Читать книгу: «Сверкающие бездны лабиринтов, или Прикосновение к вечности», страница 2
Война всегда больше фарс, чем трагедия, и этим она интересна.
На войне человек преображается, он становится жертвой и палачом одновременно.
В войне обретается смысл нашего бессмысленного существования. Ибо узнаешь (если повезет), зачем жил.
Чем бессмысленней жизнь, тем быстрей она приводит к войне.
На войне смерть – обычное дело. Там рвутся к смерти. Война – это жизнь наоборот.
Там цель жизни – смерть. Война – это бесконечная, праведная ложь всем и вся.
Война учит людей умирать – умирать легко.
Так отчего, рожденные в адских муках, мы так легко возвращаемся в ад?»
Суть и смысл происходящего часто понимается по прошествии десятков, а может, сотен лет.
Скулд хотел постичь происходящее уже сегодня. И это его более всего угнетало – происходящее остается непонятным, непонятым, а значит, бессмысленным! А раз так, то и война может длиться до тех пор, пока большинство не поймет, что война не нужна. Но в людях накопилось столько зла и ненависти за годы смуты и капитализации, за годы прекраснодушной демократии и «свободы для животных», что этот поток злости долго еще мог извергаться из надорванных душ людей и оттаявших сердец.
Скулд сопереживал и сочувствовал мятежникам-сепаратистам, хотя таковыми их не считал:
– Благое дело задумали.
И одного только не мог понять и от этого непонимания мучился: «Отчего благое дело приводит всегда к кровопролитию и всплеску необузданной ненависти?» И ругал мятежников за то, что благая, правильная на первый взгляд идея стала причиной гражданской братоубийственной войны.
Из дневника Скулда:
«Странно, но все дело в том, что и добро, и зло имеют энергию. Только вот и направление, и интенсивность, и мотивация этой энергии – разные. Энергия зла направлена вовнутрь, она эгоистична, она продумана, рациональна, мотивом ее служат эгоистические побуждения человека. Другое дело энергия добра: она направлена вовне. Она всегда стремительный всплеск, прорыв, бессознательный, духовный.
Так что, получается, сознание мешает проявлению подлинной доброты. Духовность, по большей части, – бессознательное бытие».
Центром сепаратистского мятежа стал город Эвриз, небольшая столица одной из окраинных областей государства Америнии.
Так оно и получилось. Прикрываясь избитыми и набившими оскомину лозунгами о сохранении целостности государства, армия законной государственной власти ринулась подавлять восстание.
– Если бы сепаратисты отстояли город, мы бы жили совсем в другой стране! – сокрушался Скулд.
…Сегодня, двадцатого сентября (ровно полгода с момента вооруженного восстания), всё было кончено. Все до единого члена партии «За Свободную Республику» были схвачены и без суда и следствия уничтожены.
Именно в эти осенние дни, в последние дни надежды, Скулд часто ловил себя на мысли, что происходящее только сон, всё нереально. И этот призрачный сон иногда прерывался прозрением, просветлением. И тогда, словно на сцене театра, в доме появлялись персонажи – плоды больного и немощного воображения Скулда.
Чаще всего смотрителя посещал юродивый в одеянии скомороха.
– Что происходит на свете? – спрашивал его Скулд.
– Просто война! – И юродивый заливался идиотским смехом.
– Никто ничего не понимает! – ужасался, сокрушался, чуть не плача, старик. – Они слишком нормальны, чтобы понимать всю абсурдность происходящего, а я сумасшедший. Эта абсурдность – моя стихия!..
Однажды Скулду явился дух одного из сошедших с ума археологов. Смотритель спросил его:
– Зачем ты пошел по лабиринту?
– Меня тянуло какой-то неодолимой силой, такой, что я не смог ничего с собой поделать. Эта сила бросала меня, как щенка, в раскопанный лабиринт. Я вышел из него постаревшим на тысячу лет и больным. Чтобы забыть весь кошмар происходящего, я напрягся так, что потерял рассудок вообще.
– А вот Дантэлиим Эзид… как он смог отыскать эти лабиринты? – И сам подумал: «А может, их вовсе нет?»
