Читать книгу: «Любовь и уважение», страница 6
– Господин «А», мы послезавтра отбываем домой, не желаете поехать с нами? – Спросила Анна Ивановна.
– Спасибо за заботу, увы, я вынужден отказаться. Находясь в глубине театральной жизни, как нельзя лучше понимаешь быт артистов и каждодневный труд всего театрального коллектива. Мне отведена маленькая роль в этом мире. Прячась под маской обыкновенного рабочего сцены, я имею возможность прикоснуться к великому искусству театра. Обещаю, это увлечение невечное, мне надо закончить свой новый рассказ.
Ужин закончился. Мы стали прощаться. Когда я подошел к Анне Ивановне, чтобы поцеловать ее руку, то она тайком вложила в мою руку маленькую записку, я спрятал ее незаметно в карман. С этой минуты мне стало беспокойно, у нее появились секреты от своей семьи и мужа. Этим доверием ко мне она втягивала меня в собственные интриги, подвергая меня быть втянутым в ссору. Окончательно распрощавшись, я покинул первым ресторан, дожидавшийся кэбмен, узнал меня и услужливо открыл дверь кэба. Я сказал адрес и отбыл в темноту, в свои рабочие трущобы.
На следующий день я вернул вещи Тилл в том виде, в котором брал, но совершенно забыл про оставленную записку в кармане фрака. Вспомнил о записке только на следующий день, в тот момент, когда увидел артиста в этом фраке, репетирующего на сцене. Сердце сжалось у меня при мысли, что вот он сейчас достанет записку из кармана и прилюдно прочитает ее и о моей тайне узнает весь театр. Я стоял, спрятавшись за портьеру, и следил за каждым движением артиста. Ну, зачем накачивать себя дурными мыслями, текст наверняка написан на русском, а здесь никто его не знает. Да и потом то, что написано, может быть написано неконкретно про кого или чего либо, а образно. Ничего такого страшного, если в записке указан адрес, инициалы, к кому обращаться за помощью. Я ждал, когда актер снимет с себя фрак, но сцену репетировали вновь и вновь, бесконечность меня стала утомлять. Я стал терять терпение и принялся в уме придумывать план изъятия одежды. Спасение пришло неожиданно. Вдруг, кто-то за спиной коснулся моей руки, в испуге я обернулся и увидел свою музу Талию. Лицо девушки светилось детской радостью.
– Почему ты радуешься? – Спросил я ее шепотом, чтобы не отвлекать актеров.
– Не это ли ищешь? – Сказала Тилл и показала сложенную бумажку между указательным и средним пальцами.
– О, радость моя! Ты просто умница! Как ты догадалась достать ее? – Я был восхищен Тилл.
– Это моя обязанность проверять карманы и состояние вещей. Эта записка тебе дороже, чем я? – Девушка напрашивалась на вознаграждение.
– Так нельзя сравнивать, человек всегда дороже любой вещи! Мы живем в мире, где слово может, как убить, так и оживить.
– Я понимаю, хорошо! – Ответила Тилл и повернулась уходить.
– Постой, Тилл! – Я взял ее за руку, и мы поцеловались.
Тилл ушла в темные проемы за сценой, я смотрел на нее до тех пор, пока она не пропала из виду, пока ее тихие шаги не умолкли. Теперь я остался один за кулисами. Давно не чувствовал такого одиночества. Как-то не по-мужски оставаться на месте и не броситься за влюбленной в меня девушкой. Наверно, она сейчас думает обо мне, ждет моего поступка. Но я стоял, как театральная мебель и никуда не бежал. В руке лежала записка, я раскрыл ее и прочитал: «Если успеете прибыть в начале осени, то будете нашим крестником». В миг, волна опасности и подозрений отхлынула, на душе стало легко и беззаботно. Зачем же было так тайно передавать записку, дело то не касается нас двоих, его узнают все. Будучи не подверженным, влиянию вероисповедания я спокойно мог принять правила любого религиозного течения. Только дело было не в религии, а в записке. Почему же тайно? Может это сюрприз для семьи и мужа. Димон Гуров или Павел Витальевич? Да, правильно, наверно суть тайны где-то здесь. Что ж, дела будущие, а сейчас я здесь и сейчас. Я сложил записку и спрятал в портмоне. Тилл, она ждет меня в костюмерной: «Я иду к тебе, Талия, дочь Зевса!»
