Читать книгу: «АПЧХИ! Повести и рассказы», страница 4
«Совсем что-то наша в девках засиделась», – продолжила «гипоталамус» тоном, будто Аглаи рядом и в помине не было, а сами голоса звучат вовсе и не в её голове, – «Мужика бы себе хоть какого-никакого завела, для здоровья, «кекс-онли», так сказать. А то хиреет наша девка на глазах! Глядишь, и до синих чулок уж недалече…» «Да, о каком «кекс-онли» ты можешь говорить», – возразила ей «гипофиз», – «Когда наши мужики проституток до утра продлевают исключительно за-ради «А поговорить»? Не в их это менталитете «кекс-онли», впрочем, как, если пристально задуматься, и сам этот кекс, крекс-пекс-фекс. В их ментальности – трах. Бессмысленный и беспощадный. А кекс… Кекс изделие кондитерское, оттого нашим мужикам, которым борща, да понаваристей подавай, непонятное и идеологически чуждое. «Ты кексом занимался? Нет, но уже категорически осуждаю!» «А у меня вот, в своё время, были такие отношения», – попробовала слабо возразить «гипоталамус», – «И ничего, зато живу, цвету и пахну…, тьфу, благоухаю!» «И что тебе в этом «кекс-онли» больше нравилось, когда кто-то был «кекс-онли» тебе или, когда ты сама была для кого-то «кекс-онли», – с едва уловимой насмешкой поинтересовалась «гипофиз». «Честно? Больше всего мне нравилось бухать в перерывах между этими отношениями». «Вот и я о том же… Не получается радоваться жизни? Поздравляю, подруга! Ты не живёшь, ты – существуешь». Жизнь вообще такая штука, как на неё не посмотри, с одной стороны, она – супер, но с другой стороны – то морда, то задница. Все мужики – звездуны, болтуны, лицемеры, гордецы и похотливые трусы, достойные только презрения. Все бабы – хитрые, хвастливые, любопытные и развратные сучки, заслуживающие осинового кола Великого Инквизитора. Но самое святое и возвышенное в их мире – союз двух таких несовершенных и отвратительных существ. И неважно, куда катится их мир, главное, чтобы не укачивало по дороге», – «гипоталамус» в расстроенных чувствах сквозь зубы сплюнула излишками накопившегося за время её пламенной речи вазопрессина в район Глашкиных ассоциативных зон и напряжённо замолчала.
«Всё, что нас ежедневно окружает, это не более, чем общественные отношения», – с небольшой заминкой, под впечатлением от своего неожиданного зоопассажа, продолжил Голос с потолка. «А что творится в наших мирах, куда мы так редко и выборочно впускаем Своего Человека? Каковы отношения внутри этих миров? О, они настоль разнообразны, что перечислять все их формы можно до бесконечности! Море – судно, маньяк – жертва, рыбак – рыбка, растение – садовник, подушка – голова, цветок – пчела, кольцо – палец, чистый лист – перо, тарелка супа – ложка, дождь – радуга, фильм – зритель…» Голос, хоть и в рамках генеральной линии, но закономерно начинал нести отсебятину, что, в принципе соответствовало тренду повествования, так и стремившегося выйти из-под какого-либо контроля.
Исследовавшей пространство мужской уборной, с высверленными тридцатым диаметром сквозными дырами в перегородках, Аглае было явно не до того, а посему прислушивалась она к салонным беседам в своей голове в половину среднего уха. Её более заботило иное. То ли в силу пикантности и новизны ситуации, то ли из смешанного со страхом стыда быть застигнутой врасплох, а может просто от изучения похабных рисунков и недвусмысленных надписей на стенах кабинок, она внезапно испытала приступ дичайшего возбуждения. Войдя в крайний от входа отсек, она на уровне глаз обнаружила цитату из классика: «Чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей». Крылатое выражение было зачёркнуто и чуть ниже исправлено на парафраз: «Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам». Однако и этот вариант кого-то из местных завсегдатаев явно не устроил, и он, вымарав предыдущий, оставил для истории автограф: «Чем меньше в женщине загадок, тем больше пофиг мужикам». Конечно, написано было не «пофиг», всё выглядело гораздо брутальней и даже было должным образом проиллюстрировано. Но, вероятно, в силу именно этой наглядной натуралистичности, этого расширенного эмоционального диапазона матерного слова, состоящего из знаков икс, игрек и ещё одного неизвестного высшей математике, Аглая, на какой-то миг спонтанно напряглась и внезапно расширила себя улыбкой.