– Все дело в том, что лабиринты располагаются в так называемых Местах Силы. Мы очень мало о них знаем. Но известно, что в местах силы космические излучения стыкуются, соединяются с излучениями, исходящими из земли. Другими словами, это канал. Это места подпитки Земли космической энергией. В этих местах тонкая космическая энергия каким-то образом преобразуется в грубые энергии, которые могут влиять и на человека, и на природу. Вне этих мест тонкая космическая энергия проходит сквозь Землю или просто обволакивает ее, не производя никакого воздействия.
– Все это интересно, немного путано и непонятно. – Скулд усмехался. – И вот была сила. Так отчего же вы проиграли?..
– По той же причине, что и во все века и времена – предательство. Самое гнусное из человеческих пороков! Вспомнить хотя бы того же Христа. От предательства погибали целые империи и государства, этносы, нации, народы и племена.
– И кто же предал вас?
– Как ни странно, тот, кто и затеял, и профинансировал эту войну. Поиграл-позабавился, что называется! Люди-то так и не узнали – кто играл, что это была за игра, во что они с таким упоением и азартом играли…
– А может, и не надо было затевать все это? – в сердцах бросил Скулд.
– На благом деле всегда паразитируют те, кто считает себя самым умным. На каждое чудо всегда есть Иуда, – саркастически усмехнулся призрак.
– Тьфу ты! Но ведь действительно жить было уже невмоготу. Души людей стонали и плакали бесслезно. Мор шел по стране. Страшная нищета. Только все замалчивалось или приукрашивалось, маскировалось.
– Война не решает проблем, а только усугубляет, загоняет вглубь – это аксиома.
– А кроме войны не было больше методов?
– Это от человеческого бессилия. Когда люди не могут перешагнуть через амбиции и эгоизм. А вообще… это пустой разговор.
– Ну а лабиринт? Это что, не игра? – не унимался Скулд.
Но призрак умалишенного археолога уже растворился во тьме. И после долгой, томительной паузы только шепот донесся до Скулда, и он смог еще что-то понять.
– Лабиринт символизирует собой путь к истине. У каждого человека он свой, но всегда тяжкий, нелегкий. Легких путей к истине, к правде, к свободе и к любви не бывает. Нельзя осуждать оступившихся на этом пути. Большая часть человечества вообще предпочитает на этот путь не вступать. Скитание от тюрьмы до тюрьмы – это тоже путь к истине. Вечная нищета и нужда – это тоже путь. И изменить что-то можно лишь внутри этого пути. Попытка вырваться за предел может иметь место, но приводит к жертвоприношению… к жертвоприношению… к жертвоприношению… к жертвопри…
Шепот всё слабел и слабел, пока совсем не затих…
В следующую ночь призрак того же сумасшедшего археолога продолжил свою исповедь-монолог. И на этот раз Скулд всё выслушал спокойно, не вступая в полемику.
И вдруг старик обрушил на несчастное бесплотное мистическое существо рой вопросов, и довольно каверзных.
– А ты-то отчего с ума сошел? А может, и не сошел вовсе? Придуриваешься? Притворяешься?..
– Я просто ошибся в выборе пути, – без обиды ответил призрак археолога. – Вернее даже, я просто впал в иллюзию пути. Надо было просто усвоить, что если не идешь к истине, то скатываешься в пустоту. И этот процесс тотальный, непрерывный, как дыхание. Но именно благодаря ему мы живые. Лабиринт способен возвращать или вдыхать в человека жизнь – животворящую силу (вихрь, свет, энергию), а иначе – излечивать. Но чтобы лабиринт наполнил тебя жизнью, необходимо сначала отдать ему свою жизнь, вдохнуть жизнь в лабиринт…
И призрак, как всегда, внезапно растворился – исчез в темноте.
Вообще посещение духами умерших сторожки было обычным делом для кладбищенского смотрителя. И Скулд нисколько не боялся с ними встречаться.
Первые годы работы на кладбище, когда духи только-только стали испытывать молодого парня на крепость и стойкость, Скулд, конечно, побаивался. Опасался просто сойти с ума. Лучшим способом избавления от видений и галлюцинаций был только труд – хозяйственно-бытовая деятельность.
