Читать книгу: «Красный Яр. Это моя земля. Литературный путеводитель», страница 3

Киселёв Даниил.
Шипилова Анна.
Пожар

Парк Горького находится на левом берегу Енисея в исторической части города, занимая площадь в 15 гектаров. В 1828 году здесь находился Городской сад – часть девственного соснового леса, раскинувшегося от Енисея до Качи. В 1934 году Городской сад получил новое имя – Парк культуры и отдыха имени А. М. Горького. Рядом с парком – известные красноярцам ветхие строения: бараки на Горького, которые в 2019 году запечатлели в Красноярском столбе на вернисажной музейной биеннале «Переговорщики». На каждом кирпичике Красноярского столба – изображение фрагмента фасада здания с характерным признаком места. От гаражей, сараев, бараков, двухэтажек до современных высоток.

Парк культуры и отдыха им. Горького:

Красноярск, ул. Карла Маркса, 151

Маму хоронили далеко за городом – на бесконечном Бадалыке – весной, когда снег еще не сошел. Гошу хотели оставить дома, но подумали и взяли с собой.

После похорон дом гудел – приехало много родственников, которых раньше никто никогда не видел и не знал. Спали на раскладушках в коридоре, на старой продавленной тахте в кухне. Гоше в его тесную детскую кровать положили троюродного брата. Брат кусался, вертелся и не мог заснуть. Гоша боли не чувствовал, отпихивал брата ногой и тихо скулил.

Пока рабочие, переговариваясь, как на стройке, рыли яму в мерзлой земле, отец успел выпить и стоял, опершись на оградку соседней могилы. Сутулился, хлюпал в сизой снежно-глиняной жиже. Гоше казалось, отцу надо выпрямиться. Он хотел подойти, помочь, уткнуться носом в пахнущую «Беломором» куртку, подержать горячую руку. Но его не пускали тети и бабушки.

«Не мешай отцу».

Жили они, назло прогрессу, в двухэтажных бараках на Горького, сохранившихся в центре города. Через дорогу шумел и светился парк – вроде несколько метров и редкий железный забор, а будто другой мир. В парке подвыпившие подростки целовались по кустам и обсуждали прелести старлеток, а в деревянных бараках по-прежнему запирали от чужаков сараи на висячий замок и ходили в «удобства» на улице.

Для поминок во дворе накрыли длинный стол, составленный из нескольких: кухонного, маминого для шитья – и даже папин верстак вынесли из сарая. Гоша забрался на чердак и, лежа на животе, следил сверху за поминками и дорогой. Он ждал, что мама вот-вот покажется на синем «каблуке».

«Какой же праздник без мамы?»

Отец смеялся, когда мама водила машину. Она резко тормозила, пропускала повороты. Обязательно блуждала, выворачивая неповоротливый руль. То смеялась, то ругалась в голос, то плакала от обиды. Рассказывала что-то Гоше, сидевшему рядом, оглядывалась, поворачивалась. Пока стояли на светофорах, держала сына за руку и опять пропускала повороты. Приезжали домой обычно к ночи.

Гости затянули заунывные песни. Гоша вспомнил, как ждал маму на скамейке у больницы и увидел юркнувшего котенка. Нагнулся, заглянул под скамейку. Нащупал в кармане печенье, раскрошил и протянул беглецу. Тот посмотрел на мальчика испуганными глазами-фарами и, принюхавшись, подошел к руке.

Гоша принес котенка за пазухой и спрятал в сарае. Расшатал доску, чтобы он мог ходить туда-сюда, подкармливал. Без мамы не стоит и уговаривать отца взять котенка, потому что у отца «медвежья пора».

Медведем его называла мама, когда он после пятничных посиделок с друзьями приходил домой под утро. Открывал буфет в поисках коньяка, вываливал тарелки и кружки на пол. Стягивал скатерть вместе с вазой со стола. Выставлял стопку и закуску.

– Медведь пришел, – шептала мама Гоше, будто сказку рассказывала. – И нам надо лежать тихо-тихо. Андрюша пошумит, поломает ветки, порычит и заснет. Но не на зиму, а на целый субботний день… А мы с тобой завтра приберем, вымоем пол, выметем двор и пожарим медведю картошки. Захрапел, слышишь? И мы будем спать.

