Читать книгу: «Не разбавляя», страница 3

В этом доме его ненавидели, а за что, он не знал. И никогда ему было не догадаться, что ненавидят его не за то, что он совершил, а за то, что мог совершить в будущем.

Он ушел к незамужней сестре Кате, которая жила в квартире их умерших к тому времени родителей.

А женщины отторгли его и вздохнули с облегчением. Теперь можно было не бояться возможной мачехи. Наде эта мысль внушалась исподволь. Мама сильно болеет, и если что с ней случится, то нехороший папа приведет в дом другую женщину, и эта другая женщина будет ей, Наде, мачехой. А кто такая мачеха Надя хорошо знала с самого детства, наслушалась сказок.

Люба успокоилась и всё оставшееся время, до самой своей недалекой смерти через четыре года утешала себя мыслью, что она обманула судьбу и спасла дочку от грозящей опасности.

Умерла она в полном сознании, последние три недели лежала. Не вставала с постели, знала, что умирает и что изменить ничего нельзя. Вася пытался ее навестить, но она отказалась с ним увидеться. В конце концов, дело было не только в возможной мачехе. Просто ей трудно было уйти из этой жизни в то время, как Вася в ней оставался.

Вася был на похоронах, но теща не сказала ему ни единого слова, даже не посмотрела в его сторону, и на поминки он не пошел. Остался один у могилы жены, а потом долго ходил по кладбищу. Думал о себе, о жене, о дочери.

После смерти матери дочь иногда снисходила до посещений Василия, но очень редко. Дни их душевной близости, общие воспоминания, всё это ушло в прошлое, и было живо только в памяти отца. Дочь осталась холодной и равнодушной к его попыткам сблизиться.

В одном Люба и Надежда Семеновна ошиблись. Вася прожил бобылем. У него были женщины, но лишь случайные. В памяти его жили обращенные к нему ненавидящие глаза умершей жены и отвращали его от любви и брака. Предостерегали. Тридцать лет. До самой его смерти от инфаркта в 72 года.

Пути-дороги

Люба видела маму и бабушку. Они шли вдоль поля, поле было золотистым, за полем темнели сосны. Мама шла быстро, отвернувшись от бабушки, а бабушка еле за ней поспевала.

Люба им обрадовалась, кинулась вдогонку, но они спешили, удалялись. Мать напоследок оглянулась, и Люба увидела ее темные, скорбные глаза. Люба хотела закричать, но из горла вырвался лишь тихий хрип. Мама и бабушка уменьшались, исчезали за соснами, так и не заметив бегущую за ними Любу.

Когда они пропали совсем, появилась сильная боль в горле. Рвотный спазм накатил неожиданно, и Люба стала неукротимо, извиваясь, извергать из себя содержимое.

Она ощутила резиновую трубку, проходящую в горло, попыталась ее выдернуть, но ей помешали, и она вновь потеряла сознание.

Когда Люба очнулась, у нее ничего не болело. Кружилась голова, и слегка тошнило. Над головой непривычно высоко белел потолок, кровать была незнакомая, с никелированными спинками. Люба повернула голову и увидела возле себя штатив с перевернутой бутылочкой и прозрачный тонкий шланг, тянущийся к руке. Рука была приклеена к простыне лейкопластырем. «Капельница», поняла она равнодушно, закрыла глаза и погрузилась в призрачный сон.

Она видела себя и Славу, плывущими на байдарке мимо тихих, поросших ивами берегов извилистой речки. Они плывут последними и, когда за поворотом скрывается предыдущая байдарка, Слава бросает весла, прижимается к ней сзади, она слегка поворачивает голову и в такой неудобной позе, рискуя ежеминутно вывалится из шаткого суденышка, они целуются, целуются, целуются и никак не могут остановиться.

Вот Люба лежит на песке возле реки, положив голову на руку Славы. Темнеет, и над ними зажигаются звезды, и трава щекочет Любе щеку. Ей так хорошо, спокойно, как никогда не было со дня смерти мамы, и она блаженно закрывает глаза.