Одна только выпечка хлеба в печи чего стоила! А приготовление пищи?.. Сейчас, в самый разгар осени, нужно было собрать урожай, опустить его в подпол.
Скулд был на все руки мастер. Всякое дело, за какое брался, у него получалось. Возле домика смотрителя был небольшой кусок земли, отвоеванный Скулдом у леса, где он уже лет тридцать высаживал морковь, лук, свеклу и другую съедобную растительность. Участок с картофелем находился на другом конце кладбища, во вновь разбитом огороженном месте, специально приготовленном для «новых посетителей». Выпеченный Скулдом хлеб всегда хвалили все, кто по разным причинам оказывался в его скромной обители.
…Бывало, что Скулд раздавал хлеб беженцам, стараясь хоть чем-нибудь облегчить участь обездоленных и отчаявшихся людей.
Выпечка хлеба была для Скулда поистине священным ритуалом или даже мистическо-колдовским действом. А в последнее время это занятие осталось единственным, что доставляло ему неописуемую, вдохновенную радость. Сие священное действо, работа по выпеканию хлеба, оставалась для мудрого старика загадкой. Его неизменно приводило в восторг зрелище, когда из серого куска теста (замешанного не просто на родниковой воде, но и на слезах) получалась пышущая теплом мягкая, душистая буханка хлеба. Это было похоже на настоящее чудо!
Скулд вообще был падок на разного рода чудеса. Кладбищенский смотритель прямо-таки как ребенок верил в волшебство. И фундамент этой веры состоял из его необыкновенного жизнелюбия. В этом было, с одной стороны, что-то странное: на кладбище – и такой оптимизм! А с другой стороны, чудеса на самом деле жили вокруг старика.
Скулд удивлялся всему на свете: движению руки, дыханию, биению сердца, восходу и закату солнца, ветру…
Всё было для него тайной и являлось как чудо.
Сам Скулд знал много сказок, легенд, мифов. И часто на страницах своего дневника выступал в роли сказочника, хранителя древних преданий, побасенок, былей. Такая привычка у него была – на свой лад житейские истории пересказывать. Тетрадей с записями за тридцать лет набралось аж два чемодана. Один из родственников покойного предлагал перед самой войной помочь в подготовке к изданию этих записей.
Из дневника Скулда:
«Эка невидаль – лабиринт. А может, под нашим кладбищем тоже раньше какой-то город находился? Город наподобие раскопанного лабиринта. И как это может притягивать какие-то древние развалины?.. Да меня бы ничем туда не заманили.
Эх, война! Сегодня 20.09.2026 г., хороший день, солнечный, только вот далеко на горизонте какая-то нехорошая темная туча, черная полоса всё ясней и ясней. Это очень странно. Три дня моросил дождь, такой противный, тягучий. А тут вдруг – такое чудо – ни ветерка, солнышко. Может, это затишье перед бурей?»
…Эта последняя осень начиналась для Скулда трагически. Умер его любимец – дворовый песик Рыжик, взятый Скулдом маленьким комочком, проживший и прослуживший хозяину двадцать два года.
Скулд, видимо, предчувствовал смерть друга и последние дни носил собаку на руках, нежно гладил и прижимал к груди – прощался.
Рыжик умер ночью. Кошек Скулд почему-то не любил, хотя в самом начале своей кладбищенской карьеры у него жил года два кот. Но потом, в третью свою весну, загулял, ушел, да так и не вернулся!
…Война какая-то страшная и кровавая получилась.
Видно, души людей настолько прогнили, что им для очищения теперь нужно было так эти души надсадить, испытать очистить, опалить огнем, кровью и ненавистью, чтобы вытравить, выдавить из себя всю накопившуюся, застоявшуюся гниль; нужно было столько крови пустить, чтобы с этим потоком крови вышел весь скопившийся в душах гной!
«Но неужели у человечества нет других способов излечения души, другого способа обретения души и очищения души? Только – чистилище! Но, может, вместо войны чистилищем станет действо, достойное человека!?»
