Читать книгу: «Тегеран-82. Побег», страница 4
Поезда из Тегерана на север курсировали ежедневно, но «спецсостав» прицеплялся к ним только утром по четвергам, тогда в Москву советские пассажиры прибывали воскресенье после обеда. Хотя в расписании случались изменения, они зависели от обстановки в северных провинциях страны.
Из Москвы в Тегеран в то время наши граждане попадали тоже в этих самых неприметных трех вагончиках: субботними вечерами на Курском вокзале, незадолго до отправления, их без лишнего шума цепляли к скорому №93/94 «Москва-Баку-Москва». Советские пассажиры, следующие в Баку, тоже были не в курсе, кто именно путешествует в этих спецвагонах, и советских командировочных никто не беспокоил – кроме пограничников и таможенников, разумеется. Проводники у этих вагонов были особенные. Они носили обычную проводницкую форму, но про них говорили, что они «в погонах».
Через двое суток, около полудня, скорый №93 прибывал в Баку, где заканчивал маршрут своего следования и готовился к обратному рейсу в Москву, уже под номером 94. А три наших вагона загоняли в бакинское спецдепо, где они до позднего вечера ожидали следующего поезда, к которому их прицепят – скорого «Баку-Нахичевань». В Баку мы торчали от 8 до 10 часов: в это время пассажиры «спецсоства» гуляли по Баку, что было отдельным удовольствием.
Со всеми остановками поезд «Баку-Нахичевань» был в пути еще часов восемь. В его конечном пункте – Нахичевани – наши вагончики-путешественники снова часами ожидали, теперь локомотива, который доставит их в Джульфу-Советскую, пограничный пункт со стороны СССР. Джульфы было две: советская и иранская. Папа рассказывал, что до революции 1917-го года это был один населенный пункт, и когда его разделила государственная граница, обе стороны сохранили прежнее название. Азербайджанская Джульфа находилась в 40 километрах к югу от Нахичевани, а чтобы попасть в ее иранскую часть, нужно было лишь переехать мост через реку Аракс.
В обеих Джульфах пассажиры проходили тщательный пограничный и таможенный досмотр. А в Джульфе-иранской нашим вагончикам еще и меняли колеса: на территории Ирана железнодорожная колея была более узкой.
После прохождения советской границы, глубокой ночью, специальный электровоз провозил три спецвагона по специально построенному для «поезда-призрака» мосту через реку Аракс, по которой проходила советско-иранская граница, и через нейтральную полосу за ней – до самой Джульфы-иранской. Папа говорил, что по международным правилам «нейтралка» – это ничья территория, на ней не действуют ничьи законы, и даже по нарушителю границы, пока он стоит на «ничейной» земле, стрелять не имеют права ни с одной, ни с другой стороны. Я мечтала увидеть «ничейную территорию своими глазами.
Рассвет пассажиры встречали в Джульфе-иранской, где их поджидали иранские пограничники, таможенники и стражи революции – куда ж без них. Пока вагоны «переобували» для более узкой колеи, все эти официальные лица потрошили багаж всех, у кого не было дипломатической неприкосновенности. Покончив с формальностями, три наших вагона прицепляли к иранскому поезду «Табриз-Тегеран».
Со всеми этими ожиданиями, сменами колес и прохождением двух пограничных пунктов со всеми вытекающими процедурами в пути пассажиры спецвагонов находились четверо суток – с субботнего вечера до обеда среды.
В иранскую столицу заветные вагончики из Союза обычно прибывали во второй половине дня: в это время на перроне можно было увидеть много «шурави». Они встречали своих близких или доставленные с оказией корреспонденцию и посылки из дома.
По дороге из Тегерана в Москву все повторялось ровно в обратном порядке.
В бимарестанском народе наше средство передвижения на Родину прозвали «поездом-призраком». В этом прозвище содержалась грустная ирония: три вагончика, в которых нас перебрасывали через границу, нигде не значились – ни в иранском составе, ни в советском, ни где-либо еще. И сгинь вдруг этот «спецсостав» где-нибудь между Ираном и СССР, об этом узнал бы только Комитет государственной безопасности. И еще неизвестно, что именно он сообщил бы родственникам исчезнувших пассажиров.
