Читать книгу: «Вкус времени – I», страница 4

А то случается…

Иногда Владика берут в церковь в Крутогорье или в дом приходит священник отец Иосиф. Мальчик слушает, как совершает службу отец Иосиф, как подпевает дьячок, вдыхает приятный запах ладана, вкушает просфору и причастие из красного вина. Владика завораживает таинство действия. Но мальчик не может понять, для чего все это совершается. Ему говорят, что молятся Богу потому, что Бог всемогущий и может исполнить то, о чем попросишь его во время молитвы.

И Владик, выбрав время без взрослых, служит в детской свой молебен. Как отец Иосиф накидывает на себя ризу из одеяла, машет кадилом, сделанным из ведерочка на нитке и, без конца восклицая «Господи помилуй», просит у Бога исполнения своих сокровенных желаний. Например, чтобы Бог починил курок у монтекристо или чтобы у деревянной лошадки вырос оторванный хвост. Но тщетно. Всемогущий не выполняет ни одной мольбы, сколько бы мальчик не провозглашал «Господи помилуй». Ничего! Вот так фунт!..

Как-то, видимо после водосвятия, батюшка принес освященной воды. Возник разговор о ее чудесных свойствах. Якобы святая вода может стоять годами и не портиться. Борис спросил:

– Отец Иосиф, а откуда вы берете святую воду?

– Из колодца, мой милый. Я наливаю ее в большой посеребренный сосуд и кладу в воду на ночь серебряный крест.

Владик удивился, он предполагал, что воду доставляют из святых мест, а не черпают ржавым ведром из деревенского колодца. Боря что-то слышал о чудесном феномене раньше, и у него мелькнула догадка. Он уточнил:

– А если сосуд и крест будут медные, а не серебряные?

Отец Иосиф задумался. Сейчас была поставлена на карту его правдивость.

– Ну-у, – пряча улыбку, протянул он, – тогда, я думаю, любезный отрок, вода не приобретет таких необходимых тебе свойств.

Борис недипломатично подвел итог:

– Значит, все дело в серебре.

– Нет, почему же. Решающее значение имеют святые силы и символы, но для этого нужно обладать не только головой, набитой новейшими знаниями, но и душой, открытой к Божественным таинствам, – закончил священник.

Несмотря на приоткрытую батюшкой таинственную завесу, у практического мальчика складывается впечатление, что и молитвы и служба – все это такие же сказки об исполнении желаний, какие рассказывала няня. Маленький атеист еще не ведает, что Вера это не только моление и служба для исполнения любых желаний, а и собственная жизнь, отданная для других людей, для Бога, во имя Добра и Света; что это тяжкий труд и борьба и, прежде всего, с самим собой…

Может быть, это звучит выспренно и банально, но в любые времена, а во время детства Владика тем более, люди слишком часто забывали простые святые заповеди – отсюда и результат…

В конце пребывания в Песчаном, вероятно летом 1917 года, гуляя втроем в саду, брат и сестра завели разговор об удивительном изобретении, которое называется радио. Тогда это слово и для взрослых являлось новостью и маленький Владик, конечно, никогда не слышал его.

– А что такое радий? – спросил младший брат.

– Не радий, а радио. Радий это вещество, а радио, – невидимые волны, летящие по небу, которые можно поймать особым аппаратом, – со знанием процесса ответил Борис.

– А когда их поймают, то сажают в клетку, как нашего попугая?

– Дурачок. Радио передает звуки и слова. Все, что захочешь.

– Так, наверное, эти слова говорит Боженька.

– Какой Боженька?! Их посылают ученые и принимают ученые. Так можно разговаривать, например, из сада с нашим домом.

– Вот бы нам такое радиииоооо, – протянул пораженный мальчик.

Значит, в этом чуде не участвует Боженька, а все вершат люди и без его помощи?! Но может быть, хоть где-нибудь, видно присутствие Божественной руки?! Мальчик перебирает в уме все, что делают, обливаясь потом, люди и нигде не обнаруживает присутствия Божьей помощи.

