Читать книгу: «Тегеран-82. Побег», страница 8

Исходя из этих соображений, я назначила Мартышкиного больного Джеймсом Бондом, каким я увидела его в фильме «Мунрэкер» или «Лунный гонщик» в исполнении Роджера Мура.

– Не наврала! – похвалила меня Мартышка.

Наш больной был среднего роста, коренастый, светлокожий, светлоглазый и с резкими чертами лица. Я почему-то была уверена, что так выглядят немцы, хотя живого немца на тот момент никогда не видела, разве что в кино про Великую Отечественную войну. Такой тип мужской внешности я считала европейским, но лично мне он никогда не нравился. Зато Мартышку восхитил и выпирающий подбородок, и глубокие носогубные складки, и даже тонкие неулыбчивые губы – она заявила, что все это свидетельствует о мужественности и силе воли. Острые, как буравчики, небольшие серые глазки Мартышкиного пациента буравили асфальт, который он решительно мерил размашистыми шагами, сложив руки замком за спиной. Губы поджаты, неопределенного цвета волосы зачесаны набок – все, как у Роджера Мура. В моем понимании он был совершенно неинтересным – старым, некрасивым и слишком серьезным.

Но Мартышке все нравилось.

– Он богатый! – заявила она.

– С чего ты взяла? – удивилась я.

Мартышка уставилась на меня с удивлением:

– Сколько ты, говоришь, за границей живешь? Почти три года? А богатого от бедного до сих пор отличить не можешь?! Значит, ты дура! – подытожила моя новоиспеченная подружка.

– Сама дура! – обиделась я.

– Да ладно, не обижайся! – Мартышка ущипнула меня за щеку прямо как недавно мелкого Вовку-Бародара. – Я же любя! Учись, пока я жива! Смотри на его левую руку. Что видишь?

– Часы вижу.

– Отлично! Какие это часы? Опиши их! – потребовала Марта тоном учительницы. Для полного соответствия ей не хватало только указки, которой бы она тыкала в причиндалы больного, говорящие о его материальном статусе.

– Не знаю, – растерялась я. – Часы как часы.

– Эх ты! – протянула Мартышка разочарованно. – Как же ты жить-то будешь?! Ладно, слушай сюда внимательно!

Мартышка сообщила, что первым делом следует смотреть на часы: они не должны быть дешевой японской «штамповкой». А у «нашего» пациента они и вовсе золотые. Издалека она точно сказать не может, но его часы похожи на швейцарские. Дальше – ботинки. У рассматриваемого объекта их нет, но ему позволительно – он лежит в больнице. Зато какие у него тапки! Кожаные, на модной пробковой подошве, такие тапки стоят дороже иных ботинок! Теперь шея и руки. Тут у нашего пациента тоже все в ажуре: на шее – толстая золотая цепь с кулоном, камешек в котором сверкает на солнце так, что видно издалека. Руки у него ухоженные, без «трудовых» мозолей, на пальцах аккуратный «мужской» маникюр – ногти идеальной формы и тщательно отполированы. На безымянном пальце правой руки кольца нет – значит, не женат. Зато на среднем пальце правой руки внушительный золотой перстень с россыпью камней. Все это, по убеждению Мартышки, красноречиво свидетельствовало о том, что «с деньгами у этого парня все в полном порядке».

– Ну, ты прямо мисс Марпл! – восхитилась я. – Но мужик с кольцом на пальце – это как-то не очень…

Мне всегда казалось, что кольца, за исключением обручальных, исключительно женские украшения. А мужчин они превращают в героев индийского кино. Но Мартышка так не думала:

– Это не кольцо, а типично мужской перстень! – заявила она со знанием дела. – Такие украшения либо из поколения в поколение по мужской линии передаются, если семья знатная, либо делаются на заказ, что тоже неплохо.

– Пижаму его тоже будешь разбирать? – полюбопытствовала я.

– А чего ее разбирать? – махнула рукой Мартышка. – Видно, что не казенная: дорогая шелковая мужская пижама, синяя в тонкую бежевую полоску. Халат из шелкового габардина, подобран в тон, синий на бежевой подкладке, мне все нравится! Вкус есть, такни дорогие!