«Не будет спокойным море – потонет судно», – продолжал по полям, по долам Голос с потолка, – «Предложит жертва самой занять позицию сверху – маньяк превратится в импотента, не соблазнится рыбка на наживку – рыбак лишится самомнения, завянет любимое растение – садовник переквалифицируется в писсиониста, не будет удобна подушка – голова изноется от мигрени, не будет цветок богат на нектар – так и простоит холостым всё лето», – Голос задним умом понимал, что его несёт, но сказать себе «стоп!» было выше его сил, – «Не подойдёт кольцо по размеру – останется палец без украшения, не найдётся перо – останется девственно чистым лист, не найдётся ложки – суп покроется слоем жира, не пройдёт дождь – не появится радуга, будет плох фильм – зрители разойдутся не дождавшись финальных титров».
«По наблюдениям за чулками, носками и колготками я сделала вывод», – то ли спросила, то ли констатировала внутрь себя вернувшаяся с искрящимися глазами Аглая, – «Имея две ноги, растущие из одного того самого места, я имею разный пробег на каждой из них – правый носок всегда изнашивается гораздо быстрее левого. Как такое может быть?»
«Господи, да кто тебе сказал, что носки должны быть одинаковыми?» – ответила ей «гипоталамус», – «Ну, если одна твоя нога чувствует себя красной, а другая – зелёной, что ты можешь с этим поделать? Другое дело, что одна нога – толчковая, ей всегда достаётся больше она же всю твою жизнь вперёд толкает. А то, что толчковая у тебя правая – это хорошо. Мы так и запишем, к походам налево предрасположенности не имеет. Другое дело, что при толчке справа, по всем законам физики, усилие направлено влево, но это уже из области „знание приумножает скорбь“, так что оставим его мужчинам. Ведь у женщин свои секреты?» «Слава Богу, наконец-то, я поняла, почему в моей жизни все так запутанно», – прошептала Глашка. «Как всё, оказывается, просто! Я же правый носок от левого не отличаю, путаю их постоянно, вот и ношу их неправильно!» «А может это и верно?», – хором ответили ей в голове, – «Ведь так они и изнашиваются равномернее, всё какая-никакая, но на шпильки экономия. Шпильки – это же для женщин по типу Пушкина, в смысле – наше всё…»
«…Можно, конечно же, найти лазейки, но зачем? Всё всегда должно быть на своих местах», – долго запрягав и быстро поехав, всеми присущими красками заиграл драматический тенор-баритон Голоса с потолка, – «В том числе на своих местах должны быть и участники отношений. Хороша же будет связь маньяка и ложки, моря и садовника, фильма и радуги!.. Идеальные отношения должны с первой же секунды начинать удивлять вовлечённых в них своей лёгкостью, и в итоге сложиться, как пазл, или же не складываться вообще».
Только к вечеру изрядно помотанный информационными технологиями Мефодий наконец-то смог добраться до рабочего места. На столе ждал недопитый с утра кофе и запечатанный, размером с лист офисной бумаги, конверт. Ни адресата, ни отправителя на нём указано не было. Мало того, что столь официальным образом к Мефу никто никогда и ничего не слал, сам конверт, в отличие от своих многочисленных белых и охровых собратьев, был голубого цвета. Заинтересовавшись таким поворотом событий, Фодя прогуглил всё, что касалось деловой корреспонденции в голубых конвертах. Кроме информации, что в транснациональных корпорациях именно в таких разносят уведомления об увольнении, ничего в логичный строй его мысли всемирная паутина не привнесла. По мере того, как таяли последние надежды на иное толкование происходящего, Меф всё больше и больше накручивал себя. «Увольняют? За что? Я же никогда, нигде и ни разу… Не состоял, не участвовал и не привлекался… Со всей душой, корпоративной этикой и в соответствии с дресс-кодом…». Закономерно, что в конце концов весь этот поток сознания слился в единый гулкий набат «Уволен», ухавший в мгновенно опустевшей голове Мефа.