Эти вопросы и мысли явились теми семенами, из которых выросло древо рационалистического мышления Владика.

Но, если честно сознаться, то став взрослым, Щеголев не сделался счастливее от своего рационализма, так же как и все люди не стали счастливее, изгнав с полей и из лесов, городов и сел некогда населявших их богов и богинь.

Много позже, в моменты страшных испытаний Владик вновь спросит:

– Где же ты, Господи?!

Конечно, рационалистическая идея формируется у мальчика не сразу, по мере его развития и только в Кашире, в доме Митрофановых мальчик преподносит маме свое религиозное кредо в ответ на укор в том, что сегодня забыли помолиться:

– Я не признаю Бога, – безапелляционно изрекает Владик.

Мама после такого заявления младшего сына бледнеет и чуть слышно говорит:

– Ты еще мал, чтобы рассуждать об этом.

Мальчик, однако, чувствует, что он не так уж мал, если у него появляются такие идеи. Но наряду с обладанием идеями, мальчик не знает элементарных слов. Как-то, повествуя за обедом о выдумках своего приятеля Горы Чернова насчет страшного суда, который нас всех ждет, Владик прибавил что он всегда в таких случаях тихо говорит себе:

– Ври, Гора, да не завирайся!

Мама сказала:

– Верно, ты не тихо говорил себе, а думал, – и добавила, – а Гора прав…

Но мальчик уже не слушал, он с радостью повторял новое слово:

– Я думал, я думал, я думал…

Так Владик приобщился мышлению, как делают это взрослые – он тоже стал «думать».

Начало было положено.

Но принесут ли эти размышления счастье?

ГЛАВА 3

На 1 марта 1907 г. В Москве и пригородах проживало 1359 886 жителей, в Петербурге – 1464 000…

Из 80734 московских квартир лишь 18519, т.е. менее четвертой части, имеют проведенную воду и присоединены к канализационной сети… «Мудрено ли, что при таких условиях холера по три года не переводится в Москве» – сообщает корреспондент.

«Русские ведомости». 23 июля 1910 года

Уклад, положение и образ жизни Щеголевых заведомо предполагал многочисленные знакомства и широкое общение. Да и добрый отзывчивый характер Екатерины Константиновны, не способной отказать в помощи или участии, привлекал и родственников, и друзей, и случайных посетителей. Но иногда шумные и требующие внимания гости все же доставляли некоторые неудобства. Всегда нарушал покой громогласный Густав Франк, шумной ватагой налетали Вейсберги, Веденским же было необходимо «утонченное» обхождение…

Густав Густавович Франк со своей молодой женой совершал свадебное путешествие в Европу на белом пароходе. Для полноты ощущений они отправились через Константинополь и Каир. Собрав деньги после продажи урожая и получив доход от двух петербургских домов, он сыграл свадьбу, и в канун Рождества отправился в турне.

Вероятно, Густав Густавович или Гуля, как его звали близкие, был самой колоритной фигурой из числа знакомых Щеголевых, бывавших в Песчаном. Франки имели средства и могли себе позволить то, что не позволяли себе другие. Кроме того, молодой Франк умел вести доходное немецкое хозяйство, завел породистый, продуктивный скот и вел правильный севооборот. Одним словом с успехом выколачивал копейку из русской землицы.

Стоя на верхней палубе, обдуваемой горячим босфорским ветром, Гуля с удовольствием предвкушал свой первый вояж с интересной женой и, главное, с большими деньгами, предназначенными для удовольствий.

Море казалось бескрайним и горизонты, в прямом и переносном смысле, для русско-немецкого барина расширялись. Теперь в сферу его интересов должны были войти не только московские, петербургские, но и азиатские и европейские кабаре, казино и другие подобные заведения для «содержательного отдыха».