Путешествие было по-настоящему опасным – но, во-первых, для всех, кто прожил в Тегеране больше месяца, опасности становились привычными буднями, а во-вторых, другой дороги домой все равно не было.
Но хотя «поезд-призрак» и не существовал на бумаге, но кое-кто, кроме людей в погонах и непосредственно его пассажиров, о нем все-таки знал. Жители азербайджанской Нахичевани до сих пор помнят, как в конце прошлого столетия раз в неделю, в предрассветных сумерках, наблюдали три странных вагона, в тумане парящие над Араксом… Это нас втихаря перегоняли по пограничному мосту.
С наступлением карабахского кризиса в начале 90-х Нахичевань (самая южная часть Азербайджана, отрезанная от основной его территории землями Армении, сейчас Нахчыван) оказалась в блокаде, и сообщение Москва-Тегеран-Москва умерло. Война в Нагорном Карабахе превратила в руины даже железнодорожные пути, по которым при СССР советские люди попадали в Иран. Бетонный остов моста да раскиданные вдоль берегов Аракса останки вагонов – вот и все, что напоминает сегодня о поезде-призраке и об исчезнувшей дороге. А если бы она уцелела в карабахскую войну, то очень скоро чеченская война сделала бы ее военной: маршрут «поезда-призрака» лежал через станции, названия которых очень скоро будут на устах у всего мира – Хасавюрт, Кизилюрт, Ханкала, Аргун. Дольше всего после Баку поезд стоял в Махачкале и Грозном, мы даже успевали выйти в город и прогуляться в районе вокзала.
А после 2014-го года еще одна существенная часть маршрута «поезда-призрака» оказалась в огне. Сегодня названия станций, где бабули в платочках так уютно торговали «семками» – Лозовая, Горловка, Харцызск, Краматорск, Харьков – перестали звучать мирно и пасторально.
Но легендой этот поезд стал только десяток лет спустя, а в тот день 30-го августа 1981-го года, когда я оказалась в нем впервые в жизни, он был обыденной необходимостью, самолеты-то в Москву не летали.
Поезд – это маленькая жизнь. По крайней мере, наши «вагоны, которых не было» были целым отдельным миром на стучащих по рельсам колесах. И скоро он захватил меня, заставив отвлечься от тяжелых мыслей об оставленных в страшном Тегеране родителях и брате.
* * *
Так уж повелось, что наши местные посольские ВИПы обычно ехали в первом из наших трех вагонов. Даже в очень узком коллективе советские «рули» предпочитали держаться от «челяди» обособленно. «Челядь» с дипломатическими паспортами путешествовала во втором вагоне, а «специалисты» – советские инженеры, врачи и прочие командировочные с «синими», служебными, паспортами занимали третий вагон. Обычно у них там было веселее всего и сами ВИПы бегали к ним курить и выпивать.
Я с парой своих «приемных родителей» дядей Стасом и тетей Мариной из ГКЭС оказалась во втором вагоне. Родители купили для меня отдельное купе, чтобы я не мешала молодой паре, которая так любезно согласилась меня доставить. Третье купе занимал посольский мальчик Димка, года на три старше меня, вместе со своими родителями дядей Витей и тетей Ритой. Он ночевал у них на багажной полке, а все остальное время торчал у меня. Отдельное купе-люкс было довольно дорогим удовольствием и дети, которые путешествовали с собственными родителями, обычно довольствовались верхними полками, предназначенными для багажа. На самом деле они были довольно широкими и вполне пригодными для ночлега. Четвертое купе считалось проводницким. Но поскольку у проводника было еще и служебное помещение, в это купе любезно разрешали составить коробки, которых у всех было столько, что в собственное купе они не влезали.
До этой поездки с Димкой мы знакомы были лишь шапочно, но, учитывая, что других детей «на борту» поезда не было, не теряя времени спелись. Он сам подошел ко мне, когда я стояла в коридоре, тупо гладя в окно, и изо всех старалась не разрыдаться.