После похорон Гоша гулял – не хотел возвращаться. А вечером, подходя к дому, увидел «каблук». Обрадовался, вбежал на крыльцо, позвал маму. Осколки тарелок и кружек захрустели под ногами.

На цыпочках сошел с крыльца, отправился на поиски. Заглянул в «удобства» на улице, в сарай и в конуру к общему псу Барину. В сарае нашел котенка. Сел в старое продавленное кресло. Котенок запрыгнул к нему на колени.

– У нас дома живет медведь, – начал рассказывать Гоша. – Медведи, когда голодные, злые, к ним лучше не подходить. И они очень любят малиновое варенье. И рыбу, совсем как ты.

Гоша задремал, котенок свернулся в руках. «Медведи спят зимой… а весной просыпаются и шатаются. Зимой по лесу ходить не опасно, а весной опасно».

«Может, мама заблудилась в лесу?»

Когда отец пропадал, Гошу подкармливала баба Люда из соседнего двора. Он раньше боялся ее – мама говорила, что баба Люда умеет «чуять судьбу», и строго-настрого запрещала ходить к ней в соседний двор. Но вблизи баба Люда была не страшная. И квартира у нее, как у всех: ковры на стенах, телевизор с салфеткой, тарелки и чашки с синим ободком. Такие же тарелки и чашки по субботам бьет отец.

Поедая из привычной тарелки пельмени, макая их в густую сметану, Гоша забыл о похоронах. В приоткрытую дверь кухни шмыгнул котенок.

– Прише-е-ел, – протянула баба Люда, – я уж думала, тебя Барин порвал, полночи выл как волк.

Котенок подошел к миске и в два счета съел все объедки.

– Это мой, – сказал Гоша, – в сарае живет.

– Твой? А я думала, что ко мне приблудился, – насмешливо сказала баба Люда. – Ну, тогда я буду его гонять, раз твой.

– Он может быть общим, как Барин!

Баба Люда рассмеялась, но осеклась, услышав грохот из соседского дома.

– Это отец. У него медвежья пора! – объяснил Гоша. – Не пугайтесь, он такой не всегда. Мама говорила, он у нас появился, когда я уже был. Но он все равно меня любит.

Баба Люда нахмурилась:

– Сегодня спи у меня, – сказала она, – я тебе постелю в зале.

Чтобы Гоша не путался под ногами, бабка отвела его в дальнюю комнату, выдала бумагу и карандаши, велела не высовываться. В доме плакала и выла женщина, просила вернуть сына.

«Интересно, откуда вернуть?»

Гоша рисовал – сперва ежа, который смешно сопел во дворе. Затем котенка на трех листах: котенка на печке, котенка и кошку, котенка и себя, шагающих по лесу в поисках мамы. «Где-то же она есть».

Гоша спросил, можно ли вернуть маму.

«Нет».

Решил зайти в дом и проверить, как там отец. «Вымыть пол, вымести двор и пожарить картошку», – вспомнил и заплакал. Отец сидел на полу посреди разгрома. Заметив Гошу, подхватился, подошел, замахнулся – мальчик вжал голову в плечи и зажмурился.

После удара Гоша оглох на одно ухо. Прятался в сарае за верстаком. Не подходил к Андрею. Выбирался в парк – посидеть на влажной деревянной лавке. Ночевал то в сарае, то у бабы Люды. Почти не ел. Котенок то появлялся, то исчезал. Ночью находил Гошу и спал рядом.

Отца Андрей помнил плохо. Тот пропал, когда мальчик был маленьким. Мать говорила, что он на опасном задании в тылу врага. Андрей гордился, играл за «красных», а во дворе рассказывал, что он сын разведчика. Повзрослев, конечно, все понял, но спросить было уже не у кого.

Марину Андрей встретил в автоколонне на Маерчака, где работал водителем. Девушка была учетчиком, выдавала расчетные листки и считала потраченный бензин. Когда поняла, что он бензин сливает, не сдала его. Просто попросила не обманывать. Сказала, что сломала все глаза, пока искала ошибки в отчетности. Ее простота и искренность тронули. Не остановила ни разница в возрасте – Марина была старше на несколько лет, ни маленький сын, которого она каждый вечер бежала забирать из яслей.