Внезапно память выбросила спасательный круг в виде намеренно забытой Мефом истории увольнения с предыдущего места работы. Тогда, не послушав примет, он оформился в мае и промаялся год с небольшим вплоть до увольнения по собственному желанию. «Прямо как с женитьбой», – отшучивался перед друзьями и близкими добровольно ставший безработным Меф. Когда-то солидная контора, со временем растащенная менеджментом по карманам, явно дышала на ладан и перед ним стоял выбор, либо вовремя «спрыгнуть с темы», либо быть погребенными под обломками офисного счастья. Должность он занимал отнюдь не крайнюю, поэтому ставки были высоки. «Физиками» в те времена называли не людей, владевших знаниями из этой области науки, но тех ребят во вьетнамских спортивках и резиновых кроссах, которые намеренно перебирали с занятиями физкультурой. Для Фоди это являлось как приметой того времени, так и железным основанием не иметь знакомств с такими представителями конторских кредиторов.
Увольнялся он, как сказал бы ушедший на сорок четвёртом году жизни неоклассик, «заснежено и натужно, словно мучительная капуста». Отпускать Фодю не хотели, явно планируя на роль козла отпущения, а посему насекомили проверками финансово-хозяйственной деятельности, буратинили невыполнимыми поручениями и постоянно задерживали выплату и без того уже не заоблачной зарплаты. Но при этом периодически предлагали отозвать своё «по собственному», намекая на скоропостижное окончание проблем. Под конец нервы Мефа были расшатаны до состояния гиперемии, но терпение и труд, в конце концов, всё между собой перетёрли, включая курировавшую его замшу генерального, пойманную за руку во время очередной, инспирированной ею же, проверки Мефа. Так что заявление ему, скрипя сердцем, но, всё-таки, подписали, даже не заставив отработать положенные по закону дни.
Само увольнение Меф помнил, как состояние обморока штангиста. По ощущениям, он с раннего утра крутился в безвоздушном пространстве, согбенный в позу эмбриона и назад головой. Поэтому восстановить последовательность происходивших с ним событий, даже изрядно поднатужившись, не мог от слова «никак». Единственным светлым пятном было то, что, приехав домой по окончанию мороки, в состоянии нервной энтропии он пошёл выбрасывать мусор на улицу, чего с ним, в силу наличия в доме мусоропровода, отродясь не случалось. Следующим кадром в памяти всплывала огороженная со всех сторон и окрашенная тёмно-коричневый краской контейнерная площадка, закрытая на распашные металлические двери. Меф размотал проволоку, отворил створки и прошёл вглубь. Определив по месту назначения пакеты с мусором, в которые он сгрёб всё, что могло напомнить ему хоть что-то с недавней работы, его глаза упёрлись в стоявшую на бортике кирпичной кладки запечатанную бутылку шампанского. На улице вступал в права знойный август, традиционное время катастроф и катаклизмов. Уличное марево душило нещадно, так что выпить хоть что-нибудь показалось тогда Мефу весьма и весьма неплохой идеей. Он подошёл и взял бутылку в руки. На её этикетке курсивом под ручную вязь красовалась лишь одна фраза «С Новым Годом!», более никаких опознавательных знаков на бутылке не было. Фодя машинально сунул её подмышку и направился в сторону подъезда. Ещё поднимаясь в лифте, он, исходя из принципа «будь, что будет», решил приговорить шампусик дома, хотя не пил перед этим года три. «Не просто так же мне её послали?», – оправдывал перед совестью такое своё решение Меф.
Войдя в квартиру, он, первым делом, не разуваясь, судорожно содрал с горлышка бутылки фольгу, раскрутил мюзле и, отпустив пробку в потолок, в два приёма, давясь пеной, осушил содержимое до дна. С последним глотком на смену послевкусию от произошедшего к нему вернулся вкус к жизни. «Полусладкое», – вслух определил Меф, оставил опустошённую бутылку у двери и, пройдя на кухню, жадно закурил. с четвёртой затяжки его отпустило, и события последних недель показались кошмарным сном, рассказанным у пионерского костра. Меф не любил вспоминать эту историю, слишком много знакового, таинственного и недодуманного было в ней. Единственное, что он полностью из неё вынес, так это ещё ни разу не подводивший его принцип – в любой ситуации «быть или не быть» поступать по присказке «эх, была-не была». Тем не менее, сейчас, когда прошлое спонтанно и самовольно заполнило все уголки сознания, Мефа отпустило. Не с четвёртой затяжки, но полностью, в соответствии и по сценарию событий того дня.
