Читать книгу: «Раб человеческий. Роман», страница 3

Глава 7. Ёбург

Предрассветное небо щемящих предчувствий глядело на землю: непутевый отпрыск с котомкой бредет по свету. Щурило обветренные глаза, плакало. В автобусе я ехал в Ёбург.

Мерцает табло: на улице минус тридцать два. Пока шел от остановки к автобусу, дыхание не успевало протиснуться внутрь – замерзало прямо в горле. Забавно: в Свердловск я еду по Свердловскому проспекту, что на северо-западе города М. Начало прямо по Хичкоку: к северу через северо-запад⁹.

Луна темно-бордового цвета, как в пластилиновом мультфильме, стремительно летит на наш автобус. По салону порхает песенка Светы¹⁰, и мне весело.

Луна начинает погружаться в озеро. Содрогаюсь – каково это: прорезать в звенящий мороз собственным мягким телом отрешенное черное стекло?

У тебя всегда есть два пути. Можно не выдержать и в последнем порыве загрызающей ярости вернуться. Ты будешь делать вид, что не очень-то и хотелось, рассказывать всем, как «там» тяжело, делать кислую мину. Но, обожженный навеки, прежним ты не станешь.

Это путь жалости к себе. И ты сильно рискуешь сделать его своим навсегда. Своей судьбой.

Второй путь ― не думать и идти дальше. Начнешь думать ― тебе край. Тупо, целенаправленно, ты терпишь. И однажды ты понимаешь вдруг, что стало легко. Но это будет нескоро.

Надо выбрать. Здесь надо выбирать каждую минуту. И на остальное не остается времени и сил.

Ёбург поразил меня. Есть в облике его что – то по – настоящему мощное, огромное, безоглядное, расхристанное. Это не М, изощренный, порочный, изящный, как Дориан Грей. Ёбург – настоящий уралец, золотых приисков хозяин, на худой конец, бородатый купец.

Здания крепкие, широколапые, магазины – многоэтажки стоят твердо, глядят гордо. Мимо проплывает гигантский полукруг цирка с невиданными полотнами афиш. Головокружительные коромысла мостов над неизвестной рекой. Он напомнил мне луна-парк, в который мы ходили с бабушкой, когда мне было лет пять. Тогда мне тоже казалось, что я попал в космос…

Вот такая она, столица Урала. И люди в ней такие же: по сравнению с моей родной деревней – немыслимые, дерзкие, медвежьей своей грубости не замечающие. Продавцы все как на подбор – то картавят, то глотают слова. Маршрутник, разумеется, высаживает меня за пару остановок до Большенковой улицы. Рысью да по морозцу, сквозь ледяной воздух, мимо зеркальных башен.

Я понимаю, что сейчас точно примерзну к своему синему куску дерматина, но из-за бесконечных стеклянных расписных магазинов показывается дом под номером сто пять. Это Консульство.

Над зданием развевается милый флаг: красное солнце, посередине юрта. На сердце теплеет: кусочек родины…

В теплом Консульстве прислоняюсь к батарее. Слезы текут по лицу то ли от обморожения, то ли оттого, что из потрепанной мибилы парня справа вместо рингтона вдруг раздается раздается мелодия Гимна. Все глазеют на мое красное мокрое лицо, мне неловко, но удержаться нет сил.

В Сбербанке Ёбурга служащая разглядывает мой синий паспорт – вертит, как мартышка очки. Кто сказал, что блондинки глупые? Ольга Лапина – «Специалист», как написано на бейдже – брюнетка.

– Девушка, я уже двадцать минут разглядываю вашу милую прическу, – начинаю я. Но тут, задыхаясь с мороза, подходит пожилая азиатка. «Специалист», брезгливо повертев ее зеленую книжицу, потребовала перевести паспорт на русский язык и нотариально заверить копию.

– А без этого можете возвращаться на родину!

Азиатка кивнула и вышла вон в морозный ад. А я уже без возмущения снова залюбовался прической Ольги Лапиной.

Фотографироваться можно только в одной студии – через два квартала. И страшно, и надо шагнуть в морозный белесый мрак. Перебежками добираюсь до обмороженных ступенек. Дышу.