Она не хочет открывать их даже, когда слышит, как с ней разговаривает медсестра, не реагирует на приход двоюродной бабушки, которую она, по примеру мамы, зовет тетей.

Она всё слышит, но сил отвечать у нее нет, она не хочет возвращаться в сегодняшний день, снова становиться несчастной, она вся там, на реке, в летних знойных днях своей первой любви.

Тоня набирала Славкин номер телефона. Пальцы ее дрожали, плохо попадали, и она дважды ошиблась.

– Алло, Вас слушают.

Тоня растерялась. Она не была готова услышать женский голос.

– А Славу можно? – осипшим голосом спросила она.

– А Славы нет дома.

Голос был спокойный, уверенный, чуть нараспев.

– Мать – подумала Антонина.

Пауза затянулась.

– Может быть, ему что-нибудь передать?

Страх и отчаяние, которые раздирали Тоньку изнутри с того самого момента, как она узнала про Любу, всё напряжение последних трагических дней вылилось у нее в отчаянную, сбивчивую, взахлеб речь по телефону.

Тоня выложила всё: как Слава с Любой сплавлялись летом в одной байдарке, а к концу похода спали вместе в одной палатке, уже не таясь от приятелей, и как Слава ни разу не захотел увидеться с Любой после похода, а когда в компании встретились, то даже не подошел.

По мере того, как она говорила, происходящее отодвигалось от нее, осмысливалось, вырастало, и Тоня со всей отчетливостью поняла, как близко Люба была от смерти. Ее подружка, которая еще позавчера была живой теплой девушкой сейчас полутруп, бледный, измученный, едва дышащей.

Видение истерзанной Любы, мелькнувшее в воображении Тони вызвало новые слезы, и она зарыдала в голос.

– Алло, алло – звучал среди ее всхлипов женский голос из трубки.

– А где сейчас Люба? – спросила мать Славы. Сейчас Тоня уже не сомневалась, что это его мать.

– Она сейчас в больнице. У Вас, в Долгопрудном, в двадцатке лежит. Третий корпус, пятая палата.

– Хорошо, я схожу туда и поговорю с ней.

Тоня шмыгнула носом.

– Только гадостей ей никаких не говорите, – запальчиво крикнула она.

Но в трубке слышались долгие гудки.

Нина положила телефонную трубку, взглянула на часы. Было около пяти.

Посещения до семи, подумала Нина и тяжело вздохнула. Надо идти, и идти лучше одной. Без сына.

Через полчаса Нина с пакетом, в котором лежали апельсины, кефир и колбаса, стояла в пятой палате и оглядывалась по сторонам.

Из шести человек лежащих в палате только худенькая девушка с капельницей у окна могла быть Любой. Остальные отметались, возраст был не тот, когда травятся из-за несчастной любви.

Сейчас у кровати Любы сидела старая женщина с платком на голове и что-то тихо и жалобно тягуче говорила лежащей, а та отвернулась к окошку, смотрела на мокрые ветки деревьев за окном и молчала.

– Вам кого? – спросили Нину.

– Извините, я ошиблась.

Нина решила переждать посетительницу, видимо, бабку и только потом поговорить с Любой с глазу на глаз. Ждать пришлось долго. Нина сидела и думала, что она скажет этой молоденькой девочке, сироте, которая травилась из-за любви к ее, Нины, сыну.

Наконец, женщина в платке вышла из палаты, и Нина бочком проскользнула в палату.

Люба лежала и по-прежнему безучастно глядела в окошко. Вблизи она оказалась очень хорошенькой, кареглазой темноволосой девушкой, и только фиолетовые круги под глазами портили ее. Из большого выреза грубой рубахи выглядывали худые ключицы.

Нина присела на кровать, испуганная, настигнутая неожиданной жалостью.

Нужно было сказать и сделать что-то решительное, чтобы возродить это потерянное существо к жизни.

Люба посмотрела на Нину, и в глазах ее появилось удивление.

– Я мама Славы, – сказала Нина и как с обрыва в холодную речку прыгнула.

Тот странный, прерывающийся разговор, она впоследствии никогда не могла вспомнить. Помнила лишь, что они обнимались, Люба плакала, и Нина тоже глотала слезы.

