себя стальной опорой тех, кто радостно встречает. Хочется просто постоять и посмотреть на небо, услышать крики чаек, почувствовать запах сопок. Хочется почувствовать окружающую жизнь. Хотя бы один день, чтобы в памяти освежились воспоминания об этих звуках, запахах, прикосновениях, движениях. Потому что потом снова на долгие дни, недели, месяцы – в корпусе, в чёрной форме, на страже Родины и Отечества. Потому что некому, кроме нас в форме, охранять спокойный сон всех тех, кто постоянно чувствует домашнее тепло и уют и не замечает его. Потому что мы присягнули на верность, несмотря на тяготы и лишения военной службы. Потому что мы не можем, не вправе, «Отставить!» на слабость и сомнения.

Быть мужчиной трудно. Быть военнослужащим ещё труднее. Потому что у всех есть страх, все чего-то боятся, но нужно давить этот страх, как тапком противного чёрного таракана на полу. Нужно запихивать этот страх подальше в тёмный угол своей души, загонять его туда палкой, чтобы он не мог выбраться, чтобы не теребил душу. Потом говорить всем про храбрость и стойкость. Стойкость существует, а вот храбрость – понятие относительное. Храбрость и смелость – это не отсутствие страха, а способность противостоять этому страху, силы, которые справляются с этим страхом. Никто и никогда не признается в этом. Никто и никогда не скажет, что ему страшно от того, что он чувствует за бортом Глубину. Весь коллектив состоит из мужиков, из военнослужащих, каждый из которых не должен уронить своё лицо, каждый из которых должен снова и снова на людях плевать в лицо этому страху, который стоит, улыбаясь, терпит все эти плевки, ждёт удобного случая, чтобы своей липкой рукой прикоснуться к душе.

Я постоянно борюсь с этим страхом, лёжа на верхней койке, включив тусклый прикроватный светильник, сомкнув шторки, создав видимость личного пространства шириной 50 сантиметров и длиной 1,9 метра.

Уже завтра я выпущу этот страх в открытое пространство, как надоедливого попугая из клетки. Уже завтра этот страх улетит прочь куда-то в тёплые края или не совсем тёплые. Уже завтра этот страх будет кружить где-то над Глубиной, которая молча будет снова ждать нас обратно, в свои ласкающие объятия.

День 75

Этот день похож на сломанный кипящий электрический чайник – вода внутри бурлит, выбрасываясь аж из носика, реле не срабатывает, отключения не происходит, он будет кипеть, пока вся вода не испарится, или пока кто-нибудь не выключит его в ручном режиме. Нервы на пределе, два с половиной месяца затухают в кильватерном следе. Сегодня чайник выключится, кипение утихнет, оставшаяся вода успокоится.

Меня должна ждать на берегу жена – никогда до этого меня она не встречала на причале. От мыслей об этом волнительном моменте начинают потеть ладошки, и появляется какая-то лёгкая и волнительная слабость в руках, ногах и груди. Я ей даже написал письмо позавчера. Это было письмо о том, что наши отношения находятся в тупике, что мне не хватает её, а она так далеко, что непонятно, что нас ждёт. В общем и целом – письмо не самое радужное. Именно поэтому я не рассказал раньше, именно поэтому я не привожу слов из него, потому что тот день прошёл, те мысли прошли, те эмоции испарились, как капля спирта на свежем воздухе. Сегодня есть только ожидание скорой встречи, ощущение чего-то родного, что так давно не ощущалось. Два с половиной месяца.

Я достал ту самую бутылку, которую спрятал в начале похода. Должна была получиться настойка апельсиновых корок на спирту с добавлением чая и сахара. Эта субстанция томилась два месяца. Сахар не растворился в спирте – в школе я изучал химию, но видимо всё равно на что-то надеялся. От чая цвет потемнел. Я долго смотрел на бутылку – сахару было всё равно, сколько он там пролежал, он ничуть не изменился. Мы тоже будем как этот сахар для наших родных и близких? Никак не изменимся? Ни внешне, ни внутренне? Наверное, да. Пить эту настойку у меня желания не возникло, поэтому я убрал её подальше с глаз.

