Читать книгу: «От Аккона до Мальборка. Детективно-историческая хроника», страница 9

2. День третий. Воскресенье

«Ум служит нам порою лишь для того,

чтобы смело делать глупости».

Ф. Ларошфуко

Екатерина II считала, что каждый русский в глубине души не любит иностранцев. А мне кажется, она была неправа. Я русских не люблю… Не всех, конечно, но многих. Когда потолкаешься в людных местах, насмотришься на подвыпившие или еще не протрезвевшие физиономии, на юнцов, пьющих пиво «из горлА» («имидж —ничто!!») в метро, на улице, – да везде, плюющих под ноги, из открытой двери машины в пробке… Уже этого достаточно, чтобы ненавидеть. Тем более, если у тебя была когда-то в жизни возможность увидеть таких же городских обывателей, но с несравненно другим уровнем культуры. Почему-то такие обыватели обитают за границей, а не в Москве. Видимо, нашей стране нужен другой народ!

Вот и здесь, на Новокузнецкой, мне достаточно 15 минут, чтобы появилось нестерпимое желание спрятаться, как минимум, в машине, отгородиться от всего, всех и вся поднятыми стеклами, включить магнитолу с диском «Баллад», послушать Демиса Руссоса, Дэвида Боуи, «Би Джииз» или «Марка Антония», наконец. Обожаю латиноамериканские песни! Или, как минимум, на испанском!

Но до машины еще далеко, а Ежи сейчас уже выйдет. Возвращаюсь к «Гляссе» практически с другой стороны. Три-четыре естественных оглядки назад, остановки у газетного и табачного киосков ничего подозрительного не выявили. Теперь надо заглянуть в булочную, из окна которой отлично просматривается выход из кафе. Заказываю шесть эклеров в коробочке. Пока куплю пирожных дочкам, пока рассчитаюсь мелочью – Ежи выскочит. Так есть, появляется. Открыто оглядывается по сторонам, но выглядит это как попытка сориентироваться, в какую сторону идти. Нормально. Двинулся к метро. Спустя минуту с коробкой эклеров выхожу и выискиваю глазами американскую шляпу, присматриваюсь к тем, кто идет сзади… Даже странно: кто-то должен быть, по логике вещей, но никого не замечаю. Или у меня навыков уже давно нет, или все чисто.

Ежи скрывается в павильоне метро. И в этот момент с противоположной стороны улицы бегом, лавируя между машинами, ко входу в метро срывается молодой человек. Я ускоряю шаг, почти бегу, влетаю в павильон следом… Чёрт… Он уже стоит у касс в обнимку с девушкой, они целуются и никуда дальше не торопятся. Ни к эскалатору, ни к выходу. Ну и отлично. Будем считать, что все чисто. Ежи где-то на эскалаторе или, возможно, уже внизу, в поезде.

А не пора ли домой? Завтра на работу!!! Еще ведь свою «ласточку» найти надо где-то там, на паркинге. Надеюсь, она никому не «понадобилась» за время моего отсутствия. Не внедорожник, поди… Да и не новая.

Нет, на метро не поеду. Не хочется в духоте толкаться. Возьму частника или такси, если повезет. Воскресенье, транспорта на улицах не так уж много, да и не час-пик уже. Тем более, что от метро до паркинга все равно машину брать придется. Отсюда – двести-триста рублей, а от метро – сотня, как ни крути.. Не велика разница. Только пройтись придется до Третьяковской, на параллельную улицу: движение и тут, и там одностороннее, только в разных направлениях.