Разговор с сыном прошел легче, чем Нина ожидала. Слава испугался, как только услышал, что Люба пыталась покончить с собой и приняла таблетки. Только приход двоюродной бабки, с которой жила Люба, после того как осталась сиротой, неожиданное, не ко времени ее появление, только это и спасло Любу от смерти. А Нина напирала на то, что Любе всего шестнадцать и что за совращение несовершеннолетней ему, как восемнадцатилетнему, положен срок, и что делать в такой ситуации им нечего, как только взять Любу к себе.

Нина растила сына одна, отец Славки давным-давно сбежал, и они жили вдвоем в двухкомнатной квартире, так что площадь позволяла взять Любу к себе.

– Она сама на меня навязалась, – оправдывался Славка, – влюбилась и липла, а я что ж, не живой?

– Она красивая, – задумчиво сказала Нина.

– Мама, ну да, она красивая, но какая-то не такая, да я еще и не хочу жениться.

– Возьмем ее сюда, пусть живет, учится, а там видно будет, – твердила свое Нина.

Славка пожал плечами:

– Ну, если ты так хочешь, то пусть. В принципе, она мне нравится.

Славке льстило, что из-за него травятся девушки.

– Завтра пойдешь в больницу к ней и скажешь о нашем решении.

Славка кивнул. Он не хотел, чтобы Люба страдала, да и спорить с матерью не решался. Слава был не из тех, кто плывет против течения.

День за днем, прошли три года.

Люба жила в чужой семье как невестка, ходила со Славой на все вечеринки с его друзьями, делила с ним постель, покупала продукты, выполняла всё то, что положено делать жене и днем и ночью. Только готовить Люба не умела, мать и бабушка пока были живы, баловали ее, не ставили к плите, а тетка сама плохо готовила.

Внешне Люба совсем не изменилась. Всё такая же густая челка нависала на лоб, всё такие же круглые милые глаза смотрели из-под челки, торчал чуть вздернутый носик, улыбался большой для худого лица рот.

Где бы Славка ни появлялся с Любой, на нее, молчаливую и старающуюся держаться в тени, тут же обращали внимание мужчины.

Люба была красива, и Нину именно это обстоятельство смущало больше всего: Ростислав был парень видный, ладный, но красотой не блистал. Она не пара ему, думала Нина. Хорошая девушка, но не пара.

Внешне Люба не изменилась, но внутри ее все эти годы шел долгий и мучительный процесс. Она сравнивала Нину с умершей матерью.

Ее мать Маша была дитя войны. Бабка служила в частях радисткой, ее мобилизовали в восемнадцать лет, и она демобилизовалась беременная. И Маша выросла без отца.

– Если бы мое поколение не выбили на войне, я бы и с дитем нашла себе пару, – говорила бабка Любе, когда подвыпьет.

Выпивала бабка два раза в году: на Новый год, и на девятое мая.

Люба молчала. Она выросла, как и мать, без отца, и то обстоятельство, что войны не было, не помогло матери устроить свою личную жизнь.

Так и жили они втроем, три женщины, и если бабка мужественно несла крест своей незамужней жизни, то Мария страдала, считала себя неудачницей, и постепенно в сознании Любы возникло ощущение, что надо в жизни ухватить мужчину. Любого, а иначе жизнь пустая, и жить не стоит.

Маша родила дочь поздно, уже в тридцать, роды были тяжелые, Маша от них не оправилась, долгие годы болела, чахла и через два года после смерти бабки умерла, оставив четырнадцатилетнюю Машу сиротой, на попечении тетки, младшей сестры бабушки.

Тетка была занудная сквалыга, и Люба скучала по умершим. Она полюбила ходить на кладбище и подолгу сидеть на могиле мамы и бабушки, сидеть часами, бездумно, расслаблено.

А в шестнадцать лет, когда подруга Томка уговорила ее пойти с ней и компанией в поход, Люба, не видевшая любви и ласки после того, как осталась сиротой, влюбилась в Славку пламенно, очертя голову, ни о чем не задумываясь. И когда поняла, что не нужна ему, не нужна никому в этом мире, ей захотелось умереть.