Я сижу на вахте и не могу спокойно усидеть – хочется встать и идти, подняться через верхний рубочный люк наружу, глотнуть воздуха, ослепнуть от солнца, которое так давно никто из нас не видел. Рано, ещё слишком рано. Поэтому ёрзаю на стуле, как второклашка – в первом классе сидишь более смирно, потому что школа является чем-то новым в жизни, а вот во втором классе терпения и усидчивости меньше.

Вокруг меня всё так же гудят стойки и приборы, в их гудении мне слышится усталость, надрыв. Ничего, последний рывок – и в дамки. Точнее – крайний. Использование слова «крайний» вместо «последний» присуще людям опасных профессий, таких, как наша. Почему? Да потому что что-то «последнее» может и вправду оказаться «последним», а вот этого уж не хотелось бы никому.

У всех вокруг наблюдается радостная эйфория, предчувствие родного берега, скорого ощущения земли под ногами. Ощущение долгожданного результата, или осуществление сокровенного желания. Мы похожи на собаку, которая долго ждала хозяина, а когда встретила, то её хвост колотился в таком бешеном ритме, что хлестал по бокам с удвоенной силой.

Звучит команда по кораблю: «Швартовым командам приготовиться к выходу наверх». Осталось всего ничего! Мы спешно натягиваем на себя швартовую одежду, сверху неё оранжевый жилет, в руки берём кувалду, лом, шпилевой ключ большой буквой «Т», палубный ключ маленькой буквой «т». Распихиваем по внутренним карманам мобильники, выведя из авиарежима, но пока сигнал не проходит, связь не появляется, бьётся, словно рыба в сети, но скоро отпустим её на свободу, поднявшись на свежий воздух.

– Попрыгали жабами наверх! – прокуренный голос комбата звучит радостно-угрожающе.

Ещё никогда его это выражение не приносило такой радости! Всегда было немного обидно за жаб. Только не сегодня, только не тогда, когда земли так долго не было под ногами.

Под верхним рубочным люком виден осколок неба – без облаков, солнце разливается желтизной по нему. Когда поднимаемся в ограждение рубки, то немного кружится голова – свежий воздух спустя 2,5 месяца похож на первую сигарету с утра, ударяет в голову. Странно, что тут же хочется курить, пока ждём выхода в корму для подготовки к швартовке. Дым от всех нас весело выбрасывается куда-то за борт, теряется на ветру.

– Ускакали в корму! – снова голос комбата в той же тональности.

Мы пробираемся через трубопроводы и арматуру между лёгким и прочным корпусом, открывая все двери. Открываем люк, ведущий на палубу. Ветер. Он бьёт по лицу, треплет щёки, волосы, теребит штанины. На улице сентябрь. Странно, но день тёплый, безоблачный. Вокруг нас только облезлые спины сопок, базы ещё не видно, потому что мы только зашли в залив. Чаек нет. Дышится так легко и непринуждённо, будто до этого сидел в каком-то запертом ящике и дышал спёртым воздухом, а теперь лёгкие расправились, насыщаются кислородом. Вокруг холодное море, отталкивается от борта корабля белыми бурунами. Глубины больше нет, она осталась позади, осталась ждать нас.

Меня больше не беспокоят мысли о Глубине, она не занимает никакого места в моей душе, груди, голове, мыслях, мозге. Все эти мысли, томившиеся 2,5 месяца, вылетели вместе с ветром, понеслись над сопками, как пепел от костра, растворились в бесконечном пространстве вокруг. Сейчас внутри только мысли о том, что нас ждут на берегу, ждали целых 2,5 месяца, теперь стоят и считают минуты до нашего прихода, а они тянутся и тянутся. Так всегда – завершающие минуты превращаются в годы ожиданий, а прошедшие года за спиной кажутся секундами. Где-то там стоит моя жена и тоже ждёт, когда я вернусь. Что с матерью? С братом и сестрой? Отцом? Как они прожили эти 2,5 месяца? Они тоже тянулись целую вечность?