– Ты разбираешься в тканях на глаз?! – я вспомнила уроки труда в московской школе, на которых учительница уверяла: чтобы распознать состав материи, ее надо поджечь. Если пахнет паленой курицей и сгорает дотла, значит натуральная шерсть. А если плавится, скатываясь в черные шарик, значит, синтетика. А моя новая подруга, даже не поджигая пижаму и халат пациента, знает, из чего они!

– А что в них разбираться?! – пожала плечами Мартышка. – Я и шью неплохо. И моя мама всю жизнь за швейной машинкой. Знаешь, как она шьет?! От «фирмы» не отличишь! Подружки в очередь к ней стоят! Она даже джинсы приспособилась отшивать!

– А моя не умеет, – вздохнула я.

– Зато твоя в приемном покое работает, поэтому остальная информация по нашему больному – с тебя!

– Как это с меня?! – обомлела я.

– Ну твоя же мама ведет журнал учета, – разъяснила свою мысль Мартышка. – Вот ты и вызнай у нее отделение, в котором он лежит, имя и номер палаты. Ну и возраст на всякий случай. Хотя это не имеет особого значения, на вид подходит, это главное.

– Моя мама теперь не каждый день работает, – со слабой надеждой отвертеться от поручения сообщила я. – Чтобы она на первичной записи полдня посидела, надо чтобы я все это время посидела с братом.

– Понятно! – воскликнула Мартышка и картинно почесала затылок. – А когда ее нет, кто на приеме сидит?

– Сарочка с Розочкой, – ответила я. – Это местный персонал, а заодно и переводчицы.

– Они по-русски говорят? – уточнила Мартышка. – Вот и отлично! У них и спросишь!

– Но как?! Что я им скажу? Зачем мне этот дядька? Они же маме потом расскажут!

– Конечно, это вам не уроки ботанить, – снисходительно усмехнулась Мартышка, ей нравилось подтрунивать над тем, как серьезно мы с Серегой и Максом относимся к занятиям со Светланой Александровной. – Это посложнее будет. Но не дрейфь, Марта тебя всему научит!

– Кстати, а почему не приехала твоя мама? – спросила я, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Тебе какую версию – официальную или правдивую? – невозмутимо уточнила Мартышка.

– Ну, наверное, правдивую лучше… – замялась я. – Если не секрет, конечно.

Мне вовсе не хотелось становиться хранительницей Мартышкиных семейных тайн, но так уж вышло.

– На самом деле родичи мои на грани развода, а сюда мать проводила меня словами «катись к своему папашке», – сообщила подруга ровным голосом.

Ее интонация не выражала ровным счетом ничего, поэтому я даже не поняла, расстраивает ее такое положение вещей или нет?! Для меня бы развод родителей означал катастрофу! Вернее, я даже представить себе не могла подобный поворот событий! Хотя, конечно, у многих моих московских знакомых родители были разведены. Но в Союзе дети этого стыдились и предпочитали умалчивать – особенно, если отцы у них все же были, просто не жили с их мамами. Я заметила, что те, кто встречался с отцами только по воскресеньям, рассказывали о своих папах гораздо чаще, чем те, чьи кто жил с ними под одной крышей. И предпочитали не уточнять, что папы в их жизни случаются раз в неделю. А те, у кого место папы занимал отчим, в кругу сверстников не уточняли, что это не родной отец. В Союзе в почете была модель «крепкой семьи» и все пытались ей соответствовать, хотя бы на словах. Исходя из этого, я решила успокоить Мартышку и сказала, что хорошо, что ее родители только «на грани», а еще не развелись. Я уверена, что ее мама с папой помирятся и в их семье все наладится. Но Мартышке мой прогноз явно пришелся не по душе:

– Да упаси Бог! Нет уж, пусть лучше разводятся, да поскорее! Мне только лучше!

Я вытаращилась на нее в молчаливом изумлении.

– А что тут такого?! – спросила Марта с вызовом. – Чем в постоянных скандалах жить, лучше разойтись, и дело с концом! Мне-то к чему их ежедневные крики? И все это позорище – партком, профком, товарищеский суд… Надо мной в школе смеются! – неожиданно призналась она.

– А причем тут партком? – не поняла я.