Родных у Марины не было. Вечерами она сидела дома с ребенком и отшивала платья. У нее была квартира в бараке на Горького, а Андрей после армейки и общежития соскучился по уюту.

Она приняла его спокойно. Радовалась, что появился мужчина в доме. Он с удвоенной силой работал и все их первое лето латал осыпающиеся стены. Вечерами курил и наблюдал, прищурившись, как на дощатом крыльце учился ходить маленький Гоша. Ловил его, вытирал слезы и с удивлением ощущал что-то, чего прежде не испытывал. Решил найти своего отца, но стало не до того: в сарае текла крыша, Гоша вырастал из одежды и обуви, Марина хотела на море, мужики квасили в гаражах.

При виде него соседи крутили пальцем у виска – в двадцать с небольшим повесить на себя чужого ребенка и разваливающийся барак, а ему – как об стенку горох. Марина была спокойной и покладистой, не устраивала ссор, прощала праздничные загулы и потраченную на новые подшипники получку.

Они держались друг за друга – так и жили. Она не разрешала ему рвать легкие деньги – таксовать ночами. В городе время от времени были слышны выстрелы. Андрей разгружал почтовые вагоны, фасовал овощи в магазинах, работал механиком в сервисе «у китайцев» напротив автоколонны. Он не давал ей торговать на рынке, возить на «каблуке» товар и ночевать в нем же. Она не слушала – и работала сутками на весенне-зимнем морозе. Застудила почки. Умерла от почечной недостаточности, сгорев в переполненной тысячекойке.

«Не уберег».

Гоша проснулся от холода и голода в сарае. Спросонья пришел к дому. Встал на перевернутый ящик, вытянул шею, заглянул в окно. В подрагивающем свете лампочки увидел спящего отца и понял, что путь свободен. Зашел в дом и съел все, что попалось под руку: сгрыз сухую лапшу, достал капусту и соленые огурцы, нашел остатки сала в холодильнике и сжевал с капустой и огурцами, стараясь не хрустеть. Котенку налил молока, хотел выпить сам, но в пакете осталось на донышке.

От еды и тепла Гошу разморило, потянуло на сон, и тут он увидел спички.

Он однажды видел, как горит дом. На пожар сбежались соседи. Гоша запомнил, как быстро огонь перекидывался на соседние постройки. Как взрослые выливали ведра воды на дома по соседству. Как раздался взрыв и мама обняла Гошу, закрыв от жара. И как, наконец, подъехала красная пожарная машина и залила все мягкой белой пеной.

– Другие дома поливают, когда пожар такой сильный, что горящий дом не спасти, – объяснила мама. – А взрыв – это баллон газа, у нас он тоже есть. Поэтому надо быть аккуратным, не играть со спичками и не курить.

– А отец же курит, – сказал Гоша, – он подожжет дом?

– Нет, – ответила мама, – Андрюша не подожжет.

«Не волнуйся».

Баба Люда предчувствовала скорый уход и боялась, что род прервется. Дар достался ей от бабки. Она знала, что сила передается через поколение, поэтому ничего не ждала от дочери, а вот на внучку надеялась. Просила привозить из Москвы на каникулы, не отправлять на курорты. Ходила с ней по грибы и показывала заветные травы. Отводила гулять на Столбы, учила «чуять» камни, рассказывала сказки о добрых знахарках, которые помогали путникам и влюбленным.

Внучка училась у бабки охотно. Любила гулять по лесу, размахивала палкой, сбивала шляпки грибов. С интересом слушала нутряной гул камней, говорила: «Как живые». Баба Люда ждала первой крови: тогда станет понятно, передался ли дар внучке. Бабка чуяла, что ей суждено увидеть кровь, а вот что будет дальше – не знала.