Трое студентов, холеных, домашних, ёбургских, рассматривают образцы фотографий. Тычут на фото пожилого киргиза, смеются:

– Хочешь себе киргизский паспорт?

Сижу оскорбленный. Надо отомстить. Что-то сказать, но что? Студенты удаляются за брезентовые занавесы. Подхожу к фотографше:

– Скажите, почему у вас на вывеске ошибка?

Фотографша подается в сторону стенда, и я вижу сквозь ее очки, как она щурит глазки, выискивая ошибку в выверенном тексте.

– Где?..

– У вас написано: киргизский, а правильно ― кыргызский!

И гордо удаляюсь в свою кабинку с брезентом под осовевший взгляд фотографши. Отмщено.

Сдав документы в Консульство, спешу к вокзалу. Документы у консула, через три – четыре месяца получу паспорт другого цвета. Его не будут бросать мне в лицо.

Ехал я домой. Совсем домой.

Билетов не было. Добирался на перекладных – сутки до Астаны. В поезде пухлорукая россиянка, обмахиваясь расписным веером, жаловалась проводнице:

– Жарко! Убавьте отопление!

Проводница – казашка усмехнулась:

– Потерпите: утром в Астану приедем, там прохладнее будет – минус 32!

В Астане добежал в своем куске дерматина под цвет лица до автобуса на Алматы. Девятнадцать часов с прижатыми к животу коленями, задрав голову, пытался вникнуть в детектив на DVD и перестать сходить с ума от никотинового голода. Дивно радушные казахи, окружившие креслами со всех сторон, звали в гости. Но я пересилил себя, не поддался.

Сел в такси. И спустя четыре часа увидел родные горы.

Глава 8. Дома. Есть кто живой?

Думал: задохнусь на глазах таксиста, когда ехал по слякотным улочкам города, где никогда не бывает зимы. Думал: как скажу ему заветные два слова «Чайковского девятнадцать» и как увижу синие ворота, которые виделись в болючих снах.

И ступлю на лысый асфальт, и выпрыгнет сердце, когда нажму на белую кнопку, которую когда – то сам привинчивал к воротам, и услышу шаги, а потом певучее: кто там?

Почти сбылось.

Только Инга Петровна постарела.

Мишка вытащил откуда-то мою тужурку, зеленые тапки для улицы и обалденную, на все случаи жизни, куртку. От всего этого веяло той прощальной осенью, где был тот Степа, который уехал навсегда. Куртку эту, как символ той, старой жизни, два месяца назад наказал сжечь, выкинуть, отдать, распотрошить – я уезжал навсегда.

А они сохранили.

Это был родной дом.

Дом был она пять комнат, отстроенный полковником – дедом Лины и Мишки в хорошие для семьи советские времена. Теперь содержание его гигантского тела непосильно. Дом безжалостно сжирал тепло. Да так скоро, что до ног оно уже не доходило – висело где-то под потолком.

Вялыми шагами мерила комнаты Инга Петровна, тусклая, уставшая от старой его махины, вечно сырых стен, ледяного пола и враждебных комнат. Здесь однажды стоял гроб с ее дочерью, не успевшей стать матерью во второй раз.

Вещи Лины – половина ее комнаты. Бывшая теща попросила:

– Степ, переберешь? Я не могу. Немножко Линочкиного оставь, а остальное…

И давай всхлипывать. Глаза на мокром месте.

Дом готовили к продаже, а покупателей за такую цену не было. Инга Петровна уезжала к сестре в другой город, и ей должно было хватить на однушку.

А мне приготовили новый статус. Я становился гражданином мира. Или просто: бомжом.

Вещи как попрятались по коробкам и ящикам, спасаясь от ее тяжелого мутного взгляда. Выуживал их оттуда – обманным невниманием или насилием.

Конспекты, забытые у Лины однокурсниками, разглядывал с удивлением. Мы учились на одном этаже, и я помнил их – очкастых ботаничек, теперь превратившихся в солидных теток с мужьями, детьми, семейными курортами. И дядек – бородатых арт-критиков, радиоведущих и учителей черчения.