Теперь она много общалась с Ниной, которая тоже, как и ее мать Маша, растила ребенка одна, но никогда Люба не слышала от Нины сетований по этому поводу.

Выяснилось, что Люба сама выгнала мужа, он любил погулять, выпить, пьяный был агрессивен, и Нина быстренько развелась с ним.

– Лучше никакого мужа, чем плохой, – сказала она Любе, и Люба была потрясена этим новым неожиданным для нее взглядом на жизнь.

Оказывается, можно не унывать в таком положении. Нина работала медсестрой в Боткинской больнице, уходила рано, возвращалась поздно, работу свою любила, ухажеров, которые появлялись, отшивала, не хотела сыну отчима. И Люба прониклась новым миропониманием, и ее попытка суицида в шестнадцать лет, сейчас, когда ей было девятнадцать, казалась ей непроходимой глупостью.

На Славу она давно уже не смотрела обожающими глазами, судила о нем трезво, видела, что он эгоистичен, вспыльчив и, главное, он ее не любит так, как ей мечталось, чтобы ее любили.

В девятнадцать лет Люба закончила учебу в техникуме, и устроилась на работу секретарем. Взяли ее легко и положили сразу пятьсот долларов, что в середине девяностых годов было хорошим заработком. Финансовая независимость придала Любе уважение к самой себе. Она не мечтала о любви, как раньше, а думала, что надо устроить свою жизнь, иметь семью, детей.

Тонечка, любимая подружка, вышла замуж и собиралась родить, а она, Люба, жила в чужой семье на птичьих правах, и Слава и слышать ничего не хотел ни о свадьбе, ни тем более, о ребенке.

– Пока не уйдешь от Славки, другого не найдешь, – считала Тоня, и Люба соглашалась с ней, но по инерции продолжала жить со Славкой, хотя давно не знала, кто больше привязывает ее здесь: Нина или Слава.

Только после очередной ссоры, когда Слава без причины приревновал ее, Люба решила действовать. Она сняла комнату у старушки, и однажды вечером собрала свои вещички в чемодан. Славка, как всегда в последнее время, был неизвестно где, возможно, попивал пивко с товарищами, и дома была одна Нина. Она давно заметила охлаждение между сыном и невесткой, но не вмешивалась, считала, что не ее это дело.

Появление Любы на пороге ее комнаты с чемоданом, было, тем не менее, для нее неожиданностью.

– Поживу отдельно, – сказала Люба. – Посмотрим, что будет.

Нина встряхнула руками и заплакала, обнимая Любу за худые плечи. Они стояли в узком коридорчике небольшой квартиры панельного дома и плакали, две женщины, прожившие бок о бок три длинных года.

Потом Люба ушла, а Нина долго стояла на балконе, смотрела, как Люба идет, наклонившись вперед, и тащит за собой чемодан на колесиках, всё ее достояние в этом мире. Идет, чтобы жить одна на чужой, снятой квартире, навсегда расставшись с иллюзиями насчет ее сына. Вот ее фигурка скрылась за углом, стало пусто. Нина знала, что Люба не вернется. Молодая девочка, красивая, найдет себе другого, который будет ее любить, не то, что Слава.

И Слава приведет другую женщину в дом, и придется ей, Нине, опять привыкать, притираться, не вмешиваться, может быть, сносить грубости. А так хорошо, уютно было с Любочкой.

А Люба тащила чемодан и думала, что если выбирать мужа по свекрови, то лучше Нины она никого бы и не хотела, и что с ней Любе было лучше, чем с двоюродной бабкой, и спасибо ей, что она прожила эти годы в тепле и уюте и отогрелась возле Нины, да вот только Славка ее не любит, и нет надежды, что полюбит, а значит, она правильно делает, что уходит.

Подошла маршрутка, Люба влезла в нее, пристроила чемодан, захлопнула дверцу…

Люба давно ушла, а Нина всё стояла на балконе, вспоминая свою неудавшуюся жизнь, бывшего мужа, порушенные мечты о личном счастье.

Вечерело. Нужно было идти готовить ужин для Славки. Он, как когда-то его отец, любил вкусно покушать.