– Ну ты как с луны свалилась, ей-богу! – усмехнулась моя подруга. – Партком – он при всем. Особенно, если туда без конца катать жалобы!

– А кто их катает? – снова не поняла я.

– Блин, ну не я же! – разозлилась Мартышка на мою непонятливость. – Мать и катает. Что, мол, у меня проблемы с поведением в переходном возрасте из-за того, что отец мною не занимается. Что он все время в своей больнице пропадает, прикрываясь дежурствами, а на самом деле у него там какая-то медсестра. И в школе моей справки собирает о том, что у меня «девиационное» поведение. Чтобы партком ей муженька вернул.

– А это правда? – спросила я.

– Что у меня девиационное поведение? Наверное, правда, раз они такие справки выдают.

– Правда, что медсестра? – уточнила я. – И что такое это авиационное поведение?

Мартышка захохотала.

– Авиационное бывает снаряжение, а поведение – девиационное! От слова «девиация», – важно пояснила Мартышка, как мне показалось, даже с некоторой гордостью. – Значит, с отклонением от нормы, положенной в моем возрасте. Только кто эту норму установил – большой вопрос. Но я не вникаю, мне плевать. И насчет медсестры не вникаю. Я одно знаю: меньше бы маман на отца орала, не было бы у него никакой медсестры! Он на работе от ее истерик прячется! А у него, между прочим, сердце больное! Он это скрыл, чтобы его за границу выпустили, у него в медкомиссии свои люди были. А здесь потихоньку наблюдается у Бориса.

– У доктора-сердце, что ли?

– Ну да, у него. Только не болтай! Раньше только трое об этом знало – я, мой папа и дядя Боря. А теперь еще и ты.

– Могила! – заверила я. – А из-за чего твоя мама на отца орет?

– Из-за того, что он мною не занимается, – спокойно ответила Марта. – Мол, мне отцовского воспитания не хватает, поэтому я шляюсь по мужикам – она так это называет. И к мужикам, годящимся мне в отцы, я тянусь, потому что мне отца рядом не хватает. Но только что ему теперь, работу бросить из-за этого, что ли?!

Я встала в тупик.

Моя новая подруга так спокойно констатировала, что ее родители по сути разводятся из-за ее ненормального поведения. Невозмутимо и почти с гордостью признала, что ее тянет не просто к взрослым, а почти к старым мужчинам. И при этом в ее тоне не было ни капельки чувства вины, как будто она говорила не о себе, а ком-то постороннем, чьи ошибки она не в силах исправить.

– А ты не хочешь прекратить? – на всякий случай осведомилась я.

– Прекратить что? – осведомилась в ответ Марта.

– Ну, это… тянуться к мужикам возраста своего отца!

– Не хочу, – спокойно ответила Мартышка. – А мне это зачем? Подростковый психолог, к которому меня маман таскала на аркане, сказал, что от меня это не зависит. Это последствия климата в семье. Вот пусть и исправляют свой климат, может, мне расхочется. А пока мне все нравится.

– А ты не боишься? – осторожно выяснила я.

– Чего? – не поняла Мартышка.

– Взрослых дядек! Кто знает, чего от них ждать?

– Не боюсь! – беспечно махнула рукой Мартышка. – Пусть сами меня боятся! Если обидят, им за меня дадут больше, чем я вешу!

– Чего дадут? – опять не поняла я.

– Не, ну ты все-таки еще дитя малое! – Марта снова ущипнула меня за щеку. – Может, я тебе зря все это рассказываю? Рано тебе еще, сейчас еще мамке ябедничать помчишься!

– Я никогда не ябедничаю! Тем более, мамке! – всерьез разозлилась я.

Мартышка заметила, что я не шучу, и сказала примирительно:

– Ну ладно-ладно! Я ничего и никого не боюсь, потому что знаю самый главный закон жизни. Он годится на все случаи – от тюрьмы до любви.

– И что это за закон? – заинтересовалась я.

– Не верь, не бойся, не проси, – ответила подруга. – Об этом надо помнить, что бы ты ни делала. А особенно, когда имеешь дело с мужиками.