Сегодня внучка проснулась рывком – увидела пожар. Огонь полыхал, закрывая рассветное небо. Девочка выбежала на улицу раздетая и босая. Пожар слепил так сильно, что она не могла нашарить щеколду калитки. Сотни голосов обрушились на нее, она учуяла сотни желаний. Что-то – кто-то? – котенок вцепился зубами в подол ночнушки, влажной от крови. Потянул к дому тети Марины. Баба Люда вышла следом за внучкой, накинула платок ей на плечи, отослала домой мыться. Посмотрела в темные окна соседей и шагнула во двор.

Гоша чиркал, спички ломались в руках, наконец одна занялась. Мальчик подошел к храпящему под старой шубой отцу и поджег сигарету, зажатую между шершавыми пальцами.

Странный звук прорвался к нему через вату болезненной глухоты. Баба Люда стояла во дворе и «звала».

Гоша потянул за подол шубу и потушил сигарету, успевшую догореть до фильтра. Обжегшись, сунул палец в рот, собрался плакать. Мама обычно приходила, дула на ожог, ссадину, и боль проходила.

– Ты за старшего, – сказала она и вызвала скорую помощь. – Папу не буди, он с вахты.

Баба Люда зашла, смела осколки в ведро, приговаривая то ли весело, то ли ворчливо. Протерла кухонный стол, постелила новую скатерть. Заварила травяного чаю. Сказала: «Отцу от похмелья». Положила на стол детские рисунки – Андрей узнал себя, Гошу, Марину, увидел котенка и ежа. Еж, он знал, живет под домом, а котенка Гоша держал под мышкой, стоя на пороге и не решаясь переступить.

Под глазами у мальчика желтели синяки. Он исхудал и смотрел исподлобья, как зверь. И Андрей вдруг понял, как Гоша повзрослел за несколько дней. Вытянулся, ушла детская пухлость щек, в глазах появились жесткость, которой не было, пока Марина была жива.

Андрей наклонился, развел руки, раскрыл ладони и поманил.

«Если не подойдет, Марина никогда не простит».

Гошу вдруг перекосило, но ни слез, ни всхлипов он не издал. Резко, рывком вздохнул. Проглотил комок в горле. Протянул отцу котенка и сказал: «Папа, надо его назвать».

Сулейков Андрей.
Бобровый log

Фанпарк «Бобровый лог» – всесезонный парк спорта и отдыха рядом с государственным заповедником «Столбы», в 20 минутах езды от центра города. Зимой фанпарк работает в формате горнолыжного комплекса. Летом и в межсезонье это территория активного отдыха и развлечений. Экскурсионные прогулки на канатно-кресельном подъемнике, уникальные для России аттракционы, пляж и бассейн с теплой водой под открытым небом, детские площадки, беседки для пикников, кафе, бары, рестораны премиум-класса, спа, а также трассы для downhill (скоростного спуска на горном велосипеде) и терренкура (оздоровительной ходьбы).

Фанпарк «Бобровый лог»:

Красноярск, ул. Сибирская, 92

log – файл с записями о событиях в хронологическом порядке, простейшее средство обеспечения журналирования.

Если бы я тебя не боялась, мама, я бы стала ветеринаром. Ходила по навозу в сапогах выше колена и принимала роды у коров и лошадей. Но я тебя боялась, мама. Твоего презрения, твоего сопрано. Ты морщила нос, как будто от меня дурно пахло. И высоко, тонко говорила: «Что? Отойди от меня! Ветеринаром, фу! Кому ты будешь нужна? Ветеринаром она! Программистом сначала стань, банкиром! А потом хоть дворником, мне плевать».

Так я стала программистом, сисадмином. С первого курса, как и все наши, пошла работать, куда взяли. В спортмаг, где наверху – сноуборды, коньки, лыжи – люди, движение, краски жизни. Внизу – склады, сумрак, дно, коробки. А в сумраке и коробках – я. Черный экран и светящиеся буквы. Читала bashorg? То-то! Все мои будни программирования – там.

У меня никогда ни разу не было парня. Пока все наши девочки держали осанку и примеряли лифчики пуш-апы, я – юная сестра Квазимодо – колдовала над кабелями, как над веревками церковных колоколов. Не кобелями, мама. Кабелями. Нет, это не одно и то же. Нет, мам.