За окном стояла непроглядная черная ночь…
Из дневника Скулда:
«Об одном я мечтаю последние годы. Как только страну захлестнула волна бродяжничества, мечта моя – встретиться с Бродячим Поэтом. Он был первым и единственным, кто встал на этот путь. Но бродяжничество, странствование его – особого рода, и никто его в этом никогда не достигнет, нет ему равных, и поэтому он одинок и останется таким до конца жизни. Смысл бродяжничества в поиске истины, в невозможности не скитаться. Как я его понимаю!.. Я вот не могу не писать, не исповедоваться, не изливать душу своему единственному другу на этой земле – Дневнику.
…Бродячий Поэт искал лабиринты. И, кажется, нашел один или просто предсказал место. Но ведь археологи раскопали и нашли. Самому ему просто невмочь. Город-лабиринт похоронен под слоем земли 8-10 метров. Дорога для Бродячего Поэта – лекарство. Говорили ему скитальцы о какой-то миссии Бродячего Поэта. Будто он хотел принести людям некое Новое Знание. Слышал, что открыл он какой-то неизвестный способ существования человека – огнекрылое инобытие – и верил в огнекрылую природу души человеческой, как единственно возможную.
Мне кажется, я бы понял Бродячего Поэта, и он бы понял меня».
Когда началась война, Скулд потерял всякую надежду на воплощение своей безумной, немного наивной мечты.
О многом мечтал за свою жизнь Скулд. И каждой новой своей мечте, спонтанно возникшей, отдавался со всей своей страстью, всеми фибрами своей души, всем теплом своего сердца.
Кто-то из беженцев, в самом начале войны, в разговоре «под стопочку», сказал, что видел Бродячего Поэта умершим, полураздетым и исхудалым, под забором разрушенного дома старого города. Но Скулд все же продолжал верить – тусклый, еле заметный уголочек надежды продолжал тлеть в его сердце. Из уст одного пилигрима, якобы встретившегося с Бродячим Поэтом, слышал он такую историю:
«Я его спросил, Поэта-то, как он относится к этому мятежу, восстанию? А встретились мы на второй или третий день после событий. Поэт долго молчал, глядя куда-то в небо или в землю, а потом тихо так ответил: “Любая идея для ее воплощения потребует рано или поздно жертв. Надо хорошо подумать, что принести в жертву. Если вовремя не подумать, то в жертву будет принесена жизнь хороших людей, а потом в жертву будет принесена и сама идея”. Не понял я тогда этих слов. А ведь оно так и вышло: война – кровь, смерть. И теперь уже и не знает никто, зачем и за что была пролита эта кровь…»
Глава II
Бродячий Поэт
Скулд докурил папиросу и склонился над стеклом керосиновой лампы с намерением потушить ее, как вдруг в дверь тихо, несмело кто-то постучал…
Старик бросился стремглав к двери.
Скулд не поверил своим глазам! На пороге его дома стоял сам Бродячий Поэт – легендарный и самый Непонятный и Великий из всех, кто за эти годы побывал у Скулда и из тех, кто бродил по дорогам бесприютной земли.
– Боже мой, боже мой! Радость-то какая! Радость-то какая!.. – А у самого по щекам текли крупные горькие слезы. – Радость-то какая!
Видимо, жалкий вид странника так разжалобил смотрителя, что он просто бессилен был найти утешение своей плачущей и сострадающей душе.
Очень многие люди (если не все) знали о Бродячем Поэте, но очень и очень немногие встречались с ним. Кто-то всерьез считал, что это и есть сам легендарный исследователь и открыватель лабиринтов – сгинувший некогда или убитый властями Дантелиим Эзид.
От побывавших в его сторожке бродяг и странников Скулд знал, что Бродячий Поэт одет в длинный суконный балахон ниже колен, на голове его легендарный шутовской колпак, а в руках обязательный атрибут – длинный посох с резной фигуркой птицы на самом верху.
Всё так и оказалось.
…Бродячий Поэт был изможден и, казалось, еле-еле держался на ногах. Скулд старался просто не смотреть на знаменитого гостя.