Со всех сельских полустанков, которые мы пролетали без остановок, нам радостно махали босоногие иранские дети. Хотя мама предупреждала, что они могут кидаться камнями, и напоминала, чтобы во время остановок я не подходила к открытым окнам.
Сколько себя помню, я всегда очень тяжело расстаюсь с насиженным местом и людьми, рядом с которыми я привыкла засыпать и просыпаться. Даже если отъезд запланированный и желанный, мне требуется время, чтобы принять смену обстановки. Папа говорил, что я страшный консерватор и любые новшества приходится впихивать в меня силой.
Дружба наша началась с того, что он помог мне спрятать под коврик купе отправленные со мной письма. Как и наставляли меня весь вечер родители, я подняла край ковролина перочинным ножом, выданным мне с собой, и аккуратно запихивала под него конверты по одному. В этот момент зашел Димка, молча посмотрел на то, чем я занята, и через секунды вернулся со своим ножом. Присел с другого края, отделил коврик от пола купе, и стал тоже засовывать мои конверты. Вдвоем мы справились намного быстрее и, освободившись, могли заняться осмотром вагона. Тем временем моя гкэсовская пара и Димкины родители в своих купе занимались тем же самым – прятали письма.
Облазив весь свой вагон, мы сходили в первый к ВИПам и в третий к «специалистам». Близких знакомых, с которыми можно было бы «дружить вагонами», мы там не нашли и встали у окна в проходе. За ним унылые равнины с убогими саманными хижинами сменялись невысокими лысыми горами, на редких полустанках, мимо которых мы пролетали на большой скорости, было пустынно, разве что иногда ниоткуда вдали возникал путник с осликом.
Проголодавшись, я, согласно данной мне инструкции «не обременять собою тех, кто меня везет», достала из дорожной сумки-холодильника растворимый суп в стаканчике из «супера» Рухишек и пачку крекеров. Кроме этого мама натолкала мне в дорогу «гуманитарные» сгущенку и тушенку, лишь бы я не беспокоила своих «приемных родителей». Папа пытался отговорить маму от консервов, предлагая ограничиться растворимыми кашами в пакетиках, супами в стаканчиках, вареными яйцами, йогуртами, печеньем и фруктами, но мама была непреклонна. Тогда папа посмеялся, что раз уж советская гуманитарная помощь едет назад на Родину, то я могу «толкнуть» ее на станции где-нибудь в иранской глубинке. Мама рассердилась и заявила, что он «говорит глупости и учит меня гадостям».
– Ну а чего зря таскать такие тяжелые банки? – пояснил свою «гадость» папа. – Ты попробуй подними свою тушенку со сгущенкой! Твоя мама это с вокзала попрет в метро?
– За четыре дня она все это съест! – твердо заявила мама, имея в виду меня и четыре банки консервов.
Еще папа извлек откуда-то десять советских рублей и сказал, что это мне на всякий случай. Когда мы пересечем границу, на них я смогу покупать на полустанках «бабушкины пирожки» с капустой, отварную картошечку с маслицем и укропом и жареную курочку. Видно, папа сам все это любил, потому что даже облизнулся при воспоминании.
– А в горячую картошечку можешь добавить свою тушеночку, – поиздевался он и, понизив голос, добавил: – Если не удастся сбыть ее в пути.
Но мама все равно услышала и снова раскричалась. Наверное, ей все же жалко было со мной расставаться. А когда она нервничает, то всегда ругается.
Много десять рублей или мало, я понятия не имела. На десять туманов вообще ничего не купишь. Но, увидев мою десятку, Димка заявил, что «для Совка это хорошие деньги».
Я сходила к титану, залила кипятком растворимый суп и встала с ним к окну в коридоре. Оно было приоткрыто. Примостив стакан с супом на коридорном кондишене, я всем своим весом повисла на поручне и открыла окно до предела. Горячий ветер восхитительно пах железной дорогой, разогретым деревом шпал и приключениями. Забравшись коленками на крышку кондиционера, я смогла высунуться в окно чуть ли не по пояс и с наслаждением подставила лицо ветру странствий.