Скучные пары измерялись стихами. Ее. Когда у наших групп были совмещенные пары, пачкал своими поля ее конспектов и я.

Хорошо, когда не стареют мальчики.

Их глаза съедает моль.

Засыпаны рыжими точками пальчики.

Алкоголь.

Хорошо, когда не стареют девочки.

Животы их обвисли до земли.

Их враги лишь мусорные баки

И мартовские коты. Стиляги.

Хорошо, что я не старею…

Апрель 00

Или вот, еле разберешь, как спьяну написанное:

Хэппи дэй
Миля солнца. Цвет детской кожи

Панцирь ракушки.

В мочках ушей как цветные игрушки.

В зеркале – брызги

Бирюзово окрашенной отсутствующей мысли.

Красные объятия сжимаемого платья.

Вот они: крошки на карнизе

От подгоревшего грибного пирога.

И изредка проглядывают глазки изюма.

Или поля опенковой панамки,

С полянки украденного-

Маленький подарок из моей субботы.

Любви нет. Нет работы

Ткать красные нитки, сдувать пылинки

С зеркала…

Хватит тратить монеты на букеты!

25.04.00

А рисунки! Листал, удивлялся ослепительному океану красок. Неслась жизнь. А тогда она казалась скучной, серой, одинокой…

Отринутое понес к сараю – на сжигание – и увидел чудовищное: Инга Петровна выбросила книги. Агнцами на заклание лежали они обездвиженные, онемевшие. Гоголь, Достоевский, Кастанеда, Шагал, Дали, Сартр, Маяковский…

Мама собрала, – пояснил Мишка, затягиваясь.

– Что же такое, Инга Петровна, вы делаете, – дышал я на нее табачным перегаром?

Даже возле плиты она была непроницаема.

– А, ты про макулатуру?

– Здесь же весь Чехов, его Линка полжизни собирала.

– А вот чтоб не напоминало… Да и все равно продавать…

Причмокнула с деланным безразличием, пробуя суп на соль.

Чехов, любимый моей бывшей, Булгаков, Бунин, мой Набоков… Хер!

Когда Инга Петровна отлучилась в магазин, собрал «макулатуру» в два неподъемных чемодана и оттащил нашему «образованному дворнику», книгочею – Витьку Казанцеву. Знал – он из тех, кто и в суровый мороз не растопит книгами печку. Ни в стылом доме, ни в своей дворницкой. Если не будет дров, и денег на дрова тоже не будет – не растопит, перетерпит. А если однажды разбогатеет и сможет купить мяса, не станет обмахивать удобной твердой обложкой шашлыки.

Таких людей в нашем нищем районе оставались единицы. Мне повезло.

Приехал я не только за сыном. Приехал забрать с собой Элю. Мою Эличку.

Без нее я загибался. Не мог без нее. Чума на оба наши дома.

Субботним утром я с разбегу нырнул в клоаку цветастой, красочной до зуда китайской дешевизны. Как думал: приеду, затарюсь тем, что рука неймет на чужбине. Мне нужна была только шапка. Остальное – сыну. Да потеплее – едем из зимы азиатской, милой, слякотной в дикую стыть, спасение от которой лишь в шубах, при виде цены на которые невольно вскидываешь бровь.

Честно прикинув свои финансы, решил перекантоваться в своем клочке синего дерматина. Но шапка… Говорят, голова – не жопа – завяжи и лежи. Вот и я завязываю вовсе не голову. Сила приоритета.

Набрал для Макса целый тюк: шерстяные носочки, свитерочки, подштанники, перчатки, комбез – все за копейки: сказывались близость к Китаю и местная дешевая рабочая сила. Но шапку себе так и не выбрал.

Мы обрывали канаты – наши корни рвали. Одной из последних ниточек была выписка Макса из садика и открепление от поликлиники. Пожилая педиатр делала последние заметки в карте Макса.

– И куда путь держите?

– В М.

– О… простите, с таким здоровьем… – листала карту Макса. Слабый иммунитет у него. А вы его на север везете.

– Но у меня там уже работа, я документы на гражданство подал…

Я осекся под ее взглядом.

– …и все устроено…

Опять ложь: впереди омерзительный поиск жилья и страх.