Открывать конверт, а тем более знакомиться с его содержимым на глазах коллег Фоде показалось верхом не благоразумности. Поуспокоившись, он решил в очередной раз довериться интуиции, огляделся по сторонам и, как когда-то бутылку новогоднего шампанского, машинально сунул конверт подмышку. После направился в сторону офисной уборной, по совместительству выполнявшей роль местной курилки.
«Складывайте свой пазл только со Своим Человеком!», – под конец Голос с потолка явно разогнался, хотя впору было тормозить, – «Почувствуйте его на расстоянии… По чему угодно…», – опытный мотиватор, не мог не осознавать этого, но обороты сбрасывались резко и рывками. Настолько, что если на месте Голоса был двигатель внутреннего сгорания, он давно бы расчихался и заглох, – «По походке, запаху… Манере держаться, голосу… Что-то подспудно… Подскажет… Что перед Вами именно Ваш… Лично для… Вас рождённый… Человек…»
Войдя в насквозь прокуренное помещение «ноль-ноль», Меф, к своему неудовольствию, обнаружил в нём аншлаг. Рабочий день подходил к концу, и каждый планктоноподобный старался скоротать его концовку подальше от рабочего места, дабы не быть припаханным внеурочно и безвозмездно. Убедившись, что в предбаннике необходимый покой ему может только сниться, Фодя прошёл в сторону туалетных кабинок, надеясь уединиться в одной из них. Как назло, все ближние к входу были заняты. Призывно распахнутой дверью на их фоне отличалась лишь самая дальняя, оборудованная для удобства инвалидов, и пользовавшаяся в мужском коллективе дурной славой.
Местные предпочитали обходить её стороной, да и соседи с других этажей заходили в неё парами, но покидали её, почему-то, по одному и испуганно озираясь по сторонам. Но так как при всём богатстве выбора другой альтернативы у Мефа не было, ему ничего не оставалось, кроме как проследовать на «камчатку» и запереть дверь изнутри. Опустив сидение и крышку унитаза, он уселся верхом, вытащил из подмышки и вскрыл злополучный конверт. «И если мне суждено утонуть, то вешаться не стоит», – билась в мозг старая песня его ушедшего в мир иной собрата по бурной молодости. Психологически Фодя был готов к любому развитию событий, но только не к такому. Вместо надуманного им себе транснационального уведомления об увольнении, в конверте лежал тонкий исписанный печатными буквами лист дешевой писчей бумаги, отснятый на дышавшем на ладан копире. Меф вытащил подмётное письмо на свет Божий и принялся читать, по привычке стараясь соблюдать орфографию и пунктуацию отправителя:
«Ребята очнитесь посмотрите в какой ужас превратили женщины всю нашу жизнь! Задавливая своей энергией слабый мозг всех мальчиков с нашего рождения они превращают всех мужчин в задавленных ими калек у которых на расстоянии вызывают любые изменения от временного полового возбуждения и «легких» чувств со вздохами (замечая что мы чем-то недовольны) кончая полным изменением в нас души и тела при постоянном общении с какой-то из них! В постоянном садистском кайфе от власти над нами, беспрерывно бив по мозгам мужчин своей энергией, превратили всех мужчин в беспрерывно куда-то спешащих, беспричинно веселых, душевно слабых самодовольных, отчуждённых друг от друга… дурачков (у которых нет на самом деле ничего!) потерявших ясность ума, способность на революцию и думающих лишь о женщинах и деньгах!
Ребята посмотрите ни в одном из видов животного мира самцы нестановятся уродливей самок и только у людей мальчики, рождаясь одинаково нежными c девочками позже превращаются этими созданиями в согрубевшей кожей, обволосатившимся телом, лысеющих уродов… Ребята не они прекрасный пол, а мы изуродованными! Если бы они нас не уродовали не было бы – душевной деградации каждого нового поколения мужчин, войн, зла… Мы бы любили друг друга достигая в своей жизни совершенства! Невозможно представить какое огромное количество они убили невыгодных им мужчин, вызывая у нас на расстоянии инсульты, инфаркты…
Давая что-то на виду у всех самым недоразвитым и неспособным на счастье из нас лучшим из нас они не дают ничего всячески их уничтожая! Ребята, чувствуя свою изначальную примитивность в сравнении с мужчинами они делают все всегда, чтобы навредить нам и ни одна из них, за всю историю человечества не сказала мужчинам о том, что они делают с нами, ибо все они только зло и больше ничего!
