Читать книгу: «Свобода», страница 3

Точно так же интересу подрядчика можно спокойно препоручить решение о том, какое использование паноптикона полнее и надежнее всего отвечает заложенным в него целям. На вопрос подрядчика «Какими ремеслами я могу занять моих людей, когда их получу?» Бентам предлагает короткий и четкий ответ: «Любыми, какими вы сумеете убедить их заняться»⁷. И точно так же – со всеми остальными вопросами, которые подрядчик сочтет необходимым задать. Спланировав паноптикон и тем самым обеспечив общие условия для успешного – и продуктивного и эффективного – исполнения любой работы, теперь архитекторы перекладывают ответственность на подрядчика. Архитекторам предлагается сойти со сцены и избежать искушения какого бы то ни было последующего вмешательства в повседневную работу своего творения. Подсказки подрядчику не могут добавить ничего полезного к выигрышной комбинации архитектурно детерминированной логики паноптикона и ориентированных на прибыль расчетов подрядчика; они могут только вбить клин между ними и тем самым ослабить внутренний потенциал этой комбинации. Всякий закон, направленный на то, чтобы «помешать людям заниматься теми ремеслами, от которых они могли бы получить наибольшую выгоду», вреден и не должен иметь места ни при каких условиях. «Я бы попросил, чтобы такой закон был изгнан из моего здания», говорит Бентам от имени будущего подрядчика. И говорит он это не только ради частного выигрыша подрядчика, но и ради успеха паноптикона как фабрики социального порядка – две эти задачи неразделимы. Именно это делает свободу подрядчика столь исключительно желательной, столь бесконечно более социально полезной, нежели правление подвластных закону, зависимых функционеров: «Примите идею подряда – предписания в таком случае будут только помехой: сколь бы мало их ни было, их будет слишком много. Отвергните его – и сколь бы много их ни было, их будет слишком мало»⁸. «Власть и склонность порождают действие: объедините их – цель достигнута, дело сделано»⁹.

В своем замечательно проницательном анализе уголовного права и правоприменения в Англии на пороге промышленной революции Михаил Игнатьев писал, что «две личности» Бентама – адвокат парламентской реформы и пропагандист паноптикона – не «вступали в противоречие, а дополняли друг друга». «Расширение прав внутри гражданского общества следовало компенсировать уничтожением подразумеваемых свобод, которыми пользовались заключенные и преступники при «старом режиме». В неравном и все более разделенном обществе это было единственным способом расширить свободу и укрепить согласие, не ставя под угрозу безопасность»¹⁰.

Противоречие между совершенно гетерономным, механическим существованием заключенных на одном полюсе и совершенно свободным, избавленным от какого бы то ни было принуждения и вмешательства положением главного надзирателя – подрядчика – предпринимателя с инспекторами (в их двойной роли – как служителей главного надзирателя и хозяев заключенных) посередине не могло быть глубже. Но это противоречие никоим образом не было неуклюжим результатом внутренне непоследовательного набора принципов; не было оно и логической ошибкой. В отличие от многих философов свободы, человеческих прав или условий человеческого существования в целом, старавшихся объяснить (или сформировать законодательно) общество в категориях единой универсальной «сущности» человеческого рода вообще и каждого индивида в частности, Бентам ясно сознавал, что задача обеспечения безопасности и бесконфликтного воспроизводства социального порядка неизбежно приводит к выделению двух резко противопоставленных, но взаимообусловленных и взаимоутверждающих социальных модальностей: одна имеет своим идеальным горизонтом свободу, другая стремится к тотальной зависимости. Паноптикон не был устройством, сводившимся лишь ко второму полюсу этой оппозиции; не был он и приспособлением для избавления от отходов, производимых тем расширением гражданских и политических прав, которое Бентам проповедовал во втором своем качестве. Нетрудно прочесть «Паноптикон» как притчу об обществе в целом – устойчивом обществе, упорядоченном обществе, обществе без преступлений, обществе, в котором нонконформизм легко обнаруживается и устраняется, обществе, которое активно ищет наивысшей выгоды и величайшего счастья для своих членов, обществе, снабженном всеми функциями и ролями, которые необходимы для его выживания и успеха. В таком обществе, доказывает «Паноптикон», свобода одних делает и необходимой и прибыльной зависимость других; тогда как несвобода одной части делает возможной свободу другой. Паноптикон – это не дополнение к парламентской реформе; он включает ее как свое собственное условие и легитимацию.