Константинополь, правда, был великолепен только с борта парохода – узкие грязные улочки города с разномастной и крикливой публикой соответствовали разве что его представлениям о востоке вообще, навеянным «Тысячью и одной ночью». Тем не менее, несмотря на присутствие молодой жены, он посещал турецкие бани и другие вертепы, где демонстрировались все восточные варианты плотских радостей. Однако, азиатские услады ему не понравились, и он остался верен европейским…

Следующий пункт остановки – Каир начала ХХ столетия, как ему показалось, мало отличался от столицы Египта времен правления Тутанхамона, и Гуля, не впечатлившись мутными водами Нила и осыпающимися пирамидами, отбыл в более пристойные страны. И все же в Египте ему «повезло» – он тайно, с великими предосторожностями, нарушив местные законы, дорого купил роскошную тысячелетнюю мумию фараона, и потом с большой помпой привез ее в свое имение в Ледово. Но скоро владелец фараона обнаружил, что древний монарх не выносит российского климата и разрушается. Мумия оказалась склеенной из папье-маше, а внутри кокона болтался только синайский песок.

Прибыв на Лазурный берег, Гуля вздохнул с облегчением – вот он, европейский курорт достойный королей! И, как он убедился сойдя на берег, действительность не расходилась с фотографическими видами. Набережная Монтекарло сверкала белоснежными виллами, утопающими в сочной зелени. Куда там Кашире с ее речными полузатопленными дебаркадерами…

Одним словом, Монтекарло его пленил. Здесь роскошь дворцов не соседствовала с лачугами бедняков. Все было пристойно, приватно и дорого. Супруги, естественно, посещали знаменитую рулетку, и Гуля просиживал там днями. Моментально вокруг столь щедрой пары, прибывшей на отдых из России, образовалась «дружеская» компания, которая не уставала восхищаться талантами и возможностями мсье Франка. В ночных клубах он сорил деньгами, оплачивая прихоти этуалей, в картежной игре, забыв о молодой жене, успевал заигрывать с молодыми особами и выпивать с приятелями несчетное количество водки и вина. Собутыльники соревновались, кто сколько аршин водки выпьет. Рюмки наполнялись водкой и ставились вплотную в одну линию, измерявшуюся аршинами.

Перечисляя гарсону любимые блюда, Гуля говорил:

– Глупая птица утка, одну съешь – мало, две съешь – много.

В Париже Франк снимал великолепные апартаменты с белым роялем и черным лакеем, стоившие ему триста целковых в месяц. Там он закатывал холостые и не холостые кутежи. В буфетах и барах он любил шикануть перед посетителями и за рюмку водки и бутерброд с икрой бросал буфетчику золотой. После такого номера буфетчик или бармен, согнувшись, бежали впереди щедрого вельможи, распахивали двери и желали «его сиятельству» счастливого пути даже по-русски. Вся публика с восторгом лицезрела этот спектакль. Сыну немецкого ростовщика слово «сиятельство» звучало музыкой.

Испив сию чашу цивилизованных наслаждений, Густав Густавович повадился в Европу по делу и без, находя для жены и родственников более-менее приемлемые объяснения. По возвращении из заграничных вояжей, Гуля красочно описывал их знакомым и соседям. Но русские медведи не поняли всей прелести похождений на площади Пигаль или вечеринок с обнаженными мамзельками в Мулен-Руж в Париже и закатили сластолюбцу опеку над его имуществом. Им не нравилось, видите ли, что отечественные капиталы уплывают в заграничные бардаки. Гуля был взбешен, но к его счастью (или несчастью) опекуны не проявили большой строгости.