Едва войдя в дом, Бродячий Поэт отвесил неглубокий поклон. Вслед за Странником в дом вошла его верная спутница – молодая девушка со скрипичным футляром в руке, очень и очень миловидная. Видно было, что путники-пилигримы утомлены, немного растеряны и даже в какой-то степени подавлены. Они были на грани отчаяния.
Бродячего Поэта Скулд, потерявший дар речи, тут же взял под руку и сопроводил до топчана с разостланной постелью, где сам спал. Он помог снять с плеч Поэта заплечную котомку.
Едва Бродячий Поэт присел на топчан, как тело его тут же приняло горизонтальное положение, и он впал в забытье.
Пока путник лежал несколько минут неподвижно, Скулд помог девушке раздеться, усадил на старинный кожаный диванчик, стоящий в углу сторожки, и принялся хлопотать по хозяйству: поставил на плиту чайник, подкинул в печь дрова, поставил на стол кружки и какую-то незамысловатую снедь.
Девушка сидела молча, поджав под себя ноги. Скулд достал из сундука теплое одеяло и бережно укутал спутницу Поэта. Девушка лишь молча наклонила голову.
Едва Скулд отошел от девушки, как услышал позади хрипловатый, сдавленный полушепот-полустон Бродячего Поэта, принявшего полулежачую позу.
– Извините нас за вторжение. Мы совсем выбились из сил… Последние три дня впроголодь. Увидели огонь в окне… и вот зашли.
– Да ничего, ничего. Вы не представляете, как я рад! Люди-то хожие говаривали, будто вас и в живых-то нет.
– Вот… даже разуться нет сил, – только и мог вымолвить гость.
– Ничего, лежите, я сам сниму. – И Скулд бойко бросился стягивать с вялых, будто ватных ног кирзовые изношенные сапоги – штопаные-перештопаные.
Едва только Скулд аккуратно уложил его ноги на топчан, Поэт опять впал в беспамятство, правда, всего лишь на несколько минут.
В тускло освещенном помещении Скулд своими подслеповатыми глазами не мог видеть гримасу страдания и боли на лице Бродячего Поэта.
Старого смотрителя обуяла какая-то несвойственная ему карнавальная веселость.
Скулд пошел в сенцы.
Когда он вернулся с охапкой дров, увидел в круге света бодрствующего, сидящего на топчане Бродячего Поэта. Это его, конечно, обрадовало, но и напугало. Такие резкие, контрастные перепады состояний: забытье – бодрствование…
Поэт сразу же заговорил, словно боялся, что его опять свалит приступ боли.
– Сегодня в ночь на землю придет страшная метель, какой никогда еще не было. Метель со снегом и морозом, но предшествовать ей будет мощнейшая небывалая гроза!
И Скулд моментально вспомнил черную тучу на горизонте.
– Мы отбились от колонны беженцев прошлой ночью. Мне стало плохо. Ноги вздулись, и я просто не смог идти. Видно, уже устали мои ноженьки от долгого скитания. – Поэт тяжело вздохнул. – Как там Дэвианта? Если бы не она, помер бы, наверно…
Она немая, слышит, но не говорит. Видно, напугана была в детстве. У нее идеальный слух. Я встретил ее по дороге, отбил у каких-то шаромыжников. Последнее время, оставшись без крова, ей пришлось пережить столько всего… – Бродячий Поэт тяжело задышал, вздохнул и захрипел. – Два месяца она со мной. Сирота, никого у нее нет. А на скрипке играет так, что, кажется, и Бог так не сыграет. Этой музыкой она спасала меня много раз. Если…
Поэт, не договорив, сполз по топчану вниз и впал в бессознательное состояние.
«Бедный, бедный!» – Скулд не мог удержать слёз.
Он взял лампу и, слегка приподняв, осветил лицо спящей девушки. «Боже мой! Мадонна, сошедшая на землю». Лицо Дэвианты напомнило ему изображение с иконы Пресвятой Богородицы.
Скулд опустился на лавку и сидел несколько минут (а может быть, целую вечность) в растерянности и бессилии.
– Что творится на нашей земле, посмотри! – шепотом произнес Скулд.