Ребята объединяйтесь! Вместе мы победим!»
«Ох уж мне этот Эраст!» – процедил сквозь зубы Меф и сплюнул накопившуюся за время прочтения слюну кафельный на пол. Сомнений в том, что конверт ему на стол подложил именно курьер Краснопуськин у него не было. Приняв вертикальное положение и растерев плевок по плоскости, чтоб никто ни чего себе не придумал, Фодя ещё раз пробежался глазами по пестревшему тотальной безграмотностью тексту и удрученно хмыкнул, явно выразив сожаление о своей непричастности к стану грамар-наци. Продолжая исключать подозрения со стороны сослуживцев, он нажал на кнопку смыва, настежь распахнул дверь и летящей походкой направился в сторону рабочего места. Проходя мимо коридорного шреддера, он не преминул возможностью скормить мозоливший ему сознание листок вечно голодной трахенмашине и протёр руки влажной салфеткой, пакетик с которой случайно нашелся в дырке кармана его кардигана.
Вернувшись в опенспейс, Меф обнаружил в руке оставшийся после уничтожения манифеста конверт. В голову пришла показавшаяся в тот момент справедливой мысль, ведь если он потратил своё время на расшифровку и чтение подслеповатых каракулей безграмотного Краснопуськина (про испоганенные нервы, которые Меф привычно списывал на свою паранойю, он предпочитал молчать), то почему бы не отплатить Эрасту той же монетой, но не опускаясь до уровня курьера? С этим посылом ведомый перфекционизмом Меф достал из предназначенной для писем заказчикам пачки пару листов тиснёной мелованной бумаги и отыскал в недрах «долгого ящика» стола подаренное ему коллегами несколько лет назад по случаю статусное «золотые перо». Здраво оценив оставшиеся на конец рабочего дня силы, он дошел до кофемашины и, не считая количество приёмов, налил себе полную бадью эспрессо, после чего вернулся на рабочее место.
«Эраст», – так и не сумев подобрав уместного эпитета, начал Мефодий, – «Скрупулёзно ознакомился с текстом подброшенного мне манифеста и, по сумме выявленных мной нюансов, имею сказать следующее:
Вы пытаетесь претендовать на звание свободолюбивого Эразма Роттердамского, при этом волосатые уши Эраста-сластолюбца торчат изо всех возможных и не очень щелей. В результате у меня стабильно сформировался образ Роттердамского Эраста, что, согласитесь, в меру нормальному человеку особой чести не делает.
Случайное или злонамеренное не следование вами законам орфографии и пунктуации русского языка является признаком вашего тотального неуважения ко всем возможным адресатам месседжа. Более того, ваша неграмотность – характерная черта уверенности в своём всезнании, говорящая, что вы ведомы исключительно гордыней и необучаемы в принципе. В силу этих качеств, хотя слово «качество» здесь вряд не уместно, вы давно уже достигли порога собственной некомпетентности – позиции курьера, максимальной планки, выше которой, подобно голове, вам никогда не прыгнуть.
Посмею предположить, что в детстве вы были крайне избалованным мальчиком, с большой долей вероятности, единственным ребёнком в семье. И воспитывались в бабьем царстве – матушкой, бабушками и всяческими тётушками, которые всячески потворствовали любому вашему капризу, кормили с ложечки и даже выворачивали за вас с изнанки носильные вещи, кои ими акцентуировано стирались при появлении первого же намёка на загрязнение.
При нашем утреннем знакомстве я заметил в вас что-то, что выбило меня по отношению к вам из привычной колеи. Это «что-то» весь день преследовало меня на уровне ощущения, и вот теперь я смог это идентифицировать. Вы носите носки шиворот навыворот. Не просто, как все мужчины, носите разнофактурные носки в цвет, периодически надевая правый носок на левую ногу и наоборот. Вы надеваете носки, независимо от цвета и не выворачивая их с изнанки. Вас просто не научили этого делать! Вас научили быть хорошим мальчиком. Должно быть, периодически вы демонстрируете себе, что это не так, и начинаете злоупотреблять пивом, дымить сигаретами, поедать в больших количествах мясо и заливаться ночами кофе. Не исключу также, что вы не прочь в такие минуты побаловать себя стихотворчеством.