Укус

Фойе больницы наполнялось будничным синеватым светом люминесцентных ламп, а меня била дрожь, тряслись руки и стучали зубы, хотя еще оставалась надежда, что мы успели, не опоздали: сейчас Люсе введут противоядие, и жизнь продлится в ее худом тощем теле.

Надежда чуть теплилась, эфемерная, крохотная, а свернувшаяся клубком в моем желудке холодная змея, регулярно хватающая острыми зубами за сердце, была так же злобно правдоподобна, как и та, маленькая змейка, которая четыре часа назад укусила Люсю за ногу.

Нога эта посиневшая, опухшая, страшно свисала в проход с носилок, когда мы ехали на скорой, и я придерживала Люсю, гладила ее пепельные рассыпанные волосы, поправляла болтающуюся голову.

Сознание она потеряла два часа назад, жар поднимался, губы растрескались, и ничего я в жизни своей не хотела сейчас, как только того, чтобы эта чужая мне девочка осталась жива, снова мешала мне проводить занятия, прыгала на одной ноге, и смеялась тихим, рассыпающимся странным смехом: смеется и как будто одновременно задыхается.

Всего четыре часа назад была другая жизнь, недостижимо далекая и желанно обыденная: было ясное летнее, безмятежное, редкое для наших северных широт августовское утро.

Три девчонки, Маша, Лена и Люся, стояли передо мной, в шортах и кедах и просительно заглядывали в глаза: отпрашивались пойти перед обедом погулять в ближайший лесок. Я уже второе лето работала вожатой в пионерском лагере, и одну из девочек, Люсю, знала еще по прошлому лету.

Лагерь был расположен в сосновом бору на невысоком холме. С одной стороны, в километре, протекала речка, с другой было поле, а перед полем вдоль забора метров на пятьсот был чистый солнечный лесок, куда мы часто ходили до обеда, пели песни, учили стихи, проводили беседы.

Пространство было ограничено, потеряться было никак невозможно двенадцатилетним девочкам, и я иногда, не очень охотно отпускала их туда одних: позагорать, пошушукаться вдали от воспитательских глаз. Это было нарушением, но привычным, принятым нарушением: в заборе была дыра, и если не разрешать по их просьбе, ребята уходили с территории тайком.

Я отпустила их до 12 часов, и ничего, никакого предчувствия, никакого ощущения опасности у меня не было. Девочки ушли, а я с оставшимися детьми раскрашивала плакаты к предстоящему празднику Нептуна. Плакаты писали я и Миша, мальчик из старшего отряда, а остальные были на подхвате: расчерчивали листы, размечали тексты.

За этим кропотливым нудным занятием прошло минут сорок.

Неожиданно дверь пионерской распахнулась и на пороге появилась Маша, растрепавшаяся, с серым лицом и испуганными глазами.

– Настя, – закричала она мне, – Настя, скорее, Люсю змея укусила.

Я вскочила и опрокинула на плакат баночку красной гуаши. Гуашь растеклась по белой бумаге полыхающим пятном, и оно прыгало кровавым туманом перед моими глазами всё время, пока мы бежали, пролезали через дыру в заборе, обжигая ноги крапивой, росшей вокруг лагеря, и затем спешили по мягкому мху мимо молодых сосенок на привычную поляну.

Время остановилось для меня. Окружающее отодвинулось на большое расстояние, и казалось мне, что всё происходящее сон, ясный отчетливый, но сон.

Сознание включилось, только когда я увидела бледное, как полотно лицо Люси, которую вела под руку Лена. Люся смотрела напряженно, губа была закушена, и слезы катились из глаз, а лицо Лены, тоже плачущей, было искажено страхом.

– Больно, – прошептала Люся, и мешком повисла на моей руке.

Я схватила ее на руки, она была невероятно тяжелой.

– Настя, ты же ее не донесешь, давай мы поможем, – хором закричали девочки, но я мчалась, задыхаясь к воротам лагеря, и наш сторож Степа, увидев меня выбегающую из леса, выскочил навстречу, подхватил Надю и донес до медпункта.