Что творилось у него на душе, трудно было себе представить. Он не переставал удивляться: «Разве может быть такая красота? Ах, если бы в моей молодости встретилась мне такая, я бы любил ее всю жизнь! И на том бы свете любил!»
– Дэвианта! – услышал Скулд тихий шепот, нарушивший тишину мироздания. – Играй, милая! – Кажется, Поэт начинал бредить. – Твоя музыка растворит мою боль…
И девушка, как ни странно, встрепенувшись, проснулась. Она услышала голос во сне!..
Скулд молча протянул ей футляр со скрипкой. Дэвианта извлекла из футляра божественный предмет и отложила его в сторону.
– Боже! Уходить вам надо. Погибнете вы здесь. Я даже не знаю, чем могу вам помочь! – тихо и жалобно произнес смотритель.
Прежде чем начать играть, девушка красноречивым жестом попросила у Скулда бумагу и карандаш. Пока она что-то старательно писала, Скулд не переставал смотреть на Мадонну! А может, Богиню?!
Эти прекрасные, открытые, наполненные добротой и грустью глаза… Такое непередаваемое никакими понятиями величие красоты и безудержное излучение света могло разве только присниться.
Это было настоящим чудом здесь, в полутемной маленькой сторожке, переполненной теплотой человеческой души, светящейся изнутри. Пожалуй, во всей вселенной, а не то что на Земле, не было сейчас такого величия доброты и пышноцветия человеческого духа. Все праздники, карнавалы и веселость мира померкли перед грандиозностью этой простой человеческой радости. Радости от присутствия доброты в одном конкретном месте.
Такого чуда Скулд еще никогда не видел и не ощущал. Его дом посетили две живые души, пусть даже усталые! Две живые души посреди этого мертвенно-роскошного царства покойников.
Девушка протянула Скулду листок бумаги, и он про себя прочитал: «Странник хочет умереть этой ночью. Вчера вечером он говорил, что сил для жизни у него не осталось. Он хотел бы исповедоваться кому-нибудь перед смертью. Наверное, вы тот человек, которому он мог бы довериться. В котомке две тетради, которые он завещает людям.
Одна тетрадь – последний дневник. Другая – Арники. Ваша задача просто прочитать дневник. Это и будет последней исповедью Странника».
Едва Скулд закончил читать записку, как услышал за спиной тихий, бодрый голос, словно из небытия: «Тетрадь открой, там – моя жизнь».
Поэт прочитал мысли Скулда, предвосхитив его желание поскорее достать тетради и погрузиться в чтение. Поэт начинал бредить. Горячка чередовалась с кратковременными периодами прояснения сознания. Тогда глаза Поэта светлели, пелена спадала, жар слабел. Вихрь, который наполнял догорающую душу и воспаленное сознание, утихал, и в памяти всплывали эпизоды из жизни.
В мгновения, когда губы умирающего начинали шевелиться, Скулд склонялся к Страннику и внимательно выслушивал смертельно больного человека. А в периоды, когда тот (всегда внезапно) впадал в забытье, Скулд лихорадочно листал дневник Поэта, внимательно, скрупулезно вчитываясь в записи.
Тетрадь, подписанную «Арники», он даже боялся открывать. От нее веяло какой-то Тайной, которую никогда и никому не удастся разгадать.
Из дневника Бродячего Поэта:
«Кем я был? Преуспевающий ученый с отличием окончивший Веерденский Университет. Будущий психиатр с антропософским уклоном, сделавший в 22 года свое главное открытие. Я открыл Хронотопию – постоянство времени при различных преобразованиях. Вслед за хронотопией был открыт антиматериальный монизм вселенной, или Закон сохранения целостности Вселенной посредством рождения материи или ее преобразования. Время было признано одной из форм сохранения Целостности Вселенной, это был настоящий прорыв».
Дневник велся странным образом: длинные, по пять-шесть страниц, монологи-размышления чередовались с короткими афористическими записями – выкриками, воплями, всплесками души. И Скулду импонировала такая дневниковая структура. Чем-то она напоминала его собственную манеру записывания. Нахлынувшие мысли, пока они не становились строчками на бумаге, не давали покоя, они были огненно-вихревой стихией, готовой разорвать, растерзать человека изнутри. Тематика записей также менялась волнообразно: то это были философские размышления о каких-то материях, а то какие-то жизненные наблюдения или обобщения каждодневных переживаний.