Направляюсь переулком мимо Третьяковской галереи. У метро народу еще много, хотя час поздний, в кафешках под зонтиками молодежь посасывает пиво, откуда-то из пивного павильона доносится пресловутое уже «…и целуй меня везде…», вой сирены – то ли милицейской, то ли «Скорой» – уже где-то за спиной. Вечерняя жизнь кипит вовсю! Перехожу на светофоре улицу, прохожу метров 50 вперед и останавливаюсь перед проезжей частью с поднятой рукой. Минуты две все машины проносятся мимо. Закуриваю, пока горит красный и большой палец показывать некому. Наконец, поток срывается с места и передо мной тормозит черный, тонированный, но достаточно симпатичный «мерс-320». Через опущенное стекло интересуюсь, повезет ли в район Борисовского проезда, получаю согласие бритоголового водилы и сажусь на переднее сиденье. Трогаемся. И тут же затылком чувствую твердый металлический предмет.

– Не оборачиваться! Сидеть тихо, слушать и отвечать, только когда спрашиваю…

3. День третий. Воскресенье

«Хорошая беседа бодрит, как чашка крепкого кофе, и заснуть после нее также трудно»

Э.М.Линдберг, писательница (США)

Мне страшно. Пугает неизвестность и неясность их намерений. С дулом пистолета у затылка мысли о смерти более жестоки, чем сама смерть, поэтому я их гоню всеми силами.

Хрипловатый голос, акцент – сумасшедший, как у немцев в старых советских фильмах про войну. Только не немецкий, а прибалтийский. Все-таки «вели» нас с Ежи все время. Да. Видать, и правда, ни хрена меня не научили ничему, кроме писания красивых бумажек. Или они настоящие профессионалы…

– Мы друзья Барбары, которая умерла у тебя дома.

– Она тоже с пистолетом у меня дома была? Я как-то этого не заметил…

Тычок металла в голову и щелчок взводимого курка заставляют меня замолчать.

– Я говорил сидеть тихо, слушать, отвечать на вопросы. И все. – Тон приказной, не терпящий возражений.

– Я слушаю. Но на предохранитель сначала поставь, – замечание, как ни странно, воспринято и новый легкий щелчок возле уха приносит некоторое облегчение: не так уж безнадежно все.

Подспудно ощущаю, что глубоко внутри испытываю некую радость и мысленно удовлетворенно потираю руки от того, что они объявились сами, что их не надо искать, не надо выяснять причины и корни всех событий… Знать бы еще, чем это все закончится. Главное, едем из центра в моем направлении, а если в мой район, – все ближе к дому.

– Нас интересует стеклянная ваза фиолетового цвета. Вот эта. – Сзади в протянутой руке прямо перед моим носом возникает небольшое черно-белое фото. Я открываю несессер, достаю очки, беру фото и пытаюсь рассмотреть на расстоянии вытянутой руки – дальнозоркий я, уже года три, старею! По форме – как моя. Рисунок по стеклу – тоже похож. Цвет понять невозможно на черно-белом фото. Но беглого взгляда достаточно, чтобы узнать: такая же. Только фото сделано давно, ваза стоит где-то в витрине, типа музейной. Возможно, снималась как образец продукции.

– И что? Была у меня такая. Вчера ночью ее украли. Думаю, именно вы. – Фото протягиваю через плечо за спину, не оборачиваясь, как и было сказано.

– Да. Ее взяли мы. Но это не важно. Как и когда она к тебе попала?

– Блин, да что ж в ней такого-то? Обычный презент, которому почти 20 лет уже! Подарили мне ее, когда я в Польше в консульстве работал. Торжественное мероприятие было по случаю какой-то годовщины, я присутствовал официально.

– Это в 1987-м было?

– Возможно. Что ж я помню все мероприятия? Их столько было за 4 года. Какое в каком году теперь не упомнишь. Наверное, в 87-м, «круглая» дата была, 70 лет. Такие события отмечали классно!

– Где проходило мероприятие?

– Насколько помню, в Бялогарде, в обществе польско-советской дружбы.

– Кто тебе вручал этот презент?