Второй наш сисадмин, Мишка, однажды, крепко так напившись, приобнял меня за плечи и спрашивает: «Антонова, а ты когда-нибудь целовалась с парнями?» А я ему: «Нет, никогда». А он мне: «И я никогда, давай целоваться?» И мы стали. Потом до меня дошло, что он сказал «с парнями». А я-то дура, повелась. Но все уже. У него был прокуренный язык, и он не чистил зубы. В темноте-то в серверной не видно, чистил или нет. А от табака перегар горький… кто пробовал, знает. Но это такое – не девственность, конечно, но хоть что-то. Кому скажи, что я впервые поцеловалась с парнем в восемнадцать лет.

Поэтому я начала пить алкоголь, мама. Сначала вино, пиво. Потом чего покрепче, коктейли. Научилась готовить Кровавую Мэри, разбираться в водке. А ты знаешь, например, что с сельдереем и чили вкуснее, чем с табаско? Я вот знаю.

Через год прокуренных поцелуев Мишка бросил сигареты и увлекся сноубордом. А я – пить не бросила, но. Целоваться с ним стало слаще, хотя дальше поцелуев дело не зашло. В темноте мы много – того, а на свету – никогда.

– Ты это, Антонова, не говори никому, ладно? Я же это, по дружбе, ну.

– Конечно, Миш. No problem.

Кто учил тебя русскому, Миш?

Мои октябрьские девятнадцать по традиции отмечали в баре. Не Oktoberfest, но тоже ничего. Дверь – в краске. Лица – в масках. Знакомые стены. На стенах – галереи шедевров, созданных под наплывом чувств. Это ведь руины-бар Вписка. И я в день рождения всегда в руинах. Надо цементировать, и Батя поможет.

Батя – черная, на вьетнамском дереве настойка. Подается в стопке. Точнее, в двух. В одной настойка, в другой вода. Подходишь к Фикусу – его тоже зовут Батя – чокаешься с ним, доверяешь сокровенное, потом воду – в Фикус, настойку – в себя. Поговорили, полегчало. А Батя не проболтается. Надега.

Столы сдвинуты кучно, мы тоже. Развалились и расселись полукругом. А перед нами Мишка – исполняет сноубордический моноспектакль. Мне – мерзлячке – его страсти непостижимы. Он рассказывает логично, стройно, хоть экипируйся и беги. Слушаю, не отрывая взгляда. Ясно же, что инфа не пригодится, но не все же с ним целоваться в темноте.

– На лыжах проще.

Ну конечно, Миш, ну конечно.

– Поедешь с учебного склона через несколько минут после старта. Четыре точки опоры: две лыжи – две палки.

Конечно, конечно, Миш, ты, главное, говори, говори.

Встал, как борец сумо. По очереди поднимая левую и правую ногу, зависая над полом.

Ах, какая у тебя стойка, Миш…

– Весь корпус – в сторону движения. Вщелкиваешься в крепления – вот так. При падении лыжи отстегиваются. В гору можно спокойно на палках.

– Сплошные плюсы, да? А минусы есть?

– Ботинки жутко неудобные.

– Точняк! – в тон Мишке отвечает Тоня. Вытянула из-под стола тонкую ножку в легинсах. Потянула по-балетному носок. – Я эти пыточные испанские сапоги снимаю на каждом перерыве. А ведь некоторые умудряются весь день в них…

Тоня – это девушка Миши. Познакомились в Бобровке под первый снег. Думаешь, почему он курить бросил. И почему мне никому нельзя говорить о поцелуях в темноте.

– С бордом – наоборот.

Продолжай, еще, еще.

– Боты мягкие и удобные – валенки. Но при катании – другое равновесие. Первые дни реально убиваешься. Пару раз на скорости поймаешь передний кант – запомнишь навсегда. Новички экипируются – шлем, локти, колени… Сверхболезненное начало!

Сверхболезненное! Как скажешь, Миш…

– И выщелкиваться из креплений надо обязательно с помощью рук. Все заварушки на подъемниках из-за сноубордистов. Зато прогресс в освоении техники стремительный.

– Факт! – и снова эта ножка в легинсах.

