Читать книгу: «100 слов психоанализа», страница 4

Женственность (женская сексуальность)

«Я отдавалась, бледнея, закрыв глаза. Когда он засыпал, удовлетворенный и расслабленный, я оставалась взбудораженной, но неподвижной, с застывшими чувствами». Фригидная Лелия, героиня Жорж Санд, принадлежит «палеолитической» эпохе, XIX веку, временам, когда женщина познавала мужскую эрекцию в «первую брачную ночь». Времена изменились, и вместе с ними изменилось отношение к сексуальности, утвердилось представление о «сексуальной свободе», и в первую очередь это коснулось женщины: было снято табу на девственность, появились различия между сексуальной и супружеской жизнью, зачатие было отделено от сексуальности… Однако бессознательное не имеет срока, оно игнорирует время. Исторические вариации сексуальных практик – это одно, укоренение сексуальности в инфантильном – совсем другое. Женщины продолжают рассказывать истории со змеями с тем же двусмысленным ужасом, как и прежде, а перед требованиями и штурмом либидо продолжают превращать/конвертировать свою тревогу^* в телесные симптомы. Мужчины все так же временами претерпевают фиаско, а женщины по-прежнему фригидны. И те, и другие по-прежнему прилагают усилия для избавления от этих симптомов. Не существует социального лечения бессознательной части сексуальной жизни; слова, с помощью которых люди выражают свои жалобы, не претерпели никакого изменения, как и образ тридцатилетней женщины, озабоченной собственной способностью устанавливать достаточно прочные отношения с мужчиной для создания семьи, чтобы родить, и обеспокоенной, «что свободные отношения смогут превратиться в блуд».

Времена сегодняшнего «освобождения» еще больше выставляют напоказ то, что, возможно, представляет собой первоначальную форма тревоги у женщины, тревоги потерять любовь, страх «более не быть любимой». Истоки подобной тревоги коренятся в первых минутах жизни, когда еще совсем маленький ребенок полностью зависим от своего окружения, когда его опыт нежности и чувственности в обязательном порядке неизбежно является пассивным. Пассивность, развивающаяся от желания «быть любимым» к желанию «быть пенетрированным», смогла бы создать бессознательную цепь, связывающую первый период с последующим опытом. Страх того, что насильник проникнет в дом ночью, присущий всему женскому роду, резюмирует с помощью аффекта вкупе с репрезентацией старую как мир историю.

Забывание

См. Ошибочные действия

Зависть к пенису (женская кастрация, кастрация, фаллический)

Первичная женственность^* девочки предопределена с того момента, когда у нее появилось желание пользоваться преимуществами видимого и пригодного, управляемого полового члена, чего-то, находящегося снаружи, что можно было бы при случае показать (как это делает ее младший брат-фанфарон), который является предметом дурацкой гордости родителей.

Зависть девочки к пенису не отделена от чувства тревоги^* перед собственным половым органом, внутренним, невидимым и загадочным. Пенис – очевидность; вагина – неизвестность. Первый является обладателем многочисленных прозвищ и имен, а у второго нет даже названия. Инфантильное дает имена только видимому.

Участь зависти к пенису важнее самой зависти к пенису. Самое динамичное из них состоит в переходе к чему-то другому, в превращении зависти (зависть – «завистлива», недоброжелательна) в желание: мечта о наличии пениса (и не просто об обладании пенисом, а о том, чтобы быть пенетрированной им), пениса отца, мужчины, ребенка, созданного объекта искусства… Существует, однако, и другая участь зависти, несущая скорее печать фиксации, нежели трансформации. Первая кастрирует женщину, вплоть до фригидности. У нее нет пениса, следовательно, у нее вообще ничего нет. Это проявляется в словах самих женщин, в умалении ими всех успехов (включая любовные) и всех действий: «Я ничтожество, у меня никогда ничего не получится».

Другая участь, наоборот, – уже не «кастрированная», а «кастрирующая» женщина: у нее нет пениса, но она будет его иметь, для этого достаточно лишь кастрировать мужчину… На краю бассейна группа женщин смотрит, как проходит инструктор по плаванию: «Терем выглядит неплохо, но башня в развалинах». Ах, если хотя бы желанному мужчине женщина не давала понять, что желает только его пенис, придатком которого он является!

Третья участь сопряжена с настоящим в утвердительной форме: у нее есть «он» и его атрибуты, в первую очередь, сила. Фаллическая женщина – это «железная леди»; аргентинские генералы потеряли скипетр и Мальдивы, потому что забыли об этом.

Но, возможно, самая худшая участь – это когда зависть к пенису выковывает характер… За «кислой» женщиной с мрачным выражением лица, с видом всегда неудовлетворенной жертвы угадывается обиженная девочка. Мужчины («все одинаковые», что можно перевести так: «У всех он одинаковый») представляют первый момент притязания; скрыто анализ высвечивает мать, ненавидимую за то, что не дала единственно ценное и стоящее…