Вскоре из своего купе вышел пообедавший Димка. Оценив мою находку, он так же до отказа открыл следующее за моим окно. А прежде чем тоже вылезти туда по пояс, показал на мои коленки:
– Ты сейчас столкнешь свой суп!
Тут я вспомнила, что про стаканчик с супом на кондишене. Еще секунда – и я столкнула бы его собственной коленкой. Я поблагодарила Димку и взяла стакан в руки и вывесилась в окно уже вместе с ним. Там, на свежем воздухе, я сделала глоток и нашла суп остывшим и безвкусным. И вообще он мешал мне наслаждаться скоростью, поэтому я решила выбросить его в окно вместе со стаканчиком. Мама не уставала напоминать мне, что швырять мусор в окно – удел невоспитанных особ, которые закончат свою жизнь на помойке, но я успокоила себя тем, что вокруг все равно безжизненная пустыня. Недолго думая, я решительно выплеснула суп где-то под Казвином, а следом пустила по ветру стаканчик.
Через секунду Димка заорал так, что я бы подумала, что в него снаружи попали камнем, если бы не знала точно, что на такой скорости это невозможно. Он вылез из своего окна, вид у него был растерянный, а к носу прилип ошметок вареной морковки. Он не понимал, в чем дело:
– Представляешь, мне прямо в фейс прилетело что-то теплое и жидкое! – поделился он испуганно. – Что это могло быть? Может, насрал кто?
– Орел! – предположила я, давясь от смеха. И добавила, вспомнив диагнозы своей мамы: – У него жидкий стул! Но не волнуйся, это на счастье!
Мне было ужасно стыдно, но я хохотала, как сумасшедшая, и не могла остановиться. Стоило мне взять себя в руки, как я снова представляла себе, как мой суп летит со встречным ветром прямо в Димкино окно, а он думает, что это орлиный жидкий стул.
Отхохотавшись, я созналась и извинилась. Сказала, что я не нарочно и это было истинной правдой. Уже умывшийся к тому моменту Димка пробурчал, что надо быть очень тупой, чтобы не понимать, куда прилетит выброшенный на ветер предмет. Но долго дуться смысла не имело, и через минуту мы хохотали уже вместе.
– У тебя есть еще суп? – спросил Димка.
– Полно супа, – призналась я, не понимая, куда он клонит.
– Так ты возьми и посети с ним ВИП-вагон. Встань там в окошке перед какой-нибудь посольской дамой и продемонстрируй ей свой «понос орла». Может, тогда поймешь, какой я добрый!
– Ну я же извинилась! – мне и впрямь было неловко. Я бы тоже разозлилась, если бы какая-нибудь дура плеснула мне в лицо супом.
Уже смеркалось, когда мы увидели какие-то военные машины.
– Это БТРы, – со знанием дела сказал Димка и позвал своего папу.
– Родная бронетехника, – сказал дядя Витя, посмотрев в окно. – БТР-50, БТР-60 и «амфибия» БМП-1.
– Она плавает, что ли?! Почему амфибия? – удивилась я.
– Это боевая машина для морской пехоты (см. сноску-4 внизу), – пояснил Димкин папа. – Ее используют для высадки с боевого корабля на берег. Бронетранспортер «Амфибия» оснащен водометным движком и насосом для откачки воды, но на воде он воевать не может, корпус не герметичен. Зато возле воды «Амфибии» нет равных!
– А вот «Катюша! – обрадовался Димка, тыча в какую-то грязную махину.
– Точно, сын, – похвалил его дядя Витя и повернулся ко мне. – Смотри, это легендарный ракетный комплекс «Катюша». Ты, наверное, только в кино видела! Знаешь такой?
– Знаю, – важно согласилась я, вспомнив пояснения Серегиного папы, – та самая, из песни «Расцветали яблони и груши».
– Раз советская, значит, это пленная военная техника, да, пап? – спросил отца Димка. – Мы же Ирану не продаем, только Ираку.
Про это я тоже уже слышала. Мой папа что-то говорил про какие-то договоренности, заключенные еще до войны.