– За сезон можно круто освоиться. На наших высотах кайф от борда получить легче, чем от лыж…

– Кста-а-ати! Антонова! А Кубок же? Давай из тебя чемпионку сделаем? – Тоня подмигнула Мишке. Я напряглась, взревновала.

– Какой еще Кубок?

Сплю и вижу, кошечка, нас втроем – ты, я и Мишка, ага.

– Антонова, точно, давай! Погнали завтра? Я тебя познакомлю с инструкторами. Тебе мальчика или девочку? А трассы, а подъемники, а раздевалки там какие… – Мишка хитро прищурился.

Не то что серверные, да? Кобель!

Через месяц покатушек в Бобровке Тоня взяла надо мной девочковое шефство: «А ты где живешь? А с кем? А как расслабляешься? А парень есть? Чтооо?! Ты ваще ни-ни?»

Только слегка. Целовалась с твоим. Не в счет.

– Ладно, не дрейфь! Наладим тебе жизнь!

– Может, не надо?

– Надо, Антонова, надо! Тебе кто из парней в магазине нравится?

– А я их, что ли, вижу? Они ж наверху!

– Мда… Ну хорошо. Сначала покажем тебя, а потом выберем из… ну…

– Претендентов на переспать?

– Типа того.

– И?

– И я тебя приглашаю! Скажем… В понедельник на эль и пиво, во вторник – на коктейли, в среду – на вино. Освобождай вечера.

– О! Да! Спасибо, что предупредила! Мои вечера обычно расписаны на месяц вперед.

Шутка.

– Ага, я так и поняла. Готовься! Морально и… в общем, готовься.

В понедельник мне было нечего надеть, и я перемеряла дюжину Тониных платьев. Отвергла декольте, вырезы на спине и те, в которых из-под юбки должны быть видны стринги.

– Ну ты и ханжа, Антонова.

– Я ханжа, да? Щас вообще никуда не пойду!

– Ладно, ладно!

Интересно, как это – переспать именно с Мишкой. Напьюсь – и спрошу.

Выбрала, наконец, платье в пол. Сзади молния – от затылка до пяток, впереди – ткань под горло – как щит. Надела и успокоилась. В этом, говорю, пойду.

– Пояс верности дать? – троллит Тоня.

– Свой-то не снимаешь поди!

Красилась – два раза попала тушью в глаз. Три раза испортила стрелки. Четыре раза перекрашивала губы.

– Пока ты тормозишь, всех нормальных парней расхватают!

– А может, я по девочкам?

Тоня, не беси меня.

– Что?!

– Шучу.

Наконец, собрались. Вышли.

Тоня рассчитала верно. В баре с порога становятся закадычными друзьями даже с иноземцами, не владеющими языком. После первого глотка – братание, выпивка на брудершафт. Народа много, тесно, броуновское движение. Сердце стучит в ребра. Выпустите меня.

Вот чего недостает в моей жизни, мама. Прикосновений. Касаний, чтобы привлечь внимание. Объятий, чтобы проявить дружелюбие. Похлопываний по плечу, чтобы поддержать. Ты-то меня никогда не обнимала. Поэтому мне так холодно. С рождения и сейчас.

Я загрустила в толпе, налегла на Синюю Бороду. Потом еще на одну. И еще. После третьей бутылки потеряла Тоню из виду. Вот она мелькнула здесь, там. Вот у нее тушь потекла. Вот кто-то из девочек поцеловал ее в щеку и оставил бордовый след.

Мы встретились в туалете. Тоня – веселая, а я – мрачнее тучи.

– Ты чего, Антонова?

– Да блин, тоска. Пойду…

– Ну… Не торопись, я сейчас.

Прошмыгнула к нашему столику, что-то шепнула Мишке в ухо. А может, не шепнула, а прокричала. Ничего ж не слышно, это ж бар. Я махнула нашим на прощание. Мишка вызвался проводить.

Ребята, вы серьезно?

Ай, все равно. Идем. Я держу дистанцию, а он – нет. Меня шатает от странного предчувствия. Или это Синяя Борода бродит и бередит?

– Миш? Мне пора… – шепчу я, а он не обращает внимания.