Я не очень поняла смысл изложенного Мартой «закона», но почувствовала себя взрослой, которой доверили не детскую мудрость. Пытаясь соответствовать взрослости Мартышки и оправдать ее высокое доверие, я решила поделиться с ней историей своей любви к Грядкину. К моему собственному разочарованию, вся мелодрама уместилась в одной фразе: «Он делал мне комплименты, клал руки на талию, подсаживая на бильярдный стол, и так смотрел, что я влюбилась, а он, оказывается, уже встречался с тетей Таней, а потом с тетей Тамарой, а потом с тетей Моникой, а потом еще приставал к Мухаббат…»

Причину отъезда тети Тани, которая немного расширила бы повествование, я умолчала, это была не моя тайна. Выслушав мою «лав-стори» Мартышка долго хохотала, запрокинув голову, а потом заключила:

– Да уж, маразм – не оргазм!

Первое слово мне было известно: иногда мы обзывались им друг на друга с Серегой. Значения второго слова я не знала и потому спросила, дав подруге повод еще раз от души похохотать. Отсмеявшись, она провела со мной, как она выразилась, «половой ликбез».

Я представила себе лицо своей мамы, если бы она вдруг услышала этот «ликбез», и очень смутилась. И где только Марта этого понабралась?!

Я не знала, как реагировать. Но на мое счастье во двор въехал наш «жопо», папа помахал нам в окно рукой и крикнул, что мама ждет к обеду.

Я распрощалась с новой подругой и пошла к машине. В остаток того дня меня преследовало неприятноt ощущение, будто я в чем-то испачкалась, и не имею возможности «это» отмыть». Я будто чувствовала себя виноватой в том, что тайком обрела какие-то не положенные мне по возрасту знания и теперь они занозой торчат в моей голове, портя картину мира. Еще мне было немного страшно от ощущения, что Мартышка меня куда-то втягивает, а я не могу ей в этом отказать, безропотно идя у нее на поводу. После обеда я не изъявила желания вернуться во двор и сама вызвалась посидеть с братом. А во время ужина была такой грустно-задумчивой, что мама дважды щупала мне лоб и спрашивала, какой у меня стул. В обычном состоянии этот вопрос меня крайне бесил. Но в тот вечер я смиренно отвечала, что нормальный, не перечила и не возмущалась, удивительным образом чувствуя себя провинившейся. В таком «без вины виноватом» состоянии я пораньше ушла спать, а утром проснулась без малейшей тени вчерашнего состояния. В веселых лучах утреннего солнышка вчерашние переживания показались мне надуманными и глупыми. В приподнятом настроении я умылась, позавтракала «квакером» и решила зайти за Мартышкой, чтобы позвать ее гулять.

Новая подруга открыла мне дверь в шелковом дамском халате в драконах и с лицом, густо замазанным чем-то белым. Я ее даже не сразу узнала, испугалась и отпрянула назад.

– Не боись, это маска для сияния кожи, – процедила Мартышка сквозь зубы, застывшая на лице смесь мешала ей говорить нормально. – Материна, польская. Потихоньку сунула в чемодан, пока она не видела. Халат тоже материн, фасон «кимоно»! Как тебе?

Мартышка покрутилась передо мной, путаясь в длинных красных лацканах, с которых, извиваясь от Мартышкиного кружения, будто из языков пламени скалились на меня черные дракончики.

– Эффектно! – признала я, завороженная драконьим танцем в огне алого шелка.

– Нужная вещь, особенно, если свидание получится, – заявила подружка. – Но над этим надо еще поработать.

– Я все продумала, – важно поставила меня в известность Мартышка. – Слушай сюда!

Она невозмутимо изложила свой план, выполнять который любезно предоставила мне. Я должна придумать предлог, чтобы заглянуть в приемный покой к Сарочке с Розочкой. Попить с ними чаю и между делом выяснить все о нашем пациенте. А до того, как мы узнаем его настоящее имя, подруга предложила дать ему прозвище, чтобы только мы понимали, о ком идет речь.

– Какие будут предложения? – осведомилась она.

– Мунрэкер! – с готовностью ответила я. Все равно про себя я его уже так называла.

– Хм, Мунрэкер… – повторила Мартышка. – Звучит неплохо. Но кто это?

– Это по-английски «Лунный гонщик», фильм про Джеймс Бонда, которого играет Роджер Мур. Наш больной на него похож.