10. Эпилог
В сентябре того же года, в котором прожил в Гамбурге три месяца, я прибыл в столицу России. Я торопился закончить свой рассказ об артистах театра и успеть в срок прибыть к Раковым-Ананьиным. Поэтому с собой была привезена толстенная пачка бумажных рукописей, в ней находилось больше черновиков, нуждающихся в проработке, чем натурального текста, требовалось много времени на проработку. Вы вспомните про бедную девушку, вдохновлявшую меня на творческие подвиги. С Тилл я попрощался легко и непринужденно, она не успела ко мне привыкнуть, а я к ней, получился легкий роман и только. На прощание я подарил ей один экземпляр своей книги о любви, на которой оставил дарственную надпись и автограф. Кстати, эту книгу я купил в книжной лавке города, так как своего экземпляра не нашлось. Таким образом, пришлось открыться только ей одной, кто я есть на самом деле. Этот факт не произвел на нее особого впечатления, в придачу книга была написана на русском, а она наш язык не знала, не удивлюсь, если эта книга вылетела из окна мне в след. Заработанных денег в театре Талии едва хватило на тур в родные края. Оказавшись в Москве, не теряя времени, я направился с визитом к Ракиным и оказался вовремя. Анна Ивановна была занята своими родами. Первым, кого я встретил в имении, оказался Павел Витальевич. Он находился в угнетенном, нервном состоянии. Мое прибытие подбодрило его, он предложил остаться пожить в гостевом домике, пока все закончится. Я естественно согласился, мои финансы были на мели, а репутация в апогее. Спешить нам было некуда, сидя в комнате, мы долго говорили обо всем на свете, стараясь скоротать время. Временами к нам присоединялся Иван Владимирович. В имении все это время проживал доктор Ставринский Федор Никанорович. С этим человеком найти общий язык было трудно, довольно трудно. Нет, не так! Даже не то чтобы трудно, не находилось точек соприкосновения. Я объясню. Врач вел себя так, будто кроме него никто во всем свете не имел права лечить знатных особ. Его возраст превосходил мой на десяток лет. Седой, поросшее месячной щетиной, но ухоженное лицо. Руки морщинистые и худые. Одетый во все черное, кроме белого ворота на шее, он очень походил на ворона. Одежда его пахла лекарствами и туалетной водой. При выдающейся осанке и высоте роста, ему не хотелось смотреть в лица собеседников, склонять голову или горбиться, поэтому он всегда говорил поверх голов, в пустоту, в безответную бездну человеческих судеб. Он никогда не улыбался и не шутил, но и не болтал ничего лишнего. Каждое слово, озвученное им, имело власть над нашим вниманием, каждая фраза касалась нашего личного здоровья, он властвовал нашими телами и, казалось, гордился за себя. В отличие от хозяев имения, я отказался обследоваться, не приведи меня еще чего, консультироваться у такого врача. Мне совершенно не хотелось знать свою судьбу наперед, пусть я буду счастлив здесь и сейчас, сию минуту, чем стану после общения с черным доктором неизлечимым больным и потеряю свой драгоценный покой.
На следующий день Анна Ивановна родила дочку. Нас всех доктор Ставринский ненадолго пустил к ней. Ребенок был закутан в пеленки, открытым оставалось одно маленькое личико, больше похожее на лицо игрушечной куклы, чем на человека. Какими же немощными мы рождаемся в этом мире, как много заботы требуется, чтобы вырасти, стать взрослыми, самостоятельными людьми. Анна Ивановна выглядела измученной и усталой, но легкая улыбка говорила о ее уважении к нам и смущении по поводу своего положения в постели. Мы, зашедшие в покои, стояли в ряд у подножия кровати, одетые в строгие одежды с сопричастными выражениями на лицах, не смея делать шаг, шуметь, даже дышать. Павел Витальевич подошел и поцеловал свою жену в лоб, доктор разрешил ему взять на руки сверток с ребенком и подержать на руках. Ребенок почувствовал перемену места или может быть отдаление от матери, тихонько пискнул, после этого Павел Витальевич вернул его на кровать к жене. Дочку назвали Натальей. Через полтора месяца меня пригласили на крестины дочери, где мне отвели роль крестного отца.