Из дневника Бродячего Поэта:
«Сколько людей на Земле?! И мы были близки к разгадке тайны существования человечества. Но, как это ни парадоксально, от боли можно избавиться только посредством высшей боли. По такому же принципу развивается Познание.
Познать – значит войти в состояние высшего измерения, где то, что ты познаешь, становится не предметом (объектом) познания, а способом познания. Предмет познания обретает таким образом текучесть, изменчивость и может быть познан».
Скулд продолжал лихорадочно читать вполголоса дневник, пока умирающий находился в забытьи. Девушка тем временем все же нашла в себе силы и провела по струнам скрипки смычком.
Что это было?..
Музыка вернула Поэта к жизни, и он начал что-то тихо шептать.
– Дэвианта, это ты? Я опять воскрес из небытия. Как долго я падал… – И он попросил воды.
В самом начале войны кто-то обрезал электропровода и обесточил кладбище. А в дизельной станции не было ни капли топлива. Девушка, истощенная долгим, голодным скитанием и холодом, играла недолго – всего несколько жалобных тихих звуков. Силы, видимо, покинули ее, и она, положив голову на мягкий подлокотник дивана и укрывшись с головой теплым пуховым одеялом, уснула.
Скулд, то и дело отрываясь от чтения, подходил к девушке и, склонив голову, прислушивался – дышит или нет прелестное создание – Богиня! – так измотанная и истерзанная войной.
Из дневника Бродячего Поэта:
«Открыв Хронотопию, мы так надеялись найти средство спасения от смерти людей, склонных к суициду… Как оказалось, это врожденная болезнь. Это тяга к смерти, – такой же недуг, как рак, СПИД, наркомания и т. п. И вызван он перенаселенностью и ростом бездуховности, то есть ростом количества материи, никак не связанной со ВСЕЛЕНСКОЙ НЕПОСТИЖИМОЙ ЦЕЛОСТНОСТЬЮ!
То, что мистики искали во все времена, – Единение с чем-то целостным (непознаваемым – Богом, Космосом, Хаосом, Мирозданием, Вселенной и т. д. – на всех возможных языках мира).
Любого, кто стремится к целостности, к воссоединению с целостностью, можно считать мистиком. Мы же назвали такое стремление Абиарностью. И лабораторию, которую мы создали, бывшие выпускники кафедры космопсихологии, мы окрестили Лабораторией Абиарнетики».
Скулд задумался. Все было для него новым. Он налил в кружку крепкого чая, чтобы приободрить себя, в который уж раз подошел к девушке – послушал, дышит или нет – и, прибавив фитиля в керосиновой лампе, продолжил чтение.
Из дневника Бродячего Поэта:
«Как она была красива!!! – Ильюта! Ильюта! Тысячи лет одиночества я бы отдал за один день жизни с тобой.
…Она поднимала на меня свои большие, огромные глаза, полные слез, и спрашивала:
– А ты не будешь изменять мне?»
Поэт тяжело задышал, – так тяжело, что, кажется, в этот вздох вместилась вся горечь мира. Все прочитанное Скулдом воспринималось им как рассказанное, он даже не слышал сдавленный, еле слышный шепот Поэта и продолжал вполголоса читать.
«Очень часто, согретая в моих объятиях, она дрожала – как птенчик, выпавший из гнезда. И долго, долго плакала без всякой причины, и я долго не мог ее утешить. Господи, если бы можно было ее вернуть хоть на мгновение! В последние годы я и во сне ее видел все реже и реже… Она умерла в яркий, солнечный жаркий день. Ей было двадцать восемь лет. Шла по улице – остановка сердца. И всё, всё, всё…»
И кажется это «всё» еще долго тихим, протяжным эхом летало по сторожке…
«Ильюта! Вечная боль моя! Отчего ты не придешь сейчас, когда я на краю бездны? Перед бездной я стою… и заглядываю в нее и вижу твои глаза, полные светящейся грусти. И я без страха бросаюсь в бездну, как мне кажется, но каждый раз, упав, оказываюсь в грязной, вонючей луже на улице города…
…Когда меня осудили за лженаучностъ идей и ты так внезапно ушла, я остался один во Вселенной».