– Везет тебе, ты инглиш знаешь! – вдруг с легкой завистью сказала Мартышка.

От этой неожиданной похвалы я растерялась. Наверняка у Мартышки в школе тоже есть английский, а раз она старше меня на три класса, то и знать его должна лучше, чем я. А я и в школу-то не хожу.

– Я его пока не знаю, но учу, – сдержанно ответила я. – А ты в школе какой язык изучаешь?

– Инглиш, какой же еще! – сообщила Мартышка пренебрежительно. – Задушили совсем со своим английским! Каждый день по уроку, а по средам – аж два подряд! Но я все равно не врубаюсь!

– Если у тебя каждый день язык, значит, у тебя английская спецшкола? – изумилась я.

– Ну да, – небрежно подтвердила Марта. – А что ты так удивляешься?! Или я похожа на ученицу интерната для умственно-отсталых? Только инглиш я ни в зуб ногой.

Мартышка захохотала, а я в сотый, наверное, раз подумала, что она какая-то совсем другая, не такая, как мы с Серегой, Тапоня, Бародар с СахАром, и даже на посольских детей она не похожа. Я-то привыкла гордиться своей английской спецшколой. И мне казалось, что это нормально, что все, кто сумел в нее поступить, этим гордятся. А те, кто, как выразилась Мартышка, «не врубался» в инглиш, этим не то, что не кичились, а всячески это скрывали. Родители тайком нанимали им репетиторов, лишь бы их не выгнали из нашей знаменитой школы. А за неуспеваемость по языку у нас отчисляли безжалостно, даже детей рабочих и номенклатуры, которые в других случаях, как правило, были неприкосновенны. Нам напоминали, что нашу школу создали по личному распоряжению министра иностранных дел Андрея Вышинского для нужд советской дипломатии и внешней разведки (см. сноску-8 внизу).

И тут такая Мартышка, которая семь лет удерживается в спецшколе, вовсе этим не гордится да еще и хвастается, что инглиш она «ни в зуб ногой»! Прямо инопланетянка какая-то!

Я испугалась, что мне придется служить при Мартышке с Мунрэкером переводчицей. А мне уже хватило трудностей перевода в случае с СахАром и «пендюшкой».

Следующие два дня мы торчали на «большаке», карауля «Мунрэкера». Он выходил на прогулку дважды в день примерно в одно и то же время. В первой половине дня он появлялся около полудня: минут сорок гулял вокруг фонтана, потом еще с полчаса сидел на скамейке с английской книжкой и затем уходил на обед. Во второй половине дня Мунрэкер выползал после тихого часа, где-то в половине пятого, и тут уж торчал во дворе до самого шестичасового азана и последующего «хамуша», когда садилось солнце, а следом в больничном дворе вырубались фонари.

Пока он накручивал утренние круги, я носилась вокруг фонтана на скейте, едва ли не сбивая нашего «богатого пациента» с ног. У Мартышки своей «доски», как мы называли скейт, не было, на мою она встать боялась, как я ни предлагала, поэтому она торчала рядом, подбадривая меня громкими возгласами. Но Мунрэкер упорно нас не замечал. Заложив руки за спину, он размашисто вышагивал в своем габардиновом халате, разглядывая асфальт под ногами и изредка поглядывая на свои золотые часы, которые так впечатлили Мартышку. В первый день пациент не удостоил нас даже взглядом, хотя мы честно терлись рядом и у фонтана, и у лавки в обе его прогулки.

На второй день, застав в поддень ту же картину, Мартышка заявила, что устала ждать и сейчас сдохнет со скуки:

– Вышагивает упорно, как робот, – прокомментировала она. – Небось, врач прогулки прописал. А в лавке уже дырку просидел! Ты когда будешь вызнавать про него, поинтересуйся заодно и диагнозом. Если он какой-нибудь сильно испорченный, мне такого не надо!

– Как ты себе это представляешь? – опечалилась я. Предстоящий визит в приемный покой стал моим страшным сном с того самого момента, как подружку посетила эта идея. – Я приду и спрошу: «Дорогие Сара и Роза, а не подскажете ли вы, как зовут вон того дядьку в халате и часах и чем он болеет?»