– Нет, вы понимаете, о чем спрашиваете? – на попытку повернуть голову назад получаю резкий тычок в ухо. – Понял, понял… Я и консульских работников, с кем в кабинете вместе сидел несколько лет, по фамилии не вспомню. А тут… Ну вы даете! Мужик какой-то – это точно помню! А кто конкретно – даже не спрашивайте!

– Почему ты не сдал подарок в посольство? Ведь это официальный подарок был, не тебе лично, а представительству страны. Порядок обязывал…

– Да кто ж его соблюдал в отношении таких презентов?! Вы что, смеетесь? Консульство было бы завалено таким мусором по самую крышу, если бы все сдавали! Никому это не надо было! Это ж дешевка, ценности никакой, кроме того, что событию или годовщине посвящена. Да и годовщин теперь этих уже нет! Отпали за ненадобностью!

– И тем не менее, ты должен был это сделать. На вазе металлическая табличка или пластинка была с надписью, что это презент советскому консульству, а не тебе. Она должна была остаться где-то в консульстве, на видном месте, в какой-то витрине с такими же официальными сувенирами и подарками!

– Вот дурные! Ребят, вы что? Я же ясно объяснил: никто ничего никогда не сдавал! Если б мне машину вручили – с надписью – я б не отвертелся, сдал! Хотя бы стиральную! А тут ваза! Не издевайтесь!

– Я не издеваюсь. Я хочу знать мотивы, причины и следствие. Что было с вазой потом? Ты ее оставил себе и привез в Москву, когда пришло время возвратиться?

– Да. Привез. И она была у меня до вчерашнего дня. Точнее, ночи, пока вы ее не сперли.

– А что стало с металлической плаcтиной? Куда она исчезла?

– А я помню, что ли? Выбросил, наверное, что бы не болталась и не мешала. Я же вазу активно использовал по назначению: ставил в нее цветы. Она очень удобна. Была.

– Постарайся вспомнить! Это важно. Когда ты ее выбросил? Сразу, еще в Польше, или когда в Москву приехал?

– Да вы нормальные, господа?! Кто ж такое вспомнит? Сейчас уже 21-й век давно, а вазу с этой табличкой мне еще в прошлом веке подарили! Даже не год-два прошло, а лет 17—18!… – Делаю попытку повернуться к сидящему на заднем сиденье и получаю новый тычок в ухо. – ОК. Но растолкуйте мне, на фиг она вообще нужна кому-то? Ну кусок железяки, ну медная, ну с надписью… И что ж из того?

– Это плохо. Для тебя плохо. Нам нужна пластина и текст на ней.

Понимаю, что дело начинает «пахнуть табаком», если настолько серьезна для них эта проблема. Делаю мысленно лихорадочную попытку найти отговорку, более-менее весомый аргумент, чтобы они отстали от меня хотя бы на время. Дали возможность хоть что-то предпринять. Табличка-то валяется у меня в коридоре в коробках со всяким старым хламом. Выбросить ее в мусоропровод у меня из сентиментальности рука не поднималась. Сейчас надо бы от них отделаться, втихаря найти ее и хоть почитать, что же там выгравировано.

– Послушайте. Если вам важен текст, то его можно хотя бы примерно восстановить. Он же был стандартный, абсолютно типичный для такого рода презентов. От кого, кому, когда и по случаю чего вручалось – вы знаете лучше меня. В любом городском музейчике, даже у какого-нибудь мэра в кабинете целая витрина обязательно стоит с сувенирами. Взять текст, подставить свою информацию и дело с концом!

– Нет. Нам нужна эта конкретная табличка. И точный текст.

– Тогда я вам ничем не помогу, потому что у меня ее нет…

Тем временем, впереди слева от дороги засветилась надпись «Рамстор». Нам надо влево по стрелке. Почти доехали. Что они будут делать дальше? Левый «поворотник» тихо щелкает на панели. Это лучше, чем щелчок предохранителя. Тишина и раздумья за спиной.

– Ну что ж, пустой разговор получился, – делает вывод голос за спиной. – Безрезультатный.