Доктор потянула носом, словно вдыхая запах вранья.

– Смотрите сами. Я обязана предупредить, что для ребенка такой климат не благоприятен.

– А что с ним может случиться?

– Да что угодно. Заболеть может. Посмотрите, какие курсы лечения он проходил. Вы вообще знаете об этом?

А правда: я ничего не знаю о том, как Лина лечила ребенка, чем он болел. Меня как ошпарило. Доктор заметила.

– Хотя… медицина сейчас там сильная… И оборудование, и повышение квалификации врачи имеют… Дай Бог, не переживайте. Бассейн, свежий воздух, природа… Да, Максик?

Макс просиял от того, что его заметили, закивал.

Он протянул карту, мы вышли. Всё.

Два месяца назад уехал я отсюда, из родной страны. Плакал месяц. Плакал, когда видел с гордой радостью и ужасом поезда, несущиеся на север. На таком же из них потом и уехал. Ходил по знакомым, пил с ними, пил один, сидел на лавочках в парке, фотографировал памятники, вокзалы. Называл это «прощаться с родиной».

А тронулся поезд, и ничего не дрогнуло в сердце. Прислушался, затаился, нет, не дрогнуло. На флешке увез с собой все: и филармонию, и придорожные кафе, и много – много Макса… Потом обнаружилось, что ни одной фотографии Эли не было. Потом, правда, нашел.

Тошнило от предчувствия. И сейчас тошнит, как тогда. От предчувствия.

За свой старый ноут сел только раз. И понял – он стал чужим. В нем не было больше ничего моего. Музу и ту снес Мишка – записал свою.

Ноут часто был мне отменным собутыльником, порой пиво доставалось и ему. Он знал, какую песню я поставлю, когда работаю, рисую или плачу. Он знал обо мне уж точно больше, чем кто-либо из живых.

Теперь он стал чужим. Как женщина, которая разлюбила тебя и теперь любит твоего двоюродного брата. Качает ногой в такт его песням, смеется над его шутками, терпит его пьяный бред.

Я подарил его Мишке.

Глава 9. Чума на оба наши дома. Эля

Сперва, – начинала так обычно.

«Сперва». Какое восхитительное слово «сперва». Слова – магическая субстанция. Одна буква отравляет весь смысл: сперва – сперма или стерва. Гадить – гадать, угадать, отгадать, откатать, отказать, отмазать. Так «гадить» превращается в «обмазать».

«Сперва» появилась Эля.

Она была однокурсницей соседа, Кирюхи Диканина. Кирюха, здоровый, патлатый, тихий «сектант – трупорез», как называли его подъездные старушки, всегда небритый, с нечесаными патлами до пояса, собранными в сальный хвост, учился в меде. Все время он проводил или в морге, или в библиотеке, или в «секте». В «секте» он аккомпанировал на пианино, мысленно воспаряя надо всем съемным помещением музея изобразительных искусств.

У него был пунктик, странный для его юных лет: любую тему неизменно сводить к технике препарирования трупа. Быть может, во время зачета переучился парень, с кем не бывает, только общаться с ним находилось желающих все меньше. Скоро Кирюха начал обсуждать спорные решения судмедэкспертов в компании самого себя.

Даже приподъездные старушки не заговаривали с ним, хотя пройти мимо них вечером для любого другого было настоящим прокрустовым ложем. Оно и понятно: в их преклонном возрасте вдаваться в подробности будущей профессии Кирилла было неуместно.

Ни о каких девушках, кроме тех, кого он встречал на столе судмедэксперта во время практики, думать Кириллу не приходилось и не умелось. Но однажды, выходя из квартиры, я заметил, как от Кирюхи – по стеночке, по стеночке – выползает девочка – тростинка. Вскоре зашептались о том, что у Кирюхи, наконец, появилась девушка.

Эля со второго курса работала ночной сиделкой, поэтому в универе появлялась редко. Зачастила к Кирюхе за конспектами лекций. То, что приходит она не только из-за них, он понял не сразу.

Через пару месяцев их стали видеть вместе на улице. А спустя еще полгода Кирилл угорел в своей квартире. Угрюмый детина, коллега усопшего, установил, что смерть наступила между полуднем и двумя часами дня.