– Я живу вот здесь, – показывает на кирпичный дом. – У меня недавно дружок гостил. Оставил саган-дайля. Любишь чай с рододендроном?

– С чем?

– С тем! – тянет, дергает меня за руку. Пальцы впились в плечо до костей. Он тоже пьян, как и я. – Тебе понравится, Антонова. Не дрейфь.

Мне понравилось.

Я остановилась в прихожей перед зеркалом стереть помаду. Думала, будем чай, неприлично же пачкать кружки. Пока вглядывалась в отражение, не размазала ли красное по щекам, он подошел, я не услышала, а когда услышала, было поздно.

Он потянул за язычок молнии, раздался звук такой… такой… бззз – и я в мурашках вся – руки, ноги, спина. И меня – то в жар, то в холод, я ведь специально – платье с молнией! И его губы – на моей шее – знаешь, как это? Тебя кто-нибудь целовал в шею хоть раз?

И мы – всю ночь. Всю ночь, мама! И черный чай этот, с саган-дайля, в белых кружках с красными горохами! Пили на рассвете, смотрели на солнце. Огромное, холодное, серо-желтое. Но даже так – серо-желто, холодно – я чувствовала себя желанной.

Живой.

У меня есть дневник, ты знаешь. Я зову его log file. Он хранит все, что я накосячила, но не для покаяния, а для роста. Хотя помнишь, было дело, ты требовала записывать грехи. А потом – по праздникам – читать их на исповеди перед причастием. И священник все спрашивал:

– А прелюбодеяние где? А содомский грех?

А я отвечала:

– А нету, святой отец, – и ухмылялась.

А он мне:

– «А теперь отложите все: гнев, ярость, злобу, злоречие, сквернословие уст ваших; и не говорите лжи друг другу».

И я не понимала его тогда. А теперь – понимаю. Открываю дневник и пишу: «Бобровый log».

На склоне есть Илья. Он мой инструктор. Ничего такой. Однажды сделаю с ним себяшку. А Мишка…

– Ты никому о нас не скажешь, Антонова.

– Конечно, Миш. No problem.

Ты был прав, в сноуборде другие рефлексы. Начинаешь падать – выпрямляешь ноги, а надо сгибать. Начинаешь ускоряться – смещаешься назад, а надо вперед.

В декабре я как будто перешла на другой уровень ощущения себя. Поняла физику движения. Похудела. Обветрилась. Надела леггинсы, как и Тоня.

Тоня… Она красивая, мам. Не то что я. И я так и не спросила по пьяни, как они там с Мишкой спят… А я… А Илья…

– Как проверить технику, если рядом никого нет?

– Снять на видео?

– Проще.

– Тень?

– Проще.

– Глаза завязать?

– Проще.

– Не знаю. Сдаюсь.

– Полностью сдаешься или частично?

– Полностью сдаюсь. Говори уже.

– Ты в риалтайме должна понимать, какой кант загружен. Для этого – смотри на след. Чем он тоньше – тем точнее техника. Чем шире – тем больше снега ты переместила. Нарыла никому не нужный сугроб. Понимаешь, что потом?

– Боковое скольжение? Падение?

– Да. Иногда, конечно, приходится экстренно тормозить, сугробы рыть. Но в обычном режиме твой правильный след – это тончайшая дуга.

Я в риалтайме должна понимать, какой кант загружен. Где заканчиваюсь я и начинается воздух. А ты когда-нибудь думала о границах, мам? Где уже не ты, а кто-то другой, что-то другое? Трамплин, флажок, дерево, человек, волк?

Помнишь, как однажды в лесу мы встретили с тобой волка? Я была маленькая, а он – далеко. Вышел на тропу – и стоял боком. И границы волка мы почувствовали гораздо раньше, чем увидели его самого. Мы не нарушили его владения. Мы ушли.

Мишка приглашал меня к себе по ночам понедельников, и в очередной понедельник я по привычке пришла к нему. Открыла дверь. Не ключом, а просто, потому что здесь не закрывают двери. И увидела их вдвоем. Мне бы уйти, я тихая, ты же знаешь. Но я не ушла, осталась. Может быть, инстинктивно.