Франки владели имением Ледово, неподалеку от Каширы. Поговаривали, что Франк-отец, промышляя ростовщичеством, сколотил состояние и полез в русские поместки. Однако семья сохраняла лютеранскую религию вплоть до германской войны. С началом войны Густав Густавович перешел в православную веру. При крещении его нарекли Виктором Викторовичем. На самом-то деле Франк не верил ни в Бога, ни в черта, он поклонялся своей мамоне. Он был непревзойденным мастером пожить, поесть и попить…

Но, возможно, как раз деньги и внесли разлад в семью – жена скоро поняла, что ее муж интересуется только способами приобрести на них максимум сомнительных удовольствий. И после того как супруги разошлись, Франк, освободившись от сдерживающих сил, еще более расширил круг своих развлечений.

В германскую войну Гуля притих. Он боялся, что его интернируют, но за него видимо поручились те же опекуны, также помогли, конечно, и солидные пожертвования на Красный Крест, в фонд помощи раненым и на прочие богоугодные цели.

В 1918 году по решению местного комбеда Франк выкатился из Ледова и поселился в Кашире. Как говорил сам Гуля, здесь он жил на средства, получаемые из «земельного банка», то есть на выручку от продажи ценностей зарытых в землю. У него имелась в Кашире приятельница, разрешившая ему при понятных обстоятельствах зарыть кубышку в ее саду, но так, чтобы она не видела, где именно. Живя постоянно в городе, Франк частенько наведывал Ледово. После развода с женой и еще до вселенских катаклизмов он присмотрел миловидную крестьянскую девушку, сделал ее горничной в доме и жил с ней. Впоследствии он женился на этой крестьянке – Груше, имея от нее уже двоих детей.

Франк настолько втянулся в авантюрную жизнь, что ни войны, ни революции не смогли его остановить. Продолжались эти похождения и при новой советской власти. В Кашире Франку пришлось отказаться от многих былых привычек, но не от всех. На «земельный капитал» он продолжал поигрывать в карты. Для любителей картежной игры имелись тайные заведения в частных домах. Одно из них называлось «вертеп», а другое «притон». Здесь шла откровенная денежная игра. Несмотря на свой опыт, Франк частенько проигрывал, его попросту обирали местные шулера, знающие кого можно потрошить, и «земельный банк» быстро пустел.

После каждого проигрыша Гуля горестно сетовал на то, как он неудачно прикупил, что банк сорвали, когда у него на руках имелись верные карты и прочее в таком духе. Шулера знали свое дело…

Иногда, на запрещенные уже революционными законами притоны и вертепы, милицией устраивались облавы. Тогда игроки молниеносно прятали деньги и карты кто куда мог: в носки, в горшки с цветами, в печи. Рассказывали, как однажды милиционер из облавы сказал Франку:

– А что это вы ложкой из пустой тарелки черпаете?

– Да я просто мух гоняю, – ответил Гуля, растерявшись при виде ворвавшейся милиции.

В другой раз, при настойчивом стуке в дверь, толстый Гуля полез в окно, но застрял:

– Лезу и не пролезаю, а сзади уже хватают за штаны!

В минуты отрезвления от картежного азарта Гуля, потерявший и все деньги, и земли, и усадьбу, порывался начать хлопоты о поступлении на работу в качестве крупье, одного из действующих московских игорных домов. Для такой цели он придерживал свой лучший костюм заграничного шитья, привезенный еще из Франции. Но однажды и эту последнюю надежду Гуля поставил на кон, желая отыграться наперекор невезению. Банк сорвали, и мечта о доходном месте крупье не осуществилась.

Некоторое время Гуля служил делопроизводителем в каширской тюрьме. Ему давали арестанта из трактирных половых для личных услуг, и тот сервировал ему стол по стародавнему образцу – с сияющим столовым серебром, белоснежными салфетками, хрустальными флаконами для специй. Но теперь на саксонских блюдах возлежала вареная кормовая свекла, а в хрустальных солонках содержался бузун – соль немолотая и черная. Однако Гуля умел смаковать и строил фантастические бутерброды из нарезанной ломтиками мороженой картошки, кормовой и красной свеклы. Такое сооружение выглядело столь же красочно, как блюда из омаров, подаваемых в каком-нибудь гастрономическом королевстве в старые добрые времена.