Свободный надзиратель-подрядчик – отнюдь не злодей из потусторонней изолированности паноптикона, а персонаж, взятый Бентамом открыто и гордо из повседневной жизни. «Я должен иметь подрядчиком того, кто, занимаясь каким-то делом, которому легко выучиться, и весьма преуспевая со столькими работниками, скольких он сумел заполучить на обычных условиях, вознадеялся бы еще лучше преуспеть с еще большим числом, которое он сумел бы нанять на гораздо лучших условиях»¹¹. Люди, свободно преследующие свою выгоду и по ходу дела приобретающие способность управлять чужим трудом, рождаются повсюду во все большем количестве. Паноптикон – это не специальное противокриминальное заведение, которое бы требовало от своего руководителя приобретения новых умений или трансформации имеющихся. Напротив, это возможность делать то, в чем «люди, занятые делом, весьма преуспевают», только преуспевая еще лучше, в условиях, сознательно спланированных для этой цели и потому, предположительно, приносящих больший эффект в ответ на такое же вложение или усилие.

Равно как и заключенные паноптикона – отнюдь не существа из иного мира, и даже не особая, криминальная категория людей, требующая скроенных на заказ правил. Бентам изображает хорошо знакомую нам фигуру. В ней очень просто узнать «фабричного». Вдохновляет картину именно его образ – образ нормальных источников его поведения, образ мотивов, заставляющих его напрягаться и побуждающих к праздности, образ предполагаемой потребности в правильно организованной среде, которая за «фабричного работника» отбирает тот тип поведения, который сам фабричный работник очевидно не способен выбрать. Заключенный обладает всеми чертами, какие есть в образе фабричного работника, и цель паноптикона – опять-таки предоставление идеальных условий для наилучшего использования человеческих достоинств и слабостей, уже имеющихся в тех людях, которые в данный момент содержатся в его стенах. «В предположении, что никем не сделано предварительных распоряжений, чтобы прикрепить их к тому или иному виду работы, работой, за которую они естественно возьмутся под руководством подрядчика, окажется та (в чем бы она ни состояла), посредством которой можно заработать больше всего денег; ибо чем больше заработает арестант-рабочий, тем больше получит с него хозяин»¹².

Таким образом, «Паноптикон» можно читать как дескриптивную модель всего общества; модель миниатюрную, заключенную в пределах кольцевидного здания, но, что самое важное, исправленную, улучшенную, идеализированную модель «совершенного» общества. Это общество, которое, в отличие от несовершенного оригинала, – и не сверх-, и не недорегламентировано, так как оно размещает страсть к регламентации в тех позициях, где она необходима, и убирает из остальных позиций; общество, которое последовательно искореняет преступление, подавляет социально вредное поведение, уничтожает отходы индустриализации; общество, которое тщательно классифицирует своих членов по категориям, признанным различными и потому получающим разные меры свободы и несвободы, лучше всего отвечающие бесконфликтной работе целого и, следовательно, счастью каждого; общество, которое, благодаря всему этому, обеспечивает каждого своего члена регулярной и безопасной средой для того типа действий, к которому каждый член лучше всего приспособлен.

По задаче (явной или неявной), хотя и не по масштабу и внешней скромности, «Паноптикон» можно сравнить с тщательно выстроенной Парсонсом моделью социальной системы. Цель обоих произведений – модель сбалансированного, уравновешенного, сплоченного человеческого сосуществования, адаптируемая к меняющимся задачам, способная воспроизводить условия собственного существования, производящая максимум продукции (как бы ее ни измерять) и минимум отходов. Два эти идеальных образа сформированы единой целью. И однако для достижения этой цели они предлагают совершенно разные маршруты.