– Ну почему же безрезультатный? Теперь вы знаете точно, что таблички у меня нет. Это – результат. – Пытаюсь внести нотку позитива.

– Для меня результат – табличка в руках… И у меня еще нет уверенности, что ты сказал правду. Есть ощущение, даже предчувствие, что нам еще раз придется встретиться в скором времени по этому же поводу. У тебя остается шанс еще немного подумать, повспоминать… Очень серьезно подумать. И очень тщательно поискать.

Свет вокруг неожиданно полностью гаснет, глаза закрывает черная пелена, сменившаяся радужной крутящейся воронкой. На мгновение ощущаю резкую боль в шее, и все исчезает.

4. День третий. Воскресенье

«Мы редко до конца понимаем,

чего мы в действительности хотим»

Ф. Ларошфуко

Я не люблю, когда ко мне во сне неожиданно прикасаются. А тут кто-то берет мою руку, поднимает, опускает, держит за запястье… Открываю глаза и вижу перед носом обтянутые джинсами коленки. Пытаюсь покрутить головой и осмотреться – шее больно. Но терпимо. На левой руке – нессессер. Рядом на асфальте – коробка с эклерами. Я лежу на боку на асфальте. Возле меня озабоченно хлопочет какая-то молодая пара. Приподнимаюсь, сажусь, опираясь спиной на дверь машины, ощупываю шею и голову, смотрю на ладонь: крови нет. Меня о чем-то спрашивают, но я ничего не понимаю, хотя голоса слышу. В ушах стоит гул.

Всплывают в мозгу обрывки последних моментов перед темнотой.

– Я давно тут? – обращаюсь к рыжеволосой девице, коленки которой в джинсах только что крутились перед моей физиономией.

– Пару минут всего, наверное. Какая-то машина резко отъехала, колесами завизжала. Я на нее оглянулась. А потом вас заметила. Тут. Я растерялась сначала. Пока мужа позвала, пока пульс искала, – вы и очнулись. Как вы? Что случилось? «Скорую» надо вызвать, наверное?

– Нет-нет. Все нормально. Все цело. Я сейчас…

Подтаскиваю к себе коробку с эклерами, оглядываюсь на машину: вроде бы моя! Спасибо, хоть на место доставили. Могли бы на какой-нибудь пустырь завезти и шлепнуть за ненадобностью. А так, даже до дома доберусь. Шарю по карманам: ключи какие-то на месте. В принципе, все нормально. Могло быть намного хуже.

– А вы номер машины не приметили случайно? – Спрашиваю и сам удивляюсь, из какой глубины черепной коробки такой вопрос мог всплыть в такой ситуации.

– Да что вы! Я так вздрогнула от этого визга резины! Только увидела, как она уносится. Да и темно тут.

– Спасибо вам. Я теперь поеду.

Встаю, достаю ключи. Голова кружится, но боль проходит постепенно. Посижу в салоне пару минут и потихоньку поеду. Вообще-то, козлы, конечно. Какого дьявола было меня бить? Все равно и номер машины у них липовый, наверняка, и физиономий их я не мог видеть. Да и вообще, не они мне нужны, а я им. Искать их не собираюсь. Могли б и полегче, поцивилизованней.

А я-то, тоже козел: проверка, контрнаблюдение, то-сё… Шпион фигов! Научили бумажки сочинять, поднаторел – сочиняй! Какого чёрта придумывать себе занятие, если кроме теории ни хрена в этом не соображаешь! Все, больше никаких проверочных мероприятий! Все равно бесполезняк это. Кому надо – прибьет или покалечит, хоть проверяйся, хоть нет.

Через четверть часа паркуюсь уже в гараже, запираю замок, тащусь к своему подъезду. Пытаюсь поднять голову, посмотреть на 13-й этаж: есть ли свет в окнах, спят мои девицы или еще нет, – шеей вертеть больно. У подъезда – Лёха на лавочке сидит нога-на-ногу, папиросой дымит.