Но лакей из арестантов вскоре был отозван обратно за решетку, а сам Гуля покинул тюремное место, как персона нон грата, как элемент социально чуждый для столь благородного учреждения.

Невзирая на то, что Александр Александрович осуждал Франка за его неблаговидные делишки, Гуля всегда являлся на все тезоименитства, справляемые по старой традиции. Он, конечно, потускнел, но вид еще имел приличный и даже в последнее время пребывания Щеголевых в Кашире, то есть около 1925 года, сохранил дородность, сановитость, апломб и раскатистый голос, правда, уже скрипучий и до сих пор не потерявший немецкого акцента.

После отъезда Щеголевых из Каширы, Гуля продолжал влачить свое существование уже без «земельного фонда», поддерживаемый подачками Груши, ставшей работницей совхоза «Ледово». Дети жили с ней, и им, к счастью, не прививались наклонности отца.

С началом коллективизации, как и везде, здесь стали выселять всех, кто по предположению ГПУ мог бы подумать о возможности противодействия великому мероприятию, и Гуля загремел в места весьма отдаленные. Там он стал жить хоть и на свободе, но под надзором. Ему предлагали работу, но он предпочитал добывать средства спекулируя водкой. Он писал слезные письма своим старым приятелям, взывая о помощи. Щеголевы посылали ему малую толику, но они и сами жили далеко не роскошно. В конце концов, водочная коммерция Франка не понравилась местным властям и его без проволочек посадили уже по-настоящему. На том жизненная эпопея Г.Г.Франка бесславно закончилась.

Как горько было вспоминать несчастному узнику свои роскошные вояжи по столицам мира, фешенебельные отели с согбенными пред ним метрдотелями и писаных красавиц, готовых к услугам. Густав Густавович не покинул родину во время революции, вероятно, в силу своего характера надеясь на мимолетность очередной «неприятности», а можно допустить, что и из-за патриотических соображений. Кто знает? Но на этот раз все оказалось не только серьезней, но и страшней.

В начале века он проделал путь через Константинополь на Лазурный берег, будучи шикарным и богатым господином. А сколько же тысяч других достойных людей-беженцев, да и таких же авантюристов, как Франк после 17-го года проделали этот путь уже в грузовых трюмах на головах друг у друга, спасаясь от неминуемой гибели?..

Франк остался на родине и получил сполна.

Все многочисленное семейство Вейсбергов были хорошими знакомыми Щеголевых и часто бывали у них в Песчаном, создавая в свои приезды веселый гам, галдеж и какую-то праздничную суету. Особенно рады приезду Вейсбергов были щеголевские дети, так как в семействе имелись свои дети – примерно их ровесники, и тогда начинались новые игры и развлечения. Ребята, тайком от взрослых бегали на Осетр, на дальние луга, где с упоением играли в скаутов или в индейцев, втыкая в волосы куриные и вороньи перья.

Вечером устраивали шикарный прием, на котором непременно присутствовал местный крутогорский батюшка. Катя играла на рояле, Саша, вспоминая юность, брал в руки гитару, кто мог – пел, кто не мог – танцевал. Большой дом на взгорье блистал и шумел! Что поделать, Щеголевы тоже хотели иной раз пустить пыль в глаза своим друзьям-богатеям.

Вейсберги происходят из богатых евреев, видимо давно крещеных. Свой капитал они составили в столицах и, как говорили, весьма сомнительными операциями, в том числе ростовщичеством. Только оно давало возможность быстро возвышаться нуворишам. Ни честная коммерция, ни служба не предоставляли того дохода, какой получали «процентщики».

Сделав состояние, старый Вейсберг задумал еще одну аферу, которая достойно венчала бы его труды. Он вознамерился пролезть в русское дворянство. Трудно представить себе, чтобы еврей, даже богатый и крещеный, решился на такую дерзость в то патриархальное время!