В тот полдень, проспавшийся после какой-то пьянки, я выволок на свет божий, а именно на лестничную площадку, звенящий на все лады пакет с пустыми бутылками и банками из – под пива и водки.

Уже закрывая дверь, содрогнулся: между ядовито – зеленой стенкой лестничной площадки и коричневой ободранной дверью Кирюхиной квартиры, сползало по стене вниз существо в белом балахоне.

Бутылки загремели, существо тихонько взвизгнуло и зыркнуло в сторону оглушающего звука. Глаза на этом прозрачном лице были безумные, как у ошпаренной кошки, сгорбившаяся спина и совершенно бесцветные волосы – медуза – горгона. Белесое существо в балахоне замерло и уставилось на меня. Взгляд был умоляющий, а балахон с капюшоном прямо-таки инквизиторский, не хватало креста на спине.

Но только существо пустилось бежать, я убедился, что крест на спине все же есть. Что если в квартире Кирюхи теперь живут гигантские пауки-крестоносцы, и это один из них?

Встряхнулся:

Все, хорош пить…

Тем бы все и кончилось. Но в тот день задохнулся Кирюха. А вечером, перед самым приходом ментов, существо вернулось. И, положив костистую лапку мне на плечо, вдохнула в мои легкие странный дым. Существо откинуло капюшон и оказалось Элей.

То, что она была левша, заводило отчего – то нереально. Мы измучили ее челку постоянным прикосновением пальцев.

Стали жить вместе. Прошло семь месяцев. А потом я уехал искать счастья.

Днем, чтобы чем-то заняться, бродил по черно-белым тротуарам, где никогда не залеживается снег, рассматривал прохожих в почти летних куртках. Вспомнил, как еще позавчера сходил с ума от адского ветра, метель, залепившую мокрой шалью лобовое стекло автобуса; полусон, полуявь где-то между Астаной и Карагандой.

На площади дети фотографируются с Дедом Морозом. С удивлением понял, что скоро Новый год.

Так честно держался три дня. Потом не выдержал и, забирая Макса из садика, завернул в переулок. Сердце колотилось. Набрал знакомые цифры. Щелчок и хриплое «Да».

Эля, привет.

Привет. Это кто?

Не узнала что ли?

Степка, ты? Здесь? Давно приехал?

Во вторник…

И не звонил! Ну ты и собака! Я зайду вечером. Давай.

Вот и все. Не успел я сказать, чтобы не заходила и что я зайду к ней сам, из трубки доносились гудки.

Я ждал вечера: что – то будет.

Глава 10. Магда

Вечером в прихожей красовалась пара нарядных красных сапожков. Из бутика – сразу видно. Но для наших сугробов придется ей купить нечто менее гламурное. «Дыша духами и туманами», выплыла она из комнаты в коричневом шелковом костюме, пошитом, само собой, у хорошей портнихи. Я обнял ее и задохнулся в облаке ледяного звука, воспарившего от низов небесно-голубого сопрано до непозволительного верха белого дисканта.

Но воскликнуть: «Милая, зачем ты надушилась?», значило испортить вечер. Это ни к чему. Прошел в дальнюю комнату и сделал ошибку: поставил на вибрацию.

Пили чай – надо было как-то греться в этом ледяном доме – от ледяных сердец мало пользы. Она жаловалась на прорабов и водил: мухлюют, пьют, накалывают. Я думал о телефоне в дальней комнате. Наконец, пока Макс показывал ей, как надо строить пирамидку так, чтобы она никогда не падала, я выскользнул в дальнюю комнату. Пропущенных звонков не было. Выдохнул: забыла, обманула. Это спасало все: я жалел, что позвонил.

Откупорили красное. Как-то сразу отпустило: мы приспустили бы галстуки, если бы они у нас были. Она откинулась на диванчике, закрутила пальчиком прядку. Я рассказал ей, как устраивался на свои первые работы, как толстые тетки швыряли мне в лицо мой синий паспорт, стыдя его цветом, как носился за клиентами. А эта странная фраза: «Я Вам наберу». Что наберут, куда?.. Стоял, уточнял. Потом дошло. Неужели нельзя сказать просто «позвоню»? У нас, например, так и говорят.