– Пленная, конечно, – согласился с сыном дядя Витя. – Иранцы воюют на боевой технике, купленной еще шахом. А шах покупал у своих друзей американцев и англичан. И теперь из-за санкций им негде взять запчасти к своим военным машинам, поэтому им приказано любой ценой захватывать в бою технику противника. Теперь они хвастаются в своих сводках, что им удалось пополнить свой арсенал советскими «бэтээрами» – 50-м и 60-м, «амфибией», танками Т-54, Т-62 и Т-72, истребителями МиГ-21, ракетой земля-воздух С-75, которая «Двина», и ракетным комплексом «Катюша». Другой вопрос, зачем они подтянули это все к нашим же границам?!
– И как вы такие мудреные названия запоминаете?! – удивилась я дяди Витиной памяти. – Хотя «Двину» я тоже запомнила. Ею по нам пару раз двинули, воняло очень!
Димкин папа засмеялся, пояснив, что со стороны это очень забавно, когда такая юная леди, как я, светским тоном сообщает, что по ней «двинули Двиной» и тем испортили воздух.
Ночь и весь следующий день в пути прошли без особых приключений. Новые бронированные вагоны оказались очень удобными. Их даже можно было назвать роскошными, если такое определение в целом было бы применимо к тому, что сделано в СССР. По крайней мере, в купе и коридорах исправно работали современные кондиционеры, включалось радио, полки были широкие и мягкие, как диваны, а белье пахло свежестью. В каждом купе имелась пусть крохотная, но собственная ванная комната с душем, туалетом и зеркалом над раковиной.
Днем мы с Димкой и его родителями играли в карты. Потом в города с моей гкэсовской парой, дядей Стасом и тетей Мариной. Потом я сладко спала под стук колес, а тетя Рита, Димкина мама, за это время умудрилась соорудить целое вагонное пиршество. Среди разносолов, собранных со всей компании, фигурировала даже моя тушенка. Тетя Рита разогрела банку в кипятке и вывалила в рис, который по нашей просьбе отварила у себя в подсобке проводница. Получился почти настоящий плов, а под стук колес он казался особенно вкусным. Мне всегда очень нравилась «походная» пища, я поглощала ее с аппетитом, даже если дома к такой даже бы не притронулась.
С наступлением темноты в поезде, как в любом иранском доме, только на колесах, объявлялся «хамуш»: на окна опускались глухие ставни. Мы с Димкой обсудили, что это, пожалуй, пустая мера. Иракские бомбардировщики все равно заметят поезд сверху по огням локомотива.
Вечером второго дня наш поезд прибыл в свой конечный пункт – столицу иранского Азербайджана город Табриз. Наш проводник посоветовал всем лечь спать пораньше, чтобы выспаться перед прохождением границы. Объяснил, что сейчас наши три вагона отцепят от состава «Тегеран-Табриз» и отправят на запасной путь, где мы будем ожидать локомотива, который доставит нас в Джульфу-иранскую. Пока суть да дело, к иранскому приграничному пункту мы подъедем часов в пять утра, где нас разбудят сначала пограничники, а потом таможенники.
Мы с Димкой решили, наоборот, вообще не спать. Все равно вставать до рассвета, уж лучше и вовсе не засыпать. Димка, уже однажды проделавший маршрут Москва-Тегеран на этом поезде, сказал, что после прохождения обеих границ нас все равно ждет еще долгая стоянка в Нахичевани, где делать абсолютно нечего, вот там и поспим.
Полночи, выключив свет в моем купе и оставив только ночник, мы читали друг другу вслух Эдгара По. Книжку я одолжила у своих «приемных родителей»: они все равно ее не читали, обозвав «занудными ужасами». Я ужасы очень даже любила, но не могла себе представить, как они могут быть занудными?! Поэтому взяла книгу полюбопытствовать.
Она оказалась сборником рассказов. Мы прочли «Лигейю», потом «Мореллу», потом «Элеонору» с «Береникой», а когда дошли до «Падения дома Ашеров», мне уже было действительно страшновато. К тому же, было уже три часа ночи.