Если читать «Паноптикон» параллельно с моделью Парсонса, то главное место среди многочисленных различий займет и прочно удержит одна черта контролирующей машины Бентама; точнее, отсутствие той черты, которая заметнее всего в модели Парсонса. Отсутствует у Бентама та черта, которую называют и моральным воспитанием, и культурной интеграцией, и консенсусом, и пакетом ценностей, и «первичной координацией», и легитимацией и всеми прочими именами, какими Парсонс и его последователи обычно обозначали принципиально «духовную», нормативную, рационально-эмоциональную природу общественной интеграции. Место коммуникации между разными уровнями мини-общества паноптикона занимает молчаливый взгляд; манипуляция условиями среды, наградами и санкциями делает культурные кампании и идеологическое давление избыточным. Прочность этого мини-общества не зависит от легитимации или консенсуса. Оно сохранится в любом случае.

Более того, в культурном отношении мало что скрепляет слои бентамовского общества, если не говорить об универсальном человеческом предпочтении удовольствия перед болью (или, говоря точнее, отсутствия боли перед наличием боли). Это предпочтение, не являющееся результатом муштры или внушения, вряд ли можно считать культурной чертой. Оно фигурирует в описании паноптикона не столько как продукт, сколько как условие; оно не появляется в результате работы системы, а служит тем самым базовым фактором, который делает эту работу возможной. Эта универсальная человеческая черта не создана человеком; просто люди так устроены. А помимо этой единственной объединяющей черты (чье культурное происхождение сомнительно), читатель Бентама тщетно будет искать того набора культурных норм, который, как хотел бы убедить нас Парсонс, служит неотъемлемым реквизитом любой интегрированной системы.

Точно так же «центр» не делает никаких попыток передать «периферии» свои ценности – проповедуя, воспитывая, обращая. Единственное верование, которое начальники стараются внушить подопечному, – это постоянство и неотменимость верховенства начальника и вытекающее отсюда тождество его собственных интересов и безоговорочного подчинения. В остальном позиции, которые разные категории акторов занимают внутри системы, требуют различных типов поведения.

Для одних категорий полностью, для других частично, требуемое поведение вытекает из того типа контроля, под которым они находятся, а не из тех моральных правил и предписаний, культурных норм и верований или критериев оценки и выбора, которые они принимают. Более того, как бы мало мы ни знали о работе их сознания, это ровно столько, сколько требуется для понимания работы данной системы.

Систему Бентама связывает воедино не сходство, а различие. Это идеально скоординированное мини-общество скреплено строго соблюдаемым разделением властей. А это разделение властей, в свою очередь, заключается всего лишь в различии между неограниченным выбором и выбором, сведенным к голому экзистенциальному минимуму; в различии между свободой и несвободой. Те, кто управляет, свободны; те, кто свободен, правят. Те, кем управляют, несвободны; теми, кто несвободен, управляют.