Она смеялась, кивала. Пора было уже заговорить об этом. И это было неподъемно.

Крича еще из комнаты, ворвался Максимка:

Папа, папа! Телефон взонит!

Он сунул мне в руку разрывающийся аппарат. Я нажал на отбой.

Шесть пропущенных. Эля.

Кто это? – пропела Магда.

Да так. Я тут… звонил насчет билетов, узнавал стоимость. Вот, просчитали, видимо.

Она взглянула на часы.

В одиннадцатом часу вечера? Что за контора?

– Магда, понимаешь… наверное, я не люблю тебя. Мне нужны деньги, и я рассчитываю на твои. А звонила мне Эля… —

…так надо было мне сказать.

Но я выключил телефон и отнес его в дальнюю комнату. Стыд свой я давно завесил тряпкой.

Магда приезжала каждый вечер. Снова пили чай – единственное, что никогда не заканчивалось в этом доме. Кивали, улыбались одним ртом, пытаясь собрать разбитые вдрызг отношения. Я ждал. А она все молчала. И о Петре никогда не говорила.

Нужно было уже брать билеты, время уходило, а я все не знал, решила ли она ехать.

Задаренный с ног до головы Макс носился безумный от машинок, бассейнов, поездок в боулинг и… любви. И от того, что теперь больше не ругает размякшая баба Инга. Рана от потери матери затягивалась.

– Мне нужна семья, – говорила Магда.

А мне нужны деньги, – думал я.

Ей нужен был ребенок. Мне – женщина. И деньги.

Она все молчала: ни да, ни нет. Наконец, я сказал, что еду за билетами.

– Давай куда-нибудь поедем, – сказала знакомо и забыто. Провела рукой по волосам – от лба к затылку. Я понял: она решила.

Этот жест был с ней, когда она говорила, что, наверное, любит меня. Когда заявляла, что никогда не пострижет свои длиннющие ногти. Когда сообщила, что этого ребенка оставляет – аборт ей нельзя… Это было пять лет назад. Мне пришлось выбирать между тем ребенком и Максом. Я выбрал Макса. Точнее, Лину. А Магда выбрала аборт. О том ребенке больше не думал никто из нас.

Одним из лучших мясных кабаков нашего городка всегда был Овадон. Пивнушка, но элитная, если так можно сказать о пивнушке. На стоянке – иномарки – спортивные, внедорожники. Минимум интерьера – гладкие дубовые столы и скамейки. Максимум градуса, краткий набор слов и самый вкусный шашлык в городе.

Все для любимой публики: следаков, запрыгивающих в джип после пол-литра джина, торговцев побрякушками, угрюмых лысых типов, никогда не глядящих по сторонам. Метросексуалам здесь не место. Так и мы не из таких.

Магда в один присест осушила пол-кружки пива. Заказала сразу две порции мяса: она теперь много ела. Это была совсем другая женщина, и мне не верилось, что когда-то я ее так любил. Теперь то, что осталось от ее волос, было уныло схвачено в хвост, зависший где-то промеж лопаток.

Я решила: еду. Сегодня разговаривали… Он не против.

Она говорила так, словно незаметно откусила от кружки, и теперь битое стекло ранит ей рот. Стало неудобно. Как я буду жить с чужой женщиной? Как мы будем с ней гулять по выходным в парке?

Но затыкал себе рот сигаретой: как-нибудь. Главное – уехать, а там будет видно. Не верю, что она может любить это ничтожество. Хотеть его. Я увожу чужую женщину. Замерзшую замершую пружину.

Мы вышли. Она долго не могла открыть машину. Ее китайская сигналка срабатывала от свистка. И она все пыталась засвистеть, и свист не выходил. Тогда я засвистел, открыл машину и сам сел за руль: вести она не могла – она плакала.

Туча сгущалась. Становилось темнее. Как ни закрывай глаза, туча надвигалась все ближе. И колесо уже закрутилось. Катилось по земле, лопая тяжестью железного тела чьи-то глупые головы и наматывая на жилистое тело волосы.