И что же? Он добился своего! Путем огромных пожертвований на благотворительные цели, ростовщик купил заветное звание. Он стал российским дворянином. Скрепя сердце, его стали принимать в дворянском кругу. Добившись невозможного, он почувствовал силу своих денег и вознамерился превратиться из выкреста Вейсберга в столбового дворянина Белогорова. Он подал прошение на «Высочайшее Имя» об изменении своей сомнительной фамилии. Но тут терпение «в верхах» лопнуло, и ему наотрез отказали.

Россия в это время переживала бурное развитие, и капитализм ломал древние устои. Дети старого Вейсберга уже чувствовали себя на равных со столбовыми. Столбовые скромно посиживали по своим теремам, а новые дворяне вояжировали по Европам. Как и Франки, свое богатство они черпали из русских недр, а транжирили его по европейским базарам.

Но справедливости ради надо сказать, что все Вейсберги были добрыми и милыми людьми, с которыми у Щеголевых завязалась многолетняя дружба, проверенная испытаниями. Часто случалось, что в период диких репрессий и бедствий, семьи бескорыстно помогали друг другу, рискуя навлечь на себя еще большие кары.

Владислав знавал двух прямых потомков старого Вейсберга – Владимира Михайловича и Марию Михайловну, а так же вдову третьего Вейсберга – Наталью Сергеевну. Владимир, так же как и Гуля, часто бывал заграницей, где проходил те же ступени познания света, что и Густав Густавович. Те же кабаки, те же бардаки на пляс Пигаль. «Красная мельница» одинаково жадно перемалывала деньги обоих. Только плати, а там наплевать кто ты – русский дворянин или еврейский ростовщик.

Владимир Михайлович, соревнуясь с Франком, тоже красочно описывал прекрасное Монтекарло, казино, рулетку, шмен-де-фер и волшебный рассвет над лазурным морем после бессонной ночи за зеленым сукном.

С его слов можно было хорошо представить себе завсегдатаев казино – джентльменов с беспокойными глазами и «беспроигрышными» системами игры, старух, трясущимися руками делающих ставки, крупье, невозмутимо опускающих золотые чаевые в жилетные карманы с кратким «мерси».

Иногда рулетку «перекашивало» и ее шарик оказывал предпочтение каким-то цифрам. Тот, кто подмечал перекос раньше других, делал себе состояние. Казино не шло на скандал и не опротестовывало выигрыш. Ведь оно при любых обстоятельствах имело доход – игорному дому отчислялся определенный процент с любого выигрыша, правого и неправого. В чрезвычайных случаях крупье прекращал игру на дефектном столе, и игра продолжалась на запасном.

Болельщики, толпившиеся вокруг столов, горящими глазами следили за грудами фишек, кочующих по столу. Фишки потом обменивались на любую валюту. Рассказывал Владимир Михайлович и о баснословных выигрышах и проигрышах целых состояний, завершавшихся выстрелом в висок.

Около игроков кормились профессиональные нищие, занимающие у казино каждый свое определенное место. Выигравшие считали своим долгом принести жертву богу удачи и оделяли профессионалов. Нищие имели приличный вид, составляли себе капиталы и выдавали дочерей замуж с богатым набором драгоценностей, сервизов и дорогой мебели.

Владимир Михайлович в угоду слушателям, сочинил историю о том, как его пригласил один из таких богатых нищих на свадьбу дочери. Свадьбу отпраздновали в фешенебельном ресторане, присутствовало сто человек гостей, приданое было оценено в десять тысяч франков.