– Эх ты! – вздохнула Мартышка, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень разочарования в моих способностях. – Про твою маму тут легенды слагают, как она у самого Масуда Барзани, не зная языка, телефончик взяла! А тебе теток, понимающих по-русски, имя человека спросить слабо!

– Барзани в горах прячется, откуда у него телефон?! – обиделась за маму я.

– Ну адресок вызнала, какая разница! – не сдалась Мартышка.

– Ну она же для журнала посетителей, а не для себя! – растерялась я.

– Кто знает… – задумчиво протянула Мартышка.

Я представила, как моя мама наряжается в свое лучшее платье, душится «Живанши» и направляется в гости в пещеру к главарю курдского народного фронта, и засмеялась.

– Чего ты ржешь? – насторожилась Мартышка.

– Я подумала, а вдруг твой Мунрэкер тоже какой-нибудь «барзани»? На курда он не похож, но, может, он шпион какой-нибудь?!

– Так шпион – это же классно! – оживилась подружка. – Тогда точно будет как в кино! Не зря мы его в честь Джеймс Бонда окрестили!

– За контакт со шпионом вышлют в Союз в 24 часа, – серьезно заметила я. – А там посадят.

Мартышка громко расхохоталась:

– Кого посадят? Тебя? Расслабься, в Советском Союзе уголовная ответственность наступает с 14 лет! Так что я больше рискую.

– Но за шпиона, кажется, не уголовная ответственность… – неуверенно возразила я.

– Во-во! – согласилась подруга. – Не знаешь, не нагнетай! Лучше делом займись. Такими темпами он раньше выпишется, чем нас заметит! Тебе надо упасть!

– Куда? – не поняла я.

– Блин, ну ты и дурочка! – рассердилась Марта. – Со скейта упасть. Ему под ноги.

При всем интересе к старшей подруге и неожиданно для меня самой во мне вдруг зародился «фирменный» дух противоречия:

– Знаешь что? Тебе надо, ты и падай! Вот тебе мой скейт, мне не жалко. И сама, кстати, дура!

Мартышка молча ошарашено уставилась на меня. Она терпеливо выдерживала «паузу Станиславского» (как позже выяснилось, ее фирменную), пристально глядя мне прямо в глаза. Мне стало не по себе и я уже открыла рот, чтобы сгладить свой слишком бурный протест, но Мартышка меня опередила. И это была совсем другая Мартышка!

– Ну джаночка моя, – обняла она меня и нежно замяукала прямо как хитрая восточная женщина: – Джамиль-джан, ну что ты, я же пошутила! Я же хочу только одного – чтобы тебе было весело! Я не хотела тебя обидеть, ей-богу! И я не знала, что ты боишься падать! Прости! Это я дура! Нет, даже не дура, а дурища! Как я могла не подумать, что падать на асфальт – больно и опасно!

Наверное, я и впрямь слишком много общалась с мальчиками – потому что девочки на подобные дешевые уловки обычно не ведутся, а я повелась. Со всем пылом своего протестного поведения: что угодно, лишь бы наоборот:

– Это я-то боюсь падать?! – возмутилась я. – Да мне это раз плюнуть! Да хоть сию секунду! Меня Артур знаешь, как падать научил? По-спортивному! А его в зурханэ научили!

– В какой хане? – не поняла Мартышка.

– Не в хане, а в зурханэ – это типа тренировочного зала для борцов.

Как-то мы с папой ездили в Кередж (западный пригород Тегерана) и он перевел мне изречение, высеченное вязью на каменной стене древнего здания, мимо которого мы проезжали: «Боишься – не делай, делаешь – не бойся!».

Папа пояснил, что в этом здании находится «зурханэ» – заведение вроде спортивного зала, где молодые иранские мужчины совершенствуют свое тело, чтобы защищать дело революции. Сейчас там тренируются пасдары-добровольцы, а вообще «зурханэ» в Персии существовали испокон века, сюда ходили мальчики, желающие вырасти настоящими пехлеванами («пехлеван» – богатырь, борец, герой – перс.) – а это практически все без исключения иранские мальчики.

Подписи под изречением не было, но папа сказал, что историки приписывают эту цитату предводителю Золотой Орды Чингисхану.