Кильватерный след остаётся за кормой. Море возмущено, что мы тревожим его своим присутствием на его поверхности. Глубина дружелюбнее – она обнимает.

Глубина! Я машу тебе рукой. И говорю: «До встречи!»

Через 3 дня после возвращения в базу из автономного плавания

Она не пришла. Просто в экран ударилось сообщение: «С возвращением! Я не приеду». Вибрацию телефона во внутреннем кармане на швартовке я не почувствовал, увидел это сообщение, когда все строи на причале распались, военные смешались с гражданскими, а ко мне никто не подошёл из той пёстрой толпы с воздушными шариками. Она ждала меня в квартире. Ждала, как обычно, словно я вернулся с вахты, словно не было тех 2,5 месяцев разлуки. Все эти дни остались там же, в кильватерном следе, который спустя какое-то время исчез, как и ощущение тесноты все эти дни.

У родителей всё было хорошо, ничего не изменилось. Они обрадовались моему звонку, но не больше обычного.

С братом и сестрой я не общаюсь, но у них тоже ничего не изменилось.

Такое ощущение, что про нас забыли. Тяжёлые и медленные дни под водой, наедине с глубиной, были такими только для нас. Словно в фильме про космос, где время на какой-то планете течёт не так, как на Земле. Даже на построении нам сказали: «Задача выполнена. Она осталась позади. Впереди новые боевые задачи». И всё. Никаких благодарностей. А ведь на такой срок давно уже никто не ходил, лет так около двадцати. А нам просто: «Задача выполнена».

Мои внутренние ощущения похожи на тот момент, когда очень сильно хочется фруктов, ты видишь дома или в гостях огромную вазу с фруктами, они такие красивые, разноцветные, отливают и переливаются на свету, ты берёшь самое сочное на вид яблоко, разглядываешь его, представляя вкус, как яблочный сок потечёт по языку, как зубы будут сжимать сочную мякоть. И тут зубы с размаху упираются в пластик. Фальшивый фрукт.

Вот и возвращение какое-то фальшивое.

Время для нас по-разному утекало. У нас оно оставалось за кормой, в глубине, а здесь кружило в рутине дней, как поднятый вверх ветром снег из сугробов.

Оказалось, что жена на время автономки была в отпуске, причём ездила к конкретному человеку. И к этому конкретному человеку она решила уйти. Что ж, её хотя бы можно понять – закрытый северный городок, полярные ночи и дни, летом невозможно уснуть при свете, зимой только и делаешь, что спишь. В этих маленьких городках совсем теряешься – теряешь своё «Я», как она выразилась. Она привыкла к большому городу, здесь ей было слишком тесно, забыто, печально, безысходно. А я шёл к ней 2,5 месяца, раздвигая глубину.

Остаётся только вернуться на корабль, в экипаж, в эти узкие проходы, низкий подволок, гул приборов, зашторенные койки. Здесь все друг друга понимают. И глубина нас понимает, поэтому ждёт. Экипаж не предаст, не уйдёт, всегда подставит плечо. Все эти чувства и сантименты – не нужны никому.

Труднее всех в этой ситуации – родным и близким. И вот ведь странно – время для нас на глубине течёт, как застывший мёд в банке из холодильника на блюдце, медленно, меееедлеееееннооооо, меееееееееедлеееееееееееееенноооооооооооооооо. А теряются в этом времени родные и близкие, страдают, ждут, не хотят, чтобы мы уходили, хотят, чтобы мы были всегда рядом, говорят нам кучу слов – нежных, грозных, с обидой, с разочарованием, с жалостью, с мольбой, просьбами, угрозами, истериками. И всегда – с любовью.

Мы забываем в своих эгоистичных мыслях о том, что мы все оставляем кого-то ждать на берегу. Что всем им сложнее, чем нам в стальных стенах, в обнимку с глубиной. Родных и близких в эти минуты никто не обнимает, вокруг них пустота. Из их жизни вытащили нас, как опустевшую обойму из автомата. Эти 2,5 месяца целое испытание их терпения, любви, надежды.

Глубина достаёт всех, даже на берегу.