После революции сей рыцарь зеленого поля не оставил своего любимого конька и поступил работать в советский игорный дом – «Владимирский клуб» на проспекте Нахимсона в Ленинграде, вновь открывшийся в НЭП. Он, конечно, привирал рассказывая о том, что, уходя домой, ежедневно забегал в другое казино к знакомому крупье и бросал мелкую ставку на красное или черное, чет или нечет в рулетке, и почти всегда имел небольшой выигрыш «на извозчика», иногда даже на «лихача», которые круглосуточно стояли у клуба. Лихачи предназначались для выигравших, но никому не приходило в голову поставить для проигравших похоронные дроги. А они иной раз были бы кстати, потому что в клуб попытать счастья наведывались кассиры совучреждений со всей получкой для сотрудников. Фортуна не всегда благоприятствовала искателям счастья, они уходили отсюда с пустыми портфелями, и вынуждены были ложиться под трамвай или низвергаться в пролеты лестниц…

Сестра верного любителя казино – Мария Михайловна имела чин капрала Армии спасения, заработанный, видимо, чтобы задобрить Бога за грешки отца и брата. Она не имела постоянного места службы, немного преподавала, помогала больным, и, естественно, распродавала остатки ценностей. Но у нее имелось одна обязанность, от которой она, быть может, получала и доходы – опекала молодых пасторов из существующей тогда лютеранской кирхи. Пасторы были уже обрусевшие, советские, имели полурусских жен, и лишь молились они не по-русски.

Мария Михайловна являлась активисткой при кирхе, хотя считалась православного вероисповедания. В свое время она поможет Александру Александровичу получить небольшой заработок при церкви. Там образовалось некое подобие «общества» или клуба, где можно было, как им казалось, открыто и свободно говорить обо всем. Но, конечно, и в стенах этого храма нашелся свой иуда, и сия богадельня была прикрыта. В то суровое время подобные деяния приравнивались к контрреволюции и вся компания – пасторы, актив, прихожане и даже учителя ручного труда без проволочек получили по сроку.

Александр Александрович, конечно, совершал большую ошибку, якшаясь с гонимой церковью и ее приходом. Эти так называемые «бывшие» могли только завлечь в стоячее болото глупых надежд на реставрацию безвозвратно минувшего. Мышиная возня пасторов, капралов, представляла собой пустую и никчемную трату времени и сил.

Ничтожной и жалкой выглядела их деятельность на фоне, грандиозных свершений, осуществляемых русским народом.

И не благодаря мудрому руководству партии, а вопреки. Это ясно хотя бы потому, что в известном статистическом 1913 году все это уже было, а если чего-то и не было то, надо думать, не будь разрухи в головах, как писал Михаил Булгаков, давно бы уже было построено предприимчивым народом к всеобщему благоденствию, а не погибели. Власти же, только выжимали из народа последние силы, используя старый проверенный лозунг, который годится и для «верхов» и для «низов» – грабь!

А гипнотическая сила коммунистических лозунгов открывала просто фантастические перспективы – в скором времени ограбить весь мир! Отдадим должное революционным лидерам из нацменьшинств, а среди вождей таких было большинство, они, по началу, искренне верили в творимый хаос, желая благоденствия для своих соплеменников, хорошо зная, что такое быть гонимым.

Свершения новой власти, однако, нужно было уметь видеть из-за частокола личной неустроенности. Щеголев-старший не желал или не мог дать правильную оценку ни событиям, ни людям и их деятельности на бурном фоне современной жизни и на том погорел.

Позже других из круга Вейсбергов, около 1930 года, Владислав познакомился с Натальей Сергеевной, урожденной Жихаревой. В свое время она слыла красавицей, и можно было уловить это, глядя на ее уже поблекшее, но сохранившее правильные черты, лицо.

Она жила в затхлой, темной комнате в одном из бесконечных коридоров дома барона Фредерикса на Лиговке, около Николаевского вокзала. Дом барон построил специально для проституток и петербургских подонков, мыкающихся на Лиговской улице и в прилегающих трущобах. Как говорится, деньги не пахнут и барон, министр Двора, получал доходы, не спрашивая об их источниках.