– Привет, Лёха, – бросаю ему на ходу, задерживаться тут совсем не хочется. – Должен тебе сказать, что информация про литовцев полностью подтвердилась. Твоя больная печень мне помогла. Но ты ее все равно лечи.

Лёха молча кивает, не выпуская изо рта папиросы, а я скрываюсь в подъезде.

Дочки не спят, разбрелись по комнатам, валяются перед телевизорами, но смотрят один и тот же канал: МузТВ. Меня это бесит почему-то, хочется устроить разгон, наорать, гаркнуть «Всем спать!» и, наконец-то, самому рухнуть в постель. Выбираю только самое последнее и успокаиваюсь. Залезаю в душ на две минуты, пробую отогреть шею горячей струей – бесполезно, не помогает, может быть еще и хуже становится. Заматываюсь полотенцем, мокрыми босыми ногами шлепаю к себе в комнату и плюхаюсь на диван.

В голове назойливо, как летние мухи, вертятся события дня, прокручивается бесконечная пленка, кадры судорожно скачут с одного на другой. И вдруг «стоп-кадр»! Табличка! Она же где-то в коридоре валяется! В коробке с железками! Вскакиваю! Выскакиваю за дверь, начинаю греметь о кафельный пол раскрученными смесителями, креплениями от лыж, длиннющими болтами от старого дивана, какими-то кронштейнами, сифоном от унитаза, крыльчаткой вентилятора, обрезками медных трубок… Наконец-то! Есть! Почти с самого дна коробки извлекаю потемневшую и местами позеленевшую от окиси медную пластинку с двумя карабинчиками на коротких цепочках.

У себя в комнате включаю полную иллюминацию – пяти-рожковую люстру, бра, и настольную лампу, напяливаю очки. Что же здесь такого, в этой табличке?

Dla Konsulatu ZSRR w Szczecinie

W 70-tą rocznicę Rewolucji Październikowej

od PZPS «ALKA»

Zakładu Garbarskiego w Białogardzie

Białogard Listopad 1987 r.

И что? Что особенного в этом тексте?

«Консульству СССР в Щецине в 70-ю годовщину Октябрьской революции от ГПКП „Алка“, Кожевенный завод в Бялогарде. Бялогард. Ноябрь 1987 г.».

Что такое «ГПКП»? Скорее всего, «государственное предприятие кожевенной промышленности». Другой расшифровки не придумаешь. Стандартно. Стоило по башке бить ради этой муры? И ведь говорил им, что все по трафарету, как на любой другой вазе!

Нет. Тут что-то другое должно быть. Иначе они бы так не суетились, не шли бы на настоящий взлом квартиры, не носились бы по Москве с пистолетом… Ну была бы она золотая, а не медная, и то смысла не было бы мафию из себя изображать. Такой кусок золота в скупке все равно копейки бы стоил. Сколько тут: граммов 50—70? Ну, пусть, скажем, по 500 рублей за грамм. За лом даже меньше. Ну, тысячу баксов получишь – максимум… нет. Что-то другое должно быть.

А может быть все дело в тексте? Может быть, там что-то зашифровано? Но сейчас я с этим все равно не разберусь. Надо спать.

Запихиваю табличку под подушку, включаю будильник в своей «Нокии» на 6—20 утра, выключаю «иллюминацию», прижимаю ухом подушку и пытаюсь отвлечься, чтобы уснуть… Надо думать о приятном. Надо думать о приятном. Надо думать…

Глава пятая (бис)

Площадь перед Эльбингским собором Пресвятой Девы Марии была – к удивлению горожан – пустынна от парадного входа до самого берега реки. Однако, на подступах к собору, практически кольцом вокруг него расположились небольшие группы пеших и конных лучников и кнехтов, среди которых изредка мелькали рыцарские белые плащи с черными крестами. Между группами неспешно и важно прохаживались одетые в блестящие длинные кольчуги воины, вооруженные копьями, луками или самострелами-арбалетами. Все случайные и не случайные прохожие, пытавшиеся пройти на соборную площадь через оцепление, отгонялись остриями копий. Никто не решался вступать в пререкания с несущими службу отрядами, понимая, что выставлены эти посты вокруг площади неспроста.