Перед тем как потратить жизнь на поиски окончательной теории общества, Талкотт Парсонс выразил свое разочарование в существующих концепциях человеческого действия, которые все были слепы к имманентной двойственности действования-в-обществе. Парсонс объявил собственную цель: ему нужна теория действия, которая бы положила конец традиционным слабостям своих предшественниц, дав объяснение одновременно как произвольности, так и неслучайности действия. Такая комбинация внешне несовместимых черт служила, согласно гипотезе Парсонса, неустранимой чертой всякого действия, феноменологической «сущностью» состояния актора. Поскольку это логическое несовпадение внутри каждого единичного акта, эта двойственность является трансцендентной, априорной истиной каждого действия, Парсонс был убежден, что единичный акт в его обобщенной форме («действие как таковое») послужит верной отправной точкой для построения теории общества. Именно этим он и занялся. Постепенно он выстраивал модель социальной системы, в которой каждый актор причастен единой универсальной сущности: он свободно выбирает, тогда как в то же время случайность из его действий устраняется общностью культурной системы и социетальным распределением (и дифференцированностью) ролей. Поскольку практически все акторы репрезентируют общую трансцендентную двойственность действия, то общими для всех акторов оказываются и способы, какими взаимодействуют (приводя к эмпирически данным поведенческим результатам) априорные склонности актора и культурная система и социальная структура. Общая теория общества Парсонса – это теория целостности, составленной из принципиально идентичных элементов. Выбор актора и его действия в качестве отправной точки для построения социологической теории и постулирование сущностной гомогенности акторов обуславливают и подкрепляют друг друга; придают друг другу одновременно и вероятность, и необходимость. Что дело обстоит именно так, может показать не только логический анализ, но и обзор большей части социологической теории. Сочетание предпосылки о гомогенности акторов (подход на основе «актора как такового») с решением выбрать социальное действие как отправную точку для теории общества (а иногда – и как единственное поле приложения такой теории) никоим образом не ограничено Парсонсом; оно объединяет Парсонса с его самыми резкими критиками – например, этнометодологами – и всей постшюцевской теорией, вместе с опирающимися на герменевтику или Витгенштейна направлениями. Всем этим разновидностям социологической теории необходим концепт свободно выбирающего агента как сущностного элемента общества. Все члены общества, будучи такими агентами, имеют доступ к наличному запасу знания; все они курсируют между различными ограниченными областями смысла; все они принимают решения относительно их сравнительной значимости, типизируют, используют язык, производят и декодируют смыслы и так далее. У всех акторов имеется все необходимое для ведения повседневной жизни. Всякое взаимодействие – дело сущностно подобных и одинаково оснащенных членов.

Не подобие, а различие – вот отправная предпосылка модели Бентама. Некоторые акторы свободнее остальных: дискриминация по степени свободы, отведенной разным категориям акторов, составляет тот самый материал, из которого формируется социальная система. Дискриминация предшествует действию. Содержание и потенциал действия зависят от места данного действия в сети взаимодействия, в которой те, кто свободен выбирать, ограничивают выбор тех, кто размещен на полюсе пассивности. Вместо того чтобы быть непредсказуемым результатом взаимодействия между «феноменологически равными», одинаково свободными агентами, социальный порядок оказывается чем-то, что одни люди устанавливают для других. Внутри социального порядка позиции различаются по степени свободы, которая предлагается тем и требуется от тех, кто эти позиции занимает. Если верно, что «общество создают люди», то верно и то, что одни люди создают тот вид общества, в котором должны жить и действовать другие люди. Одни устанавливают нормы, а другие им следуют. Опираясь на кибернетический системный анализ, Мишель Крозье связал власть внутри любой организованной социальной сети с контролем над источниками неопределенности; те, кто ближе всего к очагам неопределенности (те, чье поведение составляет источник неопределенности в чьей-то ситуации), – те и есть начальники¹³. Действие может порождать неопределенность постольку, поскольку оно свободно от нормативного (основанного на законе или обычае) регулирования; отсутствие или нехватка норм делает поведение трудно предсказуемым, и поэтому те, кого затрагивает данное поведение, подвержены капризам воли тех, кто выбирает свободно. С другой стороны, люди могут пренебрегать поведением тех участников взаимодействия, которые связаны нормами и потому ведут себя рутинным, легко предсказуемым образом: однообразное, монотонное поведение не составляет «неизвестной» величины в ситуационном уравнении и может быть спокойно сдано в область надежных допущений.

В свете такого анализа свобода предстает как способность править; как притязание на власть. Свобода – это власть, поскольку имеются другие – те, кто зависим.