В конце осени я простился с Раковыми-Ананьиными и уехал в Ялту перезимовать. Здесь, в Крыму, было тепло и сухо, солнечные дни пригревали тело сквозь темные одежды, в воздухе пахло хвоей и сушеными листьями. Бархатный сезон потому и назывался, что здесь у Черного моря все одевали бархатные одежды, дамы – платья, накидки, господа – пиджаки и пальто. Я тоже пошил на заказ бархатный пиджак. Бархат успокаивал и согревал. Бархат давал возможность абстрагироваться от окружающего пространства, мысленно отвлечься от чужих мнений, прервать цепочки связей вещей и явлений, материализовать собственные мысли из множества воображаемых образов.
Чтобы закончить свой рассказ я нуждался в тишине и покое, поэтому поселился в пятистах метрах от берега моря, в частном подворье одного местного русского жителя Василия. Его жена Пелагея и трое взрослых детей мне не доставляли никаких неудобств, скорее я им, но через пару недель мы привыкли к присутствию друг друга. Все, в чем я нуждался, это было трехразовое питание, чистая постель, уборка комнаты, вода для ухода за телом. Василий и Пелагея мне обеспечивали комфорт за ту сумму денег, которую им платил еженедельно.
Я стал регулярно ходить на почту получать корреспонденцию и денежные переводы. Помимо творческой деятельности, столько же писал ответные письма. Да, опять письма, письма, письма. Я ненавижу писать письма, они вымывают мои творческие мысли. Сам не замечая того начинаю вкладывать в строки письма те эмоции, которые должны были бы стать частью одного из героев моих рассказов. Десятками еженедельно лично относил их молодому да раннему почтмейстеру по прозвищу Рустик и столько же получал. Писали письма все, кому не лень. Писали издательства, типографии, мои родные, магазины и книжные лавки, в том числе и Анна Ивановна. Ее письма были редкими, немногословными, но содержательными, из них всегда можно было провести логические связи, представить то, о чем было не сказано, но косвенно намекалось на конкретные эпизоды жизни. Однажды, в одном из таких писем пришла фотографическая черно-белая карточка, новинка современной алхимии, физики и магии. На фото были запечатлены Анна Ивановна, сидящая в кресле, Павел Витальевич, стоя у спинки кресла, держал правую руку жены и их дочь Наталья, сидящая на коленях у Анны Ивановны, на заднем фоне декоративная портьера с кистями придавала карточке торжественную театральную обстановку. На меня эта фотокарточка произвела сильное впечатление. Эта удивительная карточка, на которой словно памятники времени замерли образы, причастные к моему творчеству, участвующие в моей жизни, служившие долгие годы символом любви и уважения. Эту фотографию я разглядывал долго, потом заказал для нее рамку со стеклом и поставил на свой рабочий стол.
Вдали от родных и друзей, от городской суеты и политики я трудился над своим произведением, оттачивая его до совершенства. Наполнял жизнью мертвые листы бумаги, придавал им следственно-причинный смысл, вкладывал в них свои художественные фантазии. Раздавал частицы себя тем героям, которые жили в рассказах. Придавал героям своеобразные характеры и сплетал их судьбой. И когда я чувствовал, что моя творческая чаша опустошалась, когда мое воображение рассыпалось на бессмыслицу и бред, то я брал в руки черно-белую фотокарточку с тремя дорогими и хорошо знакомыми живыми людьми и говорил с ними о жизни.
Альберт Громов, «Любовь и уважение», 2017 год.