Группки зевак собирались в сторонке вокруг юродивых, неожиданно лишившихся своего доходного места у входа в собор, и дотошно расспрашивали о происходящем или просто внимательно вслушивались в разговоры. Весть о прибытии в город нескольких высоких духовных лиц, уже кружила среди горожан, а догадки о причинах появления перед собором целой дюжины рыцарских отрядов строились самые неимоверные. Говорили о новой войне с пруссами, о нападении литвинов, которые вроде бы уже в двух днях похода от Эльбинга, говорили о приезде Великого магистра, которого якобы видели среди рыцарей, говорили даже о том, что император германский уже на пути в Эльбинг, и епископы готовятся к его встрече…

Во всяком случае, все понимали, что в соборе происходит или будет происходить что-то важное, и что в этом важном участвуют знатные особы из разных городов, которых и охраняют вооруженные лучники и всадники.

А в самом соборе в это время епископ Помезании отец Гертвиг встречал прибывающих гостей. Но не с парадного входа, а в баптистерии – просторной пристройке к храму для обряда крещения, соединенной коридором с остальными приделами и внутренними помещениями. После сложной, но формальной процедуры обмена приветствиями и сухими любезностями, он взмахивал над каждым высоким гостем рукой, вознося крест и благословляя. При этом висящая на руке серебряная цепочка с маленьким серебряным ковчежцем иногда легко касалась лба или лица гостя. Только после этого он приглашал вновь прибывшего в зал для аудиенций.

Прием в баптистерии вызывал молчаливое недоумение, и всеми мысленно толковался по-своему. В этом виделся и намек на то, что, мол, все мы крещеные, и напоминание об общем христианском долге, и о том, что все мы младенцы перед Богом…

Служки в коридорах храма склоняли головы перед проходящими мимо них знатными особами и молча указывали, куда нужно проследовать, чтобы снять доспехи: боевое или походное снаряжение в храме, в замке или в трапезной не уместно. «Снял доспехи – прибыл с миром», – таков рыцарский закон. Сумеречность коридоров куда-то отодвинулась, заполнившись белизной сутан и рыцарских плащей, а тишина разбилась о металлический лязг рыцарской брони и мечей.

* * * * * *

Готфрид фон Гогенлоэ расправил парадный камзол, занял свое место по правую руку от епископа, осмотрелся по сторонам, внимательно вглядываясь в лица присутствующих. Половину из них он уже встречал за время своего пребывания в Прусской земле и во время посещения тех или иных комтурств. Ландмейстеры Тевтонской, Прусской и Ливонской земель – Зигфрид фон Фейхтванген, Конрад Зак и Готфрид фон Рогге – были известны ему давно, он сам их назначал. А к последнему вообще пришлось ехать год назад, чтобы помирить его с рижским архиепископом, подписать «мировую» на условиях, согласованных с папой римским.

Хорошо знал он и трех прусских епископов из четырех: епископа Помезанского отца Гертвига – «хозяина» нынешнего капитула, епископа Самбийского отца Вольрада, который спокойно занимался своими делами в молодом совсем Кенигсберге, – человека непоседливого, живого, улыбчивого и добродушного. Епископа Иоганна из Мариенбурга, в замке которого он провел уже несколько дней, Великий магистр встречал на молитвах и на трапезах в замке. С епископом Вармийским встречаться еще не доводилось. Несколько комтуров из разных городов так или иначе были ему известны по совместным делам, в том числе и Конрад фон Лихтенхайн – комтур Эльбинга.