Он смотрел на Тоню, не шевелясь, не отрываясь, долго, не приближаясь ни на шаг. А я смотрела на его отражение в зеркале. И видела, что он не дышит. Что он тоже, как и я, затаился. Прошла, наверное, минута. А потом он сделал шаг к Тоне, поднял руку, двумя пальцами взял за пуговичку на горле ее рубашки и расстегнул. И я почувствовала, как будто я – там, с ним, сейчас. Не она – я. И я не смогла уйти, хотя мозг кричал: «Уходи!»

Он расстегнул вторую пуговичку над солнечным сплетением. Третью – под грудью. Четвертую – на животе. Я подумала: если бы он обезвреживал бомбы, был сапером – двигался бы так же. И это его медленное, наполненное движение вообще не напоминало мне нас, торопливых, рваных, спешащих.

Он раздвинул ей полы рубашки, и она там была – без лифчика.

Чертовы зеркала, кто их проектировал!

Я не просто смотрела – я пялилась! И стыдно мне станет уже потом, а тогда… Он наклонился к ее груди, я закрыла глаза и осела, прислонившись к собственному отражению.

Мне близка идея оставлять правильный след. Но с Мишкой правильно – не получается.

– Антонова, – шепчет он снова и снова, – Антонова…

Давай, давай, Мишка… Господи боже…

Зачем я это делаю, мам? Где мои границы?

В день соревнований получаем номера, расписание. До старта – часа два. Можно еще раз пройти склон по точной трассе.

– Антонова, по пятьдесят?

– Тонь. Давай после заезда?

– Да само собой. Но и ща по глоточку.

Поднимаемся на кресле вдвоем. Тоня достает фляжку.

– Что там?

– Шлюхи.

– Шлюхи – это о нас?

– Это за нас!

И там не по пятьдесят, а по сто пятьдесят. Неуверенно спрыгиваем с подъемника.

– Ну что? Наперегонки?

– Тонь, успеем еще! Давай просто…

– За мно-о-ой!

И я – за ней. Конформизм – наше все.

На середине склона Тоня резко подрезает лыжника, он укладывается точно мне под ноги. Объехать – не знаю, как. Перепрыгнуть – не умею. Зато успеваю нарыть сугроб. Руки вперед и вверх – рыбкой – принимаю на грудь крепление лыжи. Слышу хруст.

Больно.

Поднимаюсь на стартовую площадку. Дышать почти не могу. Двигаюсь медленно-медленно. Глотаю воздух по чуть-чуть.

Есть в факте боли некий пофигизм, дерзость. Когда так больно, что становится все равно. И если бы в гору бежать, я бы не стартовала. А сноуборд – он же вниз, с горы.

Заезд прохожу на автопилоте, без драйва. Черные пятна пляшут перед глазами. Знаешь, мама, что такое автопилот? Как будто тело само по себе, а я сама по себе – вне тела – наблюдаю за собой со стороны. И мышцы вроде расслаблены, а вроде – в тонусе. Прохожу и трамплины, и флажки. Дышу или нет – не знаю, зато знаю, где наклониться, как сильно согнуть колени, куда повернуть.

Вот и трасса. Вот и финиш. Результатов не дождалась – зашла в травмпункт, тейпировали, вышла. Зашла в офис – написала заявление на увольнение. И меня никто не пытался удержать, представляешь?

Поменяла телефоны, удалила социальные сети. Сняла квартиру рядом с Бобровкой – почти на все. Тренировалась днями. Работала ночами удаленно. Искала свой правильный след – едва заметную границу, тонкую-тонкую нить на снегу.

Поняла, что каждый сам отвечает за свои следы. Каждый сам держит свои рамки. И никто не должен быть повелителем чужих границ.

Пришла весна. Зажили ребра. А с ними – и я сама. Снег начал таять. Иду на свой крайний спуск. Есть тут такая забава – горнолужник. Разгоняешься по подтаявшему склону, а финишируешь, скользя по воде.

– Привет, Антонова!

– Илья? – снимаю маску, щурюсь…

– У меня твой кубок, Антонова! Зайдешь на саган-дайля?