Медсестра Ира пила чай с шоколадкой, и губы у нее были измазаны шоколадом, и я смотрела на эти шоколадные губы и думала: … Как будто ничего не случилось…

С того момента, как я увидела бледную Люся, такие вещи, как чай, шоколад, еда и вся обычная жизнь утонули, исчезли, в мире оставалась лишь змея, укусившая Люся, и сама Люся со своей болью, бледным лицом и устремленным внутрь себя испуганным, обреченным взглядом.

Увидев нас, и услышав, что случилась, Ира уставилась на меня в страхе и сомнении.

– Немедленно надо везти ее в больницу, Настя, у меня нет противоядия.

Лагерь расположен в лесу, в котором встречаются змеи, а в медпункте не было противоядия.

Ира уложила Люсю на диван и уколола ей супрастин и обезболивающее.

– Всё же супрастин снизит реакцию на яд, – сказала она.

Степа уже крутил диск, пытался вызвать скорую.

Новость облетела лагерь мгновенно, пришел начальник лагеря.

Скорая была на вызове, и решено было везти Люсю на рафике, принадлежащем лагерю, а скорая выедет навстречу.

Ире не на кого было оставить медпункт, и с Люсей поехала я. Она была в сознании, сидела рядом со мной.

Дорога первые километры была проселочной, трясло страшно, и при одной встряске Люся навалилась на меня и не выпрямилась. Я поняла, что она потеряла сознание.

Со скорой встретились на дороге, и мы втроем – я, медсестра и шофер – перенесли Люсю в скорую и уложили на носилки.

Мы ехали невыносимо долго, и распухшая Люсина нога всё падала в проход с носилок.

Родителей у Люси не было, она была из детдома, и о случившемся известили служащую социальных служб.

Сейчас служащая сидела рядом со мной в фойе больницы, сочувственно вздыхала, потом наклонилась ко мне и тихо сказала:

– Да не переживайте вы так. Ничего Вам не будет. Девочка детдомовская, родителей нет, ну кто спрашивать-то будет. Умрет и умрет.

Я ошеломленно смотрела на нее. Красивая, не очень молодая, на губах помада.

Я за всё время ни разу не подумала о себе, о грозящих мне неприятностях. Я боялась за жизнь Люся, не хотела, чтобы милая веснушчатая Люся, смеющаяся странным смехом, умерла, никогда больше не смеялась. Мне для моей собственной дальнейшей жизни было необходимо, чтобы Люся была жива, для того, чтобы я тоже могла дышать и радоваться жизни, и не цепенеть от страха каждый раз, как я увижу сосновый лес. Я страшилась увидеть Люсю мертвой и холодной, и мне некогда было думать о том, что она детдомовская. Но объяснять это я не стала, не было сил, да и не хотелось. Я сразу возненавидела это ясное, ухоженное лицо, тонкие выщипанные брови, бордовую помаду. Не нужно было мне ее хладнокровного сочувствия.

«Умрет и умрет», всплыли в памяти, только что услышанные слова, и меня передернуло.

В глубине больничного коридора показалась фигура в белом халате. К нам подходила медсестра.

– Вы кто будете Люсе Крохиной?

Я ответила, слыша, как прерывается мой голос:

– Вожатая я, из пионерлагеря.

– Радуйтесь, всё обошлось. Девочка будет жить.

Потолок закружился у меня перед глазами, холодная змея особенно злобно цапнула за сердце, колени стали ватными, и я медленно повалилась на стул.

Очнулась я на кушетке, покрытой коричневой медицинской клеенкой. Вокруг меня плавало густое облако нашатырного спирта. Я отвела руку с ваткой от себя и села.

– Вот и ладушки, – сказала медсестра, улыбаясь. – А твоя знакомая ушла. Сказала, чтобы ты не спешила, что в лагерь можешь поехать и завтра. Можешь идти?

Я прислушалась к себе: змея уползла, на душе было легко и радостно. Опять был солнечный августовский день. Я страшно хотела есть.

– Конечно, – сказала я, – спасибо за всё. – Встала и вышла.

На следующее лето я в пионерлагерь не поехала.