Единственное что – при всём при этом вы стараетесь не обращать внимание на то, что ваше пиво – безалкогольное, сигареты – электронные, мясо – соевое, кофе – без кофеина, а стихи – сплошь графомания. Вас не приучили самостоятельно отличать оригинал от суррогата, причину от следствия. Это всегда делали за вас, поэтому всё, что вы считаете своими интересами, своим мнением есть не более, чем эрзац. Даже резиновую женщину, вероятно купленную Вами когда-то в остром приступе подросткового спермотоксикоза, вы умудрились, не мудрствуя лукаво надуть, не прочитав инструкцию, в которой, чёрным по русскому, было написано «перед надуванием вывернуть». Вот и получился у вас заместо резиновой Зины гуттаперчевый Зинаид с соответствующим достоинством, хвостом и сигарой во рту. Но вы и здесь умудрились уговорить себя принять лубок за лобок. Ведь у мамы о таком не спросишь, а мужика, которому бы вы могли доверить свою тайну тайн, в вашем доме из бабской «яжпринцессности» отродясь не было.
Точным образом, как по жизни вы привыкли путать Божий дар с яичницей, вы не верным образом позиционируете сфинктер и палец. Сексуальная ориентация – это как пенис. Нормально, когда она есть. Но нормальные люди никогда не достают и не размахивают ею на людях, тем более, при каждом удобном случае, не пытаются сунуть её в лицо окружающим. Так что даже здесь вы умудрились «не прочитать инструкцию», и получился из Вас лишь банальный Эраст.
Засим прощаюсь с вами. В надежде на скоропостижное окончание нашего знакомства, в отличие от вас, не намеревающийся остаться анонимом, Мефодий.»
Поставив точку в конце пути, Меф ещё раз перечитал текст, поставил автограф, сложил лист пополам и вложил в конверт. Только после этого он обратил внимание на часы. Рабочий день был давно закончен, в офисе кроме него никого не было. «Вот это я удачно засиделся», – с лёгкой горчинкой улыбнулся Фодя, запечатывая конверт. Он положил его на середину стола, проверил окна, выключил верхний свет, закрыл дверь, сдал ключ под роспись охраннику и, лишний раз не оглядываясь, направился к лифтам.
«…И эти игры ролевые нам жизнь придумала не зря», – сосредоточенно выводил в косой линейки ученической тетради Автор-жгун, – «Мы обретаем себя в силе, внеся по счёту три рубля», – натренировано и в рифму закончило за него мысль подсознание. «Какое „в силе“, какие „три рубля“, на них и не купишь уже ничего кроме коробка спичек, да и то в базарный день», – сокрушился труженик пера. «Эх, ничего хорошего из меня сегодня не выходит», – так и не дождавшись музу последнего шанса, он резко встал, оправился и нажал кнопку смыва. Перед тем как положить исписанную от корки до корки ученическую тетрадь в стопку с такими же, как она, незаконченными черновиками, он на секунду задумался, словно бы взвешивая в уме написанное, и всё-таки решил перечитать получившееся с начала.
«Надо же», – пробормотал под нос Автор, – «Весь сюжет крутится вокруг уборных, рифмы и примет, «а вот слона я не заметил» называется. С уборными – понятно, ещё в начале пояснил. Но откуда рифмы и приметы в таком количестве нарисовались? Жгун не был суеверен и считал, что перебегающая ему дорогу чёрная кошка сама напросилась. На неприятности, ибо в исходе спора, кто их принесёт вернее, он был уверен заведомо. Косвенным подтверждением этому, он считал тот факт, что в общественном транспорте, не смотря на всю его внешнюю цивильность, без крайней на то необходимости к нему старались не подсаживаться. А если уж и присосеживались, то только те, кому, судя по их выражениям лиц, терять было уже нечего.
Хотя одна «рабочая» примета у Автора всё-таки имелась и, благодаря ей, Жгун, в моменты крайнего душевного открове, звал себя не иначе как «собирателем слёзок». Дело в том, что он обладал необыкновенной способностью замечать вокруг себя оброненные другими монетки или, как их называла его бабушка, «слёзки». По версии бабушки, люди теряют монетки не от собственной рассеянности, но по провидению судьбы, тем самым сбрасывая с себя горести и беды, они не в силах, которые вывезти. И чем больше достоинство такой «слёзки», тем грандиозней несомая ей беда. Посему подбирать «подножные монетки» бабушка строго настрого запрещала, дабы юное дарование не накликало на себя чужую беду.