Димка ненадолго ушел в свое купе, дождался, пока его родители уснут, и вернулся ко мне.
На самом страшном месте «Падения дома Ашеров», которое я читала вслух, поезд покачнулся, в мерном перестуке колес раздался зловещий скрежет, и в мерцающем свете ночника вдруг возникло бледное напряженное лицо. Я бросила книжку и завопила от ужаса. За мной завопил Димка. Мы вскочили и скорее открыли дверь купе. И только тут догадались, что произошло: вагон резко дернулся и от этого со скрипом распахнулся шкафчик над умывальником, и в зеркале на внутренней стороне его дверцы отразилось Димкино же лицо. С полки, на которой я сидела с книжкой, выглядело это и впрямь как мираж. Я испугалась так заразительно, что Димка испугался за компанию. Нам повезло, что от наших визгов в соседних купе никто не проснулся, иначе бы нас точно разогнали.
Только мы закрыли дверь купе и отсмеялись над собственной впечатлительностью, как поезд дернулся и встал как вкопанный. За окнами стояла кромешная тьма. В вагоне все спали. Мы притихли в ожидании, когда поезд тронется: под перестук колес мы меньше рисковали перебудить своим чтением и хихиканьем взрослых.
Тут снова раздался скрип, дверь нашего купе поползла вбок и в ее проеме возникли какие-то темные силуэты. Они стояли и молча смотрели на нас. Я снова собралась закричать.
– Не бойся, это, скорее всего, погранцы! – шепнул мне Димка.
Наконец в нас уперся луч фонаря.
– Салам алейкум, пасдаран-е-энгелаб-джамхурие-ислами-Иран («стражи революции исламской республики Иран» – перс.), – представились бородатые мужчины в беретах и почему-то в американской военной форме. Один даже этикетку USA забыл спороть. За плечами у них болтались автоматы.
– Алейкумас салам, – ответили мы. – Сейчас мы позовем взрослых.
По-английски пасдары не говорили.
– Джульфа, Джульфа, – понеслось по вагону.
Мы приехали чуть раньше заявленного в расписании времени.
В нашем вагоне досмотра вещей не было, у всех были дипломатические паспорта. Но личный досмотр при желании они могли потребовать, об этом нас предупреждали. Имели право по случаю военного положения в покидаемой нами стране. Но по большому счету им, конечно, было плевать, на что они имеют право, а на что нет. Все зависело от их расположения духа. И, разумеется, от «указявок», как называл это дядя Витя, от их начальства. Если они кого-то искали и боялись упустить через границу, они могли держать наши три вагона на запасном пути хоть целую вечность, никто бы не мог им помешать. Посольские рассказывали, что наших дипломатов, которых нужно было вывезти из страны, не привлекая внимания властей, вывозили через турецкую границу, только там было относительно спокойно. На иракской границе воевали, в Персидском заливе стоял военный флот, на туркменской маневрировали наши танки, чтобы Хомейни не расслаблялся, а на азербайджанской хомейнисты ловили шпионов. Ведь это был единственный официальный путь в СССР.
Как раз на тот случай, если пасдарам и иранским пограничникам с таможенниками, что по сути было одно и то же, вдруг придет очередной циркуляр о ловле шпионов, письма и прятали под коврик даже дипломаты, чьи вещи по международным правилам не досматривают. Но если вдруг досмотрят и найдут, то налицо нарушение и формальный повод задержать человека в стране до выяснения чего-нибудь. А сидеть с туманной перспективой в лапах стражей исламской революции где-то на отшибе их вотчины никто не хотел.
Досмотрщики прошли по вагону, проверили паспорта, посветили фонарем во всех темных углах купе, но под коврик не полезли, полностью оправдав байки о самих себе.
Один из них, самый юный, у которого даже борода еще толком не росла, уставился на меня и важно спросил хриплым мальчишечьим голосом:
– Шома эсме че? ("Как вас зовут? – перс.)