Словно предвосхитив кибернетический подход, Бентам сконструировал свою модель бесконфликтно функционирующей, надежной и эффективной системы, используя дифференциацию свободы как главный строительный элемент. Система Бентама состоит из взаимосвязанных контекстов взаимодействия, а не из единичных ролей, присвоенных единичным акторам, как в модели Парсонса и других подобных моделях. В этой системе все внимание архитектора сосредоточено на том, чтобы сделать поведение одной части обитателей практически прозрачным для другой части (прозрачным буквально – открыв первую часть для непрестанного досмотра со стороны второй; прозрачным переносно – почти полностью лишив первую часть свободы выбора) и сделать поведение второй части максимально непрозрачным для первой (посредством принципа «видеть будучи невидимым»; и посредством фактического снятия всех ограничений свободы выбора у второй части). Благодаря оппозиции прозрачности и непрозрачности – или, в более общих категориях, предсказуемости (определенности) и непредсказуемости (неопределенности) – соотношение власти и подчиненности гарантировано. Группы с отчетливо конфликтующими предрасположенностями и интересами интегрированы в гармоничную систему без какого бы то ни было сокращения масштабов или интенсивности самого конфликта.

Относительно тех, кто помещен между полюсами данной оппозиции, Бентам задает сакраментальный вопрос: «Quis custodiet ipsos custodes?» Он удерживается от этого вопроса только применительно к самому сторожу сторожей, главному надзирателю – подрядчику – предпринимателю. Правда, он признает, что легалистски настроенные будущие оппоненты паноптикона сочтут этот вопрос одинаково существенным для всех ступеней этой структуры – от нижней до верхней. И потому он предвосхищает обращение этого вопроса и к главному надзирателю – но лишь затем, чтобы отбросить его как неверно адресованный. Дотошное регламентирование, бесконечные предосторожности, тщательно управляемые воздействия среды – все, к чему Бентам так усердно стремился, разрабатывая оптимальные условия для заключенных, он решительно отрицает по отношению к главному надзирателю. На этом уровне системы такая регламентация может принести только вред. Она безусловно снизит эффективность, с какой главный надзиратель управляет своими подопечными; но она еще и подорвет энтузиазм, изобретательность и энергию главного надзирателя, а тем самым – гибкость и успешность системы в целом.

Главный надзиратель не нуждается в легальных нормах и регламентировании, поскольку у него есть верные мотивы для действия и адекватные ресурсы для соответствующих действий. Если в наличии и то и другое, результирующее поведение может регулироваться самоконтролем. Отслеживаемое самим актором, сверяемое с результатами и надлежащим образом исправляемое, оно будет понемногу приближаться к желательному образцу. Мотивом послужит извлечение прибыли; действовать согласно такому мотиву означает производить продаваемые товары и продавать их на рынке. Прибыль будет служить знаком верного курса. Убыток послужит предупредительным сигналом, что действия следует изменить. Корысть требует ресурсов; главный надзиратель обладает такими ресурсами; поэтому он может быть свободным агентом и по собственной инициативе и под собственную ответственность вступать во взаимодействие с другими свободными агентами. Здесь законодатели могут отдохнуть. С этого момента они уже не нужны.

С этого момента. «Этот момент» достигается, как только правильно спланированная социальная система приведена в действие. Но законодатели могут отдохнуть, потому что работа планирования была сделана хорошо и система может допустить свободу некоторых членов и нуждается в свободе некоторых членов ради собственного успеха.

Те, кто придумывает теоретические модели общества, – интеллектуалы, то есть выдающиеся, но все же члены «класса людей знания», «которые, являясь основными производителями символических знаний, составляют своего рода верхний слой этого класса»¹⁴. В качестве интеллектуалов они вовлечены в специфический вид производительной практики, которая задает вполне своеобразный модус существования, позицию по отношению к остальному обществу, понимание собственной роли и набор устремлений (идеализированный образ этой роли). Как раз эти практики, перспективы и устремления и преобразуются посредством теорий в образцовые модели общества¹⁵. Без маскировки они появляются в социальных теориях редко; обычно они бывают «запаханы» в наружно объективную модель, нарисованную так, что трудно определить ту точку обзора, с которой была увидена картина. Эти практики, перспективы и идеалы приходится извлекать из модели с помощью своеобразной «социологической герменевтики», с помощью систематических попыток соотнести эти образы с определенными известными ситуациями и действиями социальной категории производителей образа; такие попытки, в случае успеха, позволяют нам понять эти образы как проекции специфического коллективного опыта.