– Ильюта! – вдруг прошептал, простонал, позвал еле слышно Поэт, словно повторяя прочитанное Скулдом. – Ильюта!..
«Иногда мне кажется, что мы с тобой, Ильюта, последние влюбленные на этой жестокой, обезумевшей земле…
…О! где найти радость, нежность и сострадание на этой земле? Кажется, ничего нет, чтобы могло утешить меня на ней и обнадежить. Иногда мне кажется (или хочется верить!!!), что есть кто-то, кто будет внимать моему отчаянному воплю. И ты вопишь, вопишь, а отклика всё нет, нет…»
Снова и снова Скулд изумлялся и был потрясен той легкостью, с которой Бродячий Поэт переходил от глубинных размышлений о смысле жизни и тайнах бытия к спонтанным, беспредельным, безудержным всплескам бессознательного, смысл которого был погребен под нагромождением слов. Иногда такое нагромождение было похоже на паутину, иногда на свалы камней в горах, а иногда на огромное звездное небо.
Из дневника Бродячего Поэта:
«Еще в ранней юности я открыл для себя необычный способ понимания Реальности. Вся необычность способа и заключалась в том, что воспринимаемая реальность становилась совершенно Иной при каждом акте ее восприятия мной. Я просто это ощущал: Реальность становилась Целостностью. Мыслить (по-настоящему) можно только целостно. Но мысль сама по себе не создает целостность. Мыслью можно всего лишь прикоснуться к Целостности, даже если эта мысль Махатмы, великого Гуру, Учителя человечества. Материальность проявляется на краю целостного, там, где есть непрерывный процесс утраты – восстановления целостности. Материя возникает, когда целостность утрачивается. Мысль, таким образом, есть и причина, и результат процесса мышления.
Мысль рождается из самой себя, когда становится целостностью. Мысль есть He-мысль! Даже если мы, как нам кажется, мыслим, мы на самом деле немыслим, а всего лишь пытаемся ДОСТИЧЬ ЦЕЛОСТНОСТИ МЫСЛИ! Как только мы достигаем ЦЕЛОСТНОСТИ МЫСЛИ, мы растворяемся в ЦЕЛОСТНОСТИ БЕЗ ОСТАТКА».
Скулд читал…
Нет! Это нельзя было назвать чтением. Это было прикосновением души к душе! Так, словно в этих строчках заключена разгадка великой тайны человеческого бытия и мироздания – тайны зашедшего в тупик человечества.
Скулд хорошо осознавал, что его чтение и есть форма исповеди Бродячего Поэта ему – в ситуации, когда исповедующийся не в силах произносить слова.
Он читал взахлеб и скоро поймал себя на мысли, что уже не сможет просто существовать без этих строчек. Эти строчки стали воздухом, вдыхая который, он чуть не задыхался от свежести. Эти строчки стали жизнью, о которой он мечтал все эти годы.
Чтение настолько захватило его, что он просто был бессилен прервать его. Чтение из разряда простого открытия перешло в священнодействие, в религиозный ритуал, в сеанс психоделической терапии, где наркотиком служили произносимые громким шепотом звуки, сочетание которых давало такие сногсшибательные мысли и парадоксально-безумные идеи.
Скулда охватил какой-то дьявольский, сатанинский азарт постижения другой жизни, другой великой души человека. Это был какой-то патологический интерес к познанию человека!
К нему периодически приходила одна и та же мысль: «Только сейчас я начал жить, только сейчас родился. Рождаюсь!!!»
И он простил всех за все зло, принесенное ему, он благодарил жизнь за эту случайную встречу. И он начинал любить всех, ему хотелось сострадать всем и каждому в этом мире. А могло ли быть иначе, если за каждой страницей дневника Бродячего Поэта, за каждой строчкой было открытие еще никем непознанного Мира, непознанной Вселенной…