– Ман эсме Джамиле, – тут же ответила я, уж на этот вопрос умел отвечать каждый шурави в Тегеране. А заодно мог сообщить, сколько ему лет и спросить, сколько время и сколько стоит. Вполне хватало для насыщенной жизни в иранской столице.
Юный пасдар заулыбался и сказал своим что-то вроде «Дохтар фарси баладе!» – тут девчонка, мол, по фарси говорит.
После этого молодой страж, судя по всему, решил со мной подружиться. Он присел в моем купе, Димка как раз ушел в свое на проверку документов. А я сходила в купе к своей паре, чтобы они могли предьявить вписанное у них чадо проверяльщикам.
Юный пасдар начал мне что-то рассказывать, размахивая руками. В основном благодаря его жестам и отдельным словам вроде «хейли кям», «на мидунам», «сефарате» «зуд» и «яваш нист», я поняла, что наш третий вагон, где едут пассажиры со служебными паспортами, «шманают» и быстро мы не отделаемся. Поэтому пасдар присел с таким видом, будто собрался попить чайку. Я предложила ему растворимый суп, все равно он был не вкусный. К моему удивлению, он согласился. Я сбегала к титану и "сварила" гостю своего купе суп.
– Ничего себе! – сказал Димка, вернувшись и застав в моем купе мирно откушивающего пасдара.
К еще большему моему удивлению, мой гость встал, подал Димке руку и представился:
– Махди!
Каким-то чудесным образом Димка с Махди разговорились, хотя пасдар не понимал ни слова по-английски. Вот что значит мужской разговор. Махди был старше Димки от силы лет на пять.
Благодаря неожиданному гостю, время в Джульфе-иранской пролетело быстро. Проверка документов и досмотр купе даже не показались мне такими утомительными, какими описывали их те, кто уже путешествовал поездом Тегеран-Москва.
Тем временем забрезжил рассвет и в окне возникли очертания пустынной желтой местности и одинокого серого здания с надписью «Jolfa». Видимо, населенный пункт Джульфа был далеко от пограничного, который стоял натурально в чистом поле. Мы с Димкой высунулись в коридорные окна. Наши три вагона уже стояли отцепленные на каком-то упирающемся в бетонную стену пути – видимо, запасном, ведущим в ангар. Стало понятно, почему в ночи наш вагон дернулся так, что пораскрывались стенные шкафчики – нас отцепляли от состава Тегеран-Табриз.
Путь, на котором стояли наши вагоны, был крайним, дальше начиналась бескрайняя, испещренная верблюжьими колючками степь. Кроме саксаулов на ней там и сям валялись старые советские вагоны. Было очень чудно видеть пыльные, лежащие на боку посреди степи вагоны с облупленной голубой краской и табличками вроде Баку-Нахичевань или Ленкорань-Ленинакан. Что там делали эти вагоны, толком никто не знал.
Выходить из вагонов в Джульфе-иранской запрещалось. Как только взошло солнце, стало очень жарко. Из степи в открытые в проходе вагона окна полетела горячая пыль, и их пришлось закрыть. Мы сидели под кондиционером и завтракали. Тут до меня, наконец, дошло, почему к нам прибился молодой Махди: в вагоне было прохладно!
Где-то еще через час наш вагон снова дрогнул, натужно заскрежетал и куда-то покатился. Мы с Димкой прильнули к окнам, но солнечный свет тут же исчез и наступила кромешная тьма.
Махди, продолжающий сидеть в моем купе, что-то сказал по фарси.
– Нас загнали в ангар! – перевел Димка. – Утянули локомотивом.
– Ты понимаешь по-персидски?!
– Нет, но я смотрю в окно.
Мы прогромыхали куда-то вглубь, где мерцал тусклый электрический свет. Вагон снова затрясся, завибрировал и пополз вверх.
– Каля-маля, – снова пояснил нам на своем Махди.
– Нас зацепили подъемником и тянут вверх, – снова перевел Димка. – Сейчас поднимут на домкрат и будут менять колеса. У железнодорожников это называется «менять тележки».
– Слушай, Дим, – не выдержала я, – признавайся: ты по фарси понимаешь или сын стрелочника? Откуда ты знаешь, что с нами будут делать и как это называется у железнодорожников?!