Внутренность дома производила ужасное впечатление. Владислав, в свой приезд к ней с трудом ориентировался в бесчисленных переходах, лестницах и тупиках. Обшарпанные стены, выщербленные каменные полы, железные ограждения лестниц и площадок, все говорило о жалкой юдоли жильцов, о каком-то отчаянии и безысходности. И такое наблюдалось тогда, когда основной состав дореволюционных жильцов уже сменился, и многие комнаты занимали уже рабочие и совслужащие. Такова была неистребимая атмосфера дома, которую изменить не представлялось возможным.

После Отечественной войны всех жильцов из дома переселили, дом капитально перестроили и превратили в гостиницу «Интурист». Удивительно, как удалось выпотрошить всю начинку бывшей клоаки. И удалось ли?

Наталья Сергеевна, как и все из ее круга, жила случайными заработками, бедствовала, но этого судьбе показалось недостаточным, и на нее свалилась новая беда. При коридорной системе ее дома, кухонь не имелось, так как старые жильцы питались кусками или, в лучшем случае, в лиговских трактирах. А теперь каждый в своей конуре имел закуточек, где шумел примус или коптила керосинка. Однажды хозяйка стала заправлять керосинку, не погасив ее. В результате произошел взрыв, дверь намертво захлопнулась и Наталья Сергеевна стала заживо гореть. На дикий крик сбежались соседи. С большим трудом они выбили дверь и потушили пожар. Пострадавшую отправили в больницу, и она очень долго лечила ожоги. Обгорело лицо, а главное – руки, и она стала буквально калекой. На что дальше жила Наталья Сергеевна неизвестно, работать не могла, запасы уже истощились, пенсии тогда выплачивали мизерные.

Щеголевы, когда была возможность, навещали ее в этом жутком доме и помогали чем могли. В 1935 году, калеку – врага советской власти, как и многие тысячи других людей, подобных ей, выселили из Ленинграда, и связь с ней и с остальными Вейсбергами прекратилась навсегда.

Так стоило ли старому Вейсбергу и всему семейству тратить столько сил, средств, чтобы утвердиться в обществе? Стоило ли верить, надеяться, жить, чтобы потом сгореть заживо в грязном коммунальном доме?..

Одной из нечастых, но постоянных гостей имения Щеголевых являлась Ольга Николаевна Вальцова. Не первой молодости, высокая, с маленьким личиком, одетая со старомодным шиком, она в Кашире получила прозвище «Тыркина барыня». И она действительно производила впечатление неприступной и чопорной особы. Свою чопорность она сохранила и после того, как лишилась средств, прав и жила на птичьем положении по разным углам.

Да, Ольга Николаевна редко появлялась в Песчанке, но на то имелись основания. Ее не очень жаловали из-за ее характера и манеры держаться. Когда в гостиной она возвышалась мраморной статуей, то требовала непрерывного внимания хозяев. Не любили ее так же потому, что с семейством Вальцовых была связана довольно грязная история, которая не вязалась с самой Ольгой Николаевной, представляющейся олицетворением чистоты и порядочности.

Дело в том, что Ольга Николаевна покинула своего мужа Юрия Павловича вследствие того, что ее достойный супруг подхватил в злачных местах Москвы опасную венерическую болезнь. Болезнь прогрессировала, и Юрию Павловичу вставили, как говорили, «серебряное горло». При разговоре Вальцов сипел и свистел, как паровоз «кукушка».

Этими обстоятельствами Ольга Николаевна была до предела оскорблена, и на почве пережитого шока у нее развился некий пунктик. Она до болезненности стала брезглива и чистоплотна. Например, когда представлялось возможным, за ручки дверей бралась через бумажку, не выносила кошек, так как все они, по ее мнению, являлись сосудом с эхинококками. Видимо она глубоко пережила страшную возможность самой получить дурную болезнь и поэтому принимала нужные и ненужные меры, чтобы избежать какого-либо заражения. Другим людям ее поведение казалось неестественным и натянутым. Но кроме осложнений, связанных с болезнью мужа, имелось еще некое «но», которое так же заставляло сторониться соломенной вдовы.