Запрещенный

См. Эдипов комплекс

Идеальная самость

См. Сверх-Я

Идеальное Я

В случае мегаломании, как, например, у Чаушеску, «Гения Карпат», который переписывал историю Румынии, смешивая ее с элементами собственной генеалогии и генеалогии Наполеона, принявшего корону из рук папы и провозгласившего себя императором, мы видим, что ничто уже не отличает идеальное Я от Я. Одно Я непрерывно полностью покрывает своим триумфом другое Я. Даже если мы не покоряемся его культу личности, идеальное Я, это дитя Нарцисса, оставаясь неизвестным героем или диктатором, живет тайно в сердце каждого из нас. Оно ограничивает свою экспансию не больше, чем время, пространство или любое другое ограничение: Я, полностью занятое своими героическими идентификациями^*, – это Оно^*, не ведающее себя, в то время как его желания^* исполняются. Чувство всемогущества становится «океаническим», уподобляясь самому примитивному нарциссизму. Являясь наследником первоначальных форм Я – Я-удовольствия, не терпящего никаких препятствий на пути своего удовлетворения, Я формируется не само по себе. Мы представляем себе маленького ребенка, глядящего в зеркало-отражение^* своих родителей, и узнающего в себе если не «Гения Карпат», по крайней мере, Его Величество Младенца.

Идентичность,

См. Бисексуальность, Рамки, Равнодушие, Я, Нарциссизм

Идентификация (инкорпорация)

Перед тем как стать неотъемлемой частью психоанализа, «идентификация» входила в понятийный аппарат общей психологии. Любому наблюдателю, даже не особо внимательному, никогда не составляло труда заметить, если не у себя, то, по крайней мере, у других заимствование, перенимание, повторение привычек и некоторых особенностей матерей, отцов, лидеров, друзей… начиная с деталей в одежде и вплоть до, к примеру, копирования черт характера и манеры говорить. Нередко можно услышать: «С годами ты все больше становишься похожим на свою мать!». Чем точнее интерпретация, тем она более «дикая». Патология идентификации, при которой похожее уступает место идентичному, может стать частью публичной жизни, как в случае «двойников» Элвиса Пресли, каждый год собирающихся праздновать годовщину «Короля».

Психоанализ не довольствуется лишь подчеркиванием бессознательного измерения процесса, касающегося первых идентификаций, несомненно, самых глубоких, самых незыблемых; психоанализ утверждает, что Я сформировано именно из идентификаций и ни из чего другого: Я есть не только другой, но и другие. Я формируется на основе идентификаций с близкими, родственниками во время первых объектных отношений. Идентификация не является простой имитацией, помещение вовнутрь является одновременно и трансформацией, и присвоением. Как это происходит? Страдающий анорексией^* младенец, из последних сил отказывающийся проглатывать предлагаемую ему пищу, показывает в негативе, что вначале психическое движение идентификации не отличается от соматического процесса приема пищи. То, что один отвергает, другой (удовлетворенный младенец) принимает: «Я есть грудь» (следовательно, я существую). Идентификация, прежде всего, есть инкорпорация, а инкорпорация является прототипом всех последующих интериоризаций. Идентификация – это присвоение как хорошего, так и всего остального, что нравится и любимо. Стремиться стать, быть тем, кем ты хочешь, если не можешь обладать, иметь. Идентификация является остатком и отзвуком любви.

Импотенция

См. Кастрация

Инкорпорация

См. Каннибалическое, Идентификация, Оральный

Интерпретация

Сон ее взволновал, и она не могла сказать почему, все было невинным в образе этого школьного двора, где мальчики и девочки гонялись друг за другом, где она, не задумываясь, билась, чтобы защитить свою территорию… Ассоциации ведут ее к детским играм, к удовольствию «схватки» со своим отцом. Она беспокоится, испытывает легкую тревогу; она абсолютно уверена в том, что никогда ее «обожаемый папа» не сделал ни одного жеста… было много разделенной любви, конечно, но ничего такого, что…

– (Психоаналитик) Но это не мешает видеть такие сны…

Интерпретация является единственным актом, который может совершить психоаналитик. Между двумя лагерями: с одной стороны – желание^* (бессознательное), с другой стороны – защита или сопротивление^* – она всегда выбирает первый. Слово, которое звучит как помощь, чтобы могло высвободиться то, что ищет выхода, выражения.

Если интерпретация слишком приближается к объяснению, она теряется. Ее приверженность к двусмысленности, к тайне, к острому словечку направлена на то, чтобы прежде всего сохранять доступ к будущему смыслу. Психоаналитик не знает – если только он не услышал – как максимум, он угадывает. Лишь последующие ассоциации анализанда могут подтвердить или опровергнуть предложенную интерпретацию, и это всегда указывает на реальную динамику, когда мысль идет в том направлении, о котором аналитик даже не помышлял. Какие-то «блестящие» слова могут потерпеть полную неудачу, в то время как «незначительное» слово, от которого интерпретирующий мог бы с тем же успехом и воздержаться, способно произвести потрясающий эффект.

Тому, к которому обращена интерпретация, она сообщает, что его слова несут смысл, неизвестный ему самому, она «проявляет чуждое в сердцевине интимного» (Федида). Ее действие является «объективно» преследующим и, в некотором смысле, преступным – она озвучивает то, о чем не говорят. Тем более, если не соблюдаются условия ее произнесения. Неправильная интерпретация – это просто жестокая и болезненная атака, если только она не остается неуслышанной и в то же время испорченной из-за того, что была предоставлена слишком рано.

Психоанализ не обладает монополией на интерпретацию: что же тогда составляет ее самобытность? Это тот опыт, которым не владеет ни философ герменевтики, ни историк, ни искусствовед…, опыт настоящего переноса^*. Из слов интерпретации сила переноса создает акт, жест, являющийся как бы продолжением сновидения.