– Это в честь него ансамбль назвали? – осведомилась я, вспомнив песни «Казачок» и «Москау», которые в то время очень любила.

– Наверняка, по крайней мере, других Чингисханов я не знаю, – согласился с моим предположением папа. – Чингисхан был удачливым завоевателем, а немцы это любят. Может, они так назвались, подразумевая, что их музыка завоюет мир. До всего мира им, конечно, далеко, но в Европе и Азии они популярны. А вот в Америке их не слушают.

– Почему?

– Американцы редко принимают европейскую музыку. Им ближе их исконные ритмы, основанные на негритянской музыке и на «кантри» – народных песнях белых переселенцев.

– Но они же из Европы и переселились!

– Да, но «кантри» – это в основном музыка ирландских фермеров. С тех пор в Старом Свете музыкальная мода сменилась. А «кантри» в Америке прижилось, впитав черты музыки аборигенов. Диско им на слух не ложится. Я в этом не силен, но мне дядя Володя объяснил, когда я к нему зашел и чуть не оглох от какофонии, которую он врубил на всю квартиру. Вот он и пояснил, что это американский рок для истинных ценителей современной музыки. А диско – это для дилетантов.

Я решила при случае расспросить дядю Володю подробнее.

Все это я, как могла, пересказала Мартышке.

– Ну вот видишь, какая ты умничка! – заворковала подружка. – Все умеешь, все знаешь! Давай, пока он не ушел. Ничего сложного, будешь мимо проезжать, возьми и завались ему под ноги!

Но заметив мой взгляд, тут же поправилась:

– То есть, это, конечно, сложно! Очень сложно! Сама бы я не сумела, поэтому придется тебе. Я тебя так люблю, так люблю…

Мартышка покрыла мою щеку мелкими поцелуями, словно щенок, тыкающийся мокрым носом в лицо хозяину. Как-то я наблюдала, как она таким же способом выудила из своего папы целых сто туманов на косметический набор. Мне бы никогда не дали столько, тем более, на косметику. В моем понимании Мартышка была гением человеческого общения.

Очень стараясь понравиться подруге, я хорошенько разогналась, просвистела на скейте прямо под боком у Мунрэкера так, что взвились полы его длинного халата, резко накренилась вправо и торжественно свалилась прямо ему под ноги. Должно быть, Артурчик недоучил меня спортивному падению, потому что коленку я расквасила так, что кровь проступила даже через плотные джинсы. Уже вне всякого сценария я сидела на асфальте у него в ногах и терла то коленку, то глаза, на которые наворачивались незваные слезы. Пациент сначала ахнул от неожиданности, потом присел на корточки, протягивая мне руку и приговаривая что-то на фарси. К нам уже бежала Мартышка, картинно крича на ходу: «О, господи, какой ужас! Ты жива? Говорила же я тебе, не гоняй на этой страшной штуке!» Подруга тоже присела рядом на корточки и кокетливо покосилась на Мунрэкера:

– Спасибо! – сказала она в расчете на то, что это слово понимают все народы мира.

– Я не нуждайс спасибо, – неожиданно ответил пациент на ломаном русском. – Я хотел помочь, но ничего не умел, не успевайт!

– Вот это удача! – заулыбалась Мартышка. – Вы говорите по-русски?

– Самый литл, чут-чут, – ответил Мунрэкер. – Мой бабушка русский, чут-чут, маленьки-маленьки меня учил!

Тут выяснилось, что Мунрэкер умеет улыбаться, показывая ровный ряд мелких острых зубов.

Про меня все забыли, пациент даже убрал протянутую было руку. Чтобы вернуть к себе внимание, я издала протяжный печальный стон. Коленка у меня и впрямь саднила. Пациент спохватился и снова подал мне руку. Я благодарно вцепилась в нее, вставать было больно. Его ладонь, как ни странно, оказалось крепкой и теплой. Почему-то я думала, что она у него холодная и склизкая как сельдь-иваси, какую присылала нам из Союза бабушка в плоской, похожей на гигантскую шайбу, жестяной банке.

– Позволяйт мне провожать вас в хоспитал, – смешно коверкая слова, изрек Мунрэкер, помогая мне подняться.

