Жизнь и литература (1913)

Может ли кому-нибудь в одно и то же время быть и страшно, и скучно? Обывателю может. И как раз тогда, когда его уводят, с грубостью, на полвершка в сторону от «жизни». Если на полвершка вверх – только страшно; приятно-страшно. Если на версту в сторону – только скучно, да и не пойдет обыватель, как на версту вверх не полезет. А вот тут, ежели тянут, пугая всякими «словами», чуточку в сторону, – тут и страшно, и скучно – вместе.

Жизненные гадости, окружающие «профессора», – нежизненны: они доведены «до бесчувствия», как и жертвенность самого профессора; углублять еще можно без меры, но, не умея углублять, Андреев огрубляет без меры; и обывателю скучно. Вот эти «скучные» места пьесы с правом можно поставить в упрек автору. «Безмерность» – природный его недостаток, но все же он мог бы кое-что исправить, поработав. Никаких других упреков мы не делаем: ведь, мы коренным образом изменили точку зрения на Л. Андреева, сократили наши требования. Если быть на полвершка выше обывателя, тянуть его силой «искусства» туда же – естественная миссия Л. Андреева, то, исполняя ее, он прав и неуязвим.

Обывательство сделали у нас ругательным словом – и напрасно. Само по себе оно еще ничто, широкая плоская поверхность. В каждом невинном обывателе, если он действительно невинен, могут таиться прекрасные возможности. Беда, что очень скоро обыватель перестает быть невинным и превращается в злостного. Слабо существуя сам по себе, он все больше втягивается в общую плоскость, а это широкое плоское озеро – густо и вязко.

Злостное обывательство уже имеет свою волю, сознательную или бессознательную, – свое миросозерцание. В общих чертах оно просто: это – «благополучие» или, когда его нет, стремление к собственному благополучию. Желания обывателя близки, ясны и осуществимы. Попадаются неудачники, – это зависит от индивидуальных свойств. Иной малоспособен, а иной – слишком «хороший человек», стесняющийся строить свое благополучие на явном неблагополучии соседа. Дальше соседа обыватель искренно не видит никого: поразительна его безобщественность.

Злостное обывательство называют и «мещанством». Но это уж звучит по-европейски; а тамошнее мещанство имеет другие «raisons d'être»^[2], опирается на другую историю (другую «биографию» страны), а потому и само все другое. Наше же обывательство – нейтральная средняя масса, оторванная от низов и от верхов, предоставленная самой себе, поневоле живущая вне интересов общественных, и особенно легко она превращается, перерождается в обывательщину убежденную, безнадежную. Мало этого: по тем же, внешним отчасти, причинам наша интеллигенция (наша гордость, что бы там ни говорили) стала склоняться к обывательщине, сама нисходит в серую массу и частями в ней растворяется.

Во все времена интеллигенция утверждала демократизм, стремилась к низам; достигала их или нет – другой вопрос; знаменитая «пропасть», отделявшая ее от «демоса», не пугала да и, действительно, не была страшнее серой, плотной массы мещанства, в которой так легко застрять. Но теперь (это главное) самый смысл интеллигентского движения вниз – другой. Теперь интеллигент не то, что стремится туда, где хочет быть, но прежде всего стремится уйти оттуда, где не хочет быть. Исходит из отрицания. Явился критический взгляд на «интеллигенцию», злоба против «интеллигентщины», «праведная, но слепая»; от злобы недалеко к огульному осуждению. И совершается «уход». Как всякий уход отрицательный («ухожу оттого, что мне здесь противно», а не «оттого, что меня туда влечет») – он бессилен, фактически недалек. Интеллигента легко задерживает обывательщина, – он в ней остается, незаметно, искренно с ней осваивается, теряя типичное интеллигентство, теряя дурные, но и хорошие его черты. А хороших-то куда больше; не стоит их чечевичная похлебка даже смиренного, даже доброго обывательства.