– Ну, во-первых, я уже ехал на этом поезде из Москвы в Тегеран, – пояснил Димка. – А во-вторых, нетрудно догадаться. Машинам так же колеса меняют. А в ангаре – домкраты, иначе зачем нам в ангар? Говорят, раньше в нашей Джульфе тележки меняли, но потом договорились с иранцами за советские вагоны в бессрочную аренду.
– Аааа, так это они там валяются в степи! – догадалась я.
– Ну, может, исламской революции они стали без надобности. Договоренности же еще при шахе были, отец рассказывал, когда мы в ту сторону ехали. За Джульфой-иранской персидская узкоколейка заканчивается, и начинается широкая советская железная дорога, путь к коммунизму.
– Дима! – укоризненно сказала тетя Рита, которая как раз зашла в мое купе с яблочным пирогом. – Ребята, шарлотка! – сказала она. – Пробуйте, сама напекла в дорогу.
Шарлотка у нее вышла отменная, яблок много, они нежные и сочные. Особенно понравилась шарлотка нашему пасдару. Он очень благодарил.
«Тележки» заменили, вагоны выкатили на свет божий и Махди стал прощаться. Что он говорит, мы не понимали. Но, судя по тому, что он улыбался и тряс Димке руку, он благодарил за приют и угощение и желал нам счастливого пути.
– Его следить за нами приставили, – заявил Димка, когда юный страж исламской революции нас покинул.
– С чего ты взял? – недоверчиво спросила я. – По-моему, ему просто жарко стало на улице торчать, и он решил охладиться.
– Ага! – засмеялся Димка. – А то над ним старшего начальства нет! Тогда бы уж самый главный охлаждаться пришел, а не этот. Они все время по одному бойцу в вагон сажают, когда волокут нас в депо. Чтобы мы там, в темноте, чего доброго не подготовили свержение исламской революции.
– Жаль, – расстроилась я. – А я думала, он просто хороший парень!
– Ну, может, он и хороший парень, – согласился Димка, – одно другому не мешает. Вот, представь, живет он где-нибудь тут, – Димка махнул в сторону желтой, уходящей за горизонт степи, – в хижине, с большой голодной семьей, а тут – бах! – революция! И можно вместо наследственной профессии чабана стать бойцом! Гордостью семьи!
– А как же ему автомат доверили? – удивилась я.
– Так и доверили, – захохотал Димка. – Вызвали под знамена исламской революции и вручили – защищай, мол, революцию, от любой угрозы. Вот почему их молодняк так часто жмет на курок случайно.
После смены колес нас оттащили на основной путь, прицепили к очередному локомотиву и перевезли через иранскую границу, после которой начиналась нейтральная полоса. Условно советско-иранская граница проходила по реке Аракс, но до реки и сразу после нее была та самая «ничейная земля, где нельзя стрелять», о которой рассказывал мне папа. Теперь я видела ее своими глазами: по серо-желтой равнине среди верблюжьих колючек отрешенно бродила одинокая тощая корова. Интересно, чья она – иранская или советская?! Или, может, нейтральная, как и полоса, на которой она пасется? Потому и такая худая, что ничейная.
Слово «граница» ассоциировалось у меня с симпатичным пограничником в зеленой форме с собакой – такая картинка имелась в школьном учебнике по чтению. Но вместо этого мы проезжали голую пыльную местность, где, кроме этой ничейной коровы, не было вообще никого и ничего. Ни забора, ни даже маленькой оградки.
Сонный Аракс лениво катил свои непрозрачные воды, поблескивая на солнце как рыбья чешуя. Казалось, что безжалостное солнце высушила вокруг все живое, кроме этой вялой, почти замершей реки. Перед въездом на мост из песка торчал одинокий покосившийся щит, с него нам махала красивая персиянка, прощаясь с отъезжающими при помощи подписи «Hoda hafez» («До свидания» – перс.) на латинице и на вязи. Видимо, прощальная картинка сохранилась еще с шахских времен: иранка на ней была без чадры.