– Я сама… – возразила было я.

– Мы тебя проводим! – ласково улыбаясь, перебила меня Мартышка, и незаметно, но больно ткнула в бок.

– Спасибо! – тут же исправилась я. – Будьте так любезны!

Мартышка с Мунрэкером взяли меня под руки и повели к центральному входу в больницу. Единственное, о чем я мечтала, чтобы эту «картину маслом» не увидели мои родители или те, кто сможет им доложить. Еще я боялась, что Мартышке взбредет в голову проводить меня прямо до нашего травматолога, который уж как пить дать тут же позвонит моей маме.

К счастью, у самого входа моя подруга заявила, обращаясь к нашему новому знакомому:

– Ну дальше она сама добредет. А вы лучше расскажите мне о себе! Почему ваша бабушка знала русский?

Пока я благодарила Мунрэкера за помощь, Мартышка успела прошипеть мне в ухо, что сейчас самый подходящий случай вместо «травмы» смотаться в приемный покой и навести там справки. Мол, помог пациент подняться, хочу поблагодарить, а фамилию и номер палаты не знаю.

– И про диагноз не забудь! – шептала она мне прямо в ухо, обдавая возбужденным горячим дыханием. – А как выяснишь, переключи их внимание на свою коленку, и они забудут начало разговора. Штирлица смотрела? Там говорится, что люди запоминают только самое начало беседы и ее конец, а о чем говорили в середине, забывают. Начни с коленки и закончи ею, поняла? Давай, с богом! – и она тихонько пнула меня в спину.

Смутно чувствуя себя рабом лампы, как в сказке про Аладдина, я послушно поковыляла в приемный покой. Хромоту изображать мне не пришлось, ступать на ушибленную ногу было и в самом деле больно.

Увидев меня, Сарочка с Розочкой разохались и побежали за спиртом, йодом и пластырем. Отдельно просить их не сообщать ничего моей маме не пришлось: мамины помощницы знали ее не хуже моего, и ее истерики, несоизмеримые с масштабом бедствия, им были нужны не больше, чем мне.

Когда моя коленка была обработана и заклеена, а ссадина на локте обработана йодом, мне принесли горячего крепкого черного чаю с «хурмой» – финиками. Сарочка с Розочкой уселись с обеих сторон от меня, квохча, как наседки. От них веяло теплом, заботой и искренним участием в моих трудностях. Я расслабилась и в точности исполнила Мартышкины наущения – дескать, с земли поднял пациент, до дверей довел, а я забыла спросить, кто он, что он, чтобы хоть зайти и спасибо сказать. Только маме не говорите, она будет ругаться, что я с иностранцем хочу пообщаться, но я же только конфет ему занесу…

Для персиянок желание зайти с гостинцами в знак благодарности было совершенно нормальным, никакого подвоха они не почувствовали и тут же изложили мне о «моем спасителе» все, что знали сами. А судя по изложенным ими подробностям, знали о нем любопытные Сарочка с Розочкой практически все…

Судя по номеру палаты, в которой он лежал, Мартышка и тут не ошиблась: этот господин был при деньгах. Он занимал единственную в нашем госпитале «президентскую» палату класса «люкс». В бимарестанском народе ее прозвали «кремлевской». Чаще она пустовала, но изредка там появлялись люди, на которых все бегали смотреть – как-то в ней инкогнито чистил печень дальний родственник семьи Пехлеви, потом – посол Зимбабве с геморроем (разболтал доктор-попа) и какой-то важный аятолла с инсультом, товарищ самого Хомейни. А однажды в нашем «люксе» лежал известный иранский оперный певец, его лечил Лешкин папа доктор-нос. Тогда дежурные по этажу медсестры хвастались, что он поет им на ночь серенады, а Лешкин папа ругался, говоря, что, если певец не будет беречь горло, то ему придется перейти из оперы в ансамбль художественного свиста. Я была в «кремлевской» единственный раз за год с лишним жизни в госпитале: папа завел показать, какие бывают больничные палаты. Она произвела на меня большое впечатление: там была гостиная с большим телевизором и стереосистемой, небольшая кухня с холодильником и электрочайником, просторная спальня с огромной кроватью и большая ванная с окнами на Каримхан.