Но мальчик, из чувства противоречия, в частности, и своего бунтарского духа в общем, наплевав на бабушкины суеверия, «слёзки» упорно подбирал и складывал в карманы. Иногда даже гордился, что, собрав столько чужих горестей, облегчил многие судьбы, ведь горе, как известно, не может всю дорогу быть заключённым в чеканный кругляш, оно обязательно должно к кому-то перейти, чтобы оставить старого хозяина.
Со временем им было замечено, что, если он поднимает с земли очередную «слёзку», в запланированных на день делах его ждёт Её Величество Удача, и чем больше номинал монетки, тем более радушный приём Фортуна ему оказывает. Автор-жгун даже вывел для себя аксиому, если по дороге ему встречалась монетка, значит, задуманное им обязательно сбудется, он на правильном пути. Но было одно жёсткое условие, чтобы примета сработала, монетку нужно было чего бы это не стало поднять, иначе по его «верному пути» пойдёт другой, тот, кто поднимет кругляш за него, и удачи будет не видать, как собственных ушей, то есть разве что в зеркало. Посему он стремительно бросался наперерез толпе, останавливался как вкопанный в её потоке, даже проезжал лишнюю остановку в ожидании шанса понять свою «слёзку» удачи.
Раз дошло до смешного, уже, будучи начинающим Автором, он ехал на одну очень важную для него презентацию, от которой зависело многое в его будущем. Неблизкий путь лежал через несколько пересадок, и, очутившись на последней из них, он вдруг понял, как ехать дальше он не знает. Сколько не вчитывался в таблички проходивших мимо микро- и миди-автобусов – ответа не находил. А время, тем не менее, поджимало. Рано или поздно, но его охватило отчаяние: «Боже, на чем же ехать???» – чуть ли не в голос был готов кричать Автор, но тут откатная дверь одного из микроавтобусов приоткрылась и из неё высыпался небольшой дождик из монет, словно кто-то неведомый швырнул их под ноги Автору со словами: «Тебе же сюда, садись и поехали, чего ты ждёшь?»
Автор сначала не поверил своим глазам, но потом всё же собрал «слёзки» и замер в нерешительности. «Приметы приметами, но, если я вдруг поеду, руководствуясь ими не туда, я себе этого никогда не прощу». Но, как только он успел додумать эту весьма в любой другой ситуации разумную мысль, дверца микроавтобуса вновь отъехала в сторону и из неё «пролился» уже более ощутимый поток монет. «Что, точно?», – спросил он шёпотом непонятно кого. «Точнее не бывает. Залезай или опоздаешь», – будто внедрившись к нему в голову, уверенно ответил ему этот «непонятно кто». Автор машинально собрал рассыпанную мелочь и в спешке загрузился в маршрутку. До адреса он доехал на удивление быстро и в полном одиночестве, что, зная местные пробки жадность маршрутчиков, было сродни волеизъявлению свыше.
«Да… Тогда я успел минута в минуту. Если бы телился чуть больше, то кто его знает, чем бы сейчас жизнь ко мне повернулась», – пробормотал сам в себя Автор. «…Соответствующим достоинством, хвостом и сигарой во рту», – он дочитал крайние на тот момент строки приготовленного в стопку черновика, но внезапно поймал себя на мысли, что, озвучив их, ответил на свой же вопрос. «Все в этой жизни неспроста», – заметил только что написанному тексту Автор и закрыл исписанную тетрадь. На том месте, где только что обложкой вниз лежал левый разворот, неожиданно сверкнул желтым новёхонький червонец. «Гляди-ка, а ведь я на правильном пути!» – непроизвольно воскликнул Автор, обращаясь к тому самому непонятному кому, посещающего иногда его голову со времён событий тех приснопамятных.
«Ути… Ути… Ути… Ути…», – с готовностью подхватило его слова Эхо, почувствовав назревшую уместность своего выхода. «Ути? Что значит «ути»? Уйти? Я покажу тебе – уйти!» – пригрозил ему Автор-Жгун, – «Как это можно так просто взять и уйти, теперь-то уж зная точно – лучшее, конечно, впереди!» «Иди… Иди… Иди… Иди…» – привычно откликнулось Эхо. Автор крякнул, встал и пошёл за очередной новой косой линейки ученической тетрадью. Белый мягкий, не дерущий бумагу ластик со слоном в «долгом ящике» писательского стола отсутствовал.