Но были и совершенно незнакомые лица. И в этом соборе Великий магистр был впервые. Отец Гертвиг, из Доминиканского ордена, назначенный папой римским епископом Помезанским, видимо, не случайно выбрал для проведения капитула этот скромный зал для аудиенций в Эльбингском соборе, хотя кафедральным был собор в Мариенбурге, а резиденция епископа находилась вообще далеко на юге, в Ризебурге. Все делалось для того, чтобы очередной раз подчеркнуть: Гогенлоэ здесь – гость, хотя и Великий магистр. К тому же здесь же, в Эльбинге, находилась резиденция ландмейстера Тевтонского Ордена в Пруссии Конрада Зака, который и принимал теперь по-хозяйски высоких гостей.

А доминиканский храм, построенный из красного кирпича почти на берегу реки, оказался фактически единственным строением в городе, уцелевшим во время пожара, который разразился в полностью деревянном городе пятнадцать лет назад. Но место оказалось благодатным, и Христос спас святыню, город возродился вокруг собора, отстроился на пожарище, разросся и по-прежнему оставался местом пребывания ландмейстера Ордена в земле Прусской.

Все это снова и снова убеждало Великого магистра в обоснованности его сомнений и душевного смятения, а тень неприязни и холодка к нему он видел во всем. Конечно, Великий магистр не одинок на своем высоком посту, и ему есть с кем посоветоваться там, в Венеции. При нем всегда находится Совет из пяти приближенных, кому он бесконечно доверяет. Но ни великий маршал – «правая рука» на боле боя, ни великий комтур – квартирмейстер, «правая рука» в мирное время, ни, тем более, госпитальер, ризничий или казначей не могли помочь ему справиться с собственными внутренними терзаниями. Даже, несмотря на то, что эти терзания связаны с судьбой Ордена.

Отец Гертвиг начал молиться вместе с полуденным звоном церковных колоколов. Все молча склонили головы. Тихий голос епископа и его невнятные для остальных слова, обращенные к Богу, звучали недолго.

– Братья! – начал епископ, завершив молитву. – Я созвал вас по настоятельной просьбе нашего брата Великого магистра Готфрида фон Гогенлоэ, пребывающего в наших землях по делам Ордена уже несколько недель. Держать совет с братьями по Ордену – это один из устоев силы и крепости рыцарского Братства. А держать совет в капитуле – с коллегией высших духовных лиц епископства, – значит выносить на их суд самые важные и наболевшие проблемы, не терпящие отлагательств.

Он сделал небольшую паузу, потрогал рукой бритый затылок, обрамленный венчиком седых волос.

– Взываю к вашему благоразумию и помощи Господа нашего, когда настанет час принятия важных решений, а тем более – деяний.

Епископ умолк и тяжело опустился на свой обшитый красной парчой стул с высокой резной спинкой, переведя взгляд на Гогенлоэ.

Настал час Великого магистра. Только вряд ли звездный час. Почти год назад в Мемеле он в порыве гнева заявил во всеуслышание о том, что не намерен нести на себе обязанности Великого магистра пожизненно, как это издавна определено папской буллой, орденской традицией и решениями капитулов, что он снимает с себя это бремя. Но капитул тогда не собирался, нового Великого магистра не избирали, и он продолжал оставаться Первым братом Ордена. Теперь же все зависело от капитула.

Гогенлоэ встал, сдержанным кивком поблагодарил епископа и еще раз обвел взглядом почти овальный зал, вдоль стен которого были выставлены дюжина массивных стульев для участников капитула. Все взгляды были устремлены на Великого магистра.

– Святые отцы! Братья! – Великий магистр сделал паузу, расправил плечи и продолжил. – Почти семь лет минуло с тех пор, как Венецианский Собор удостоил меня высокой чести, избрав главой Немецкого рыцарского Ордена. С благословения Господа нашего, Святейшего папского престола и Его величества императора Германии я с гордостью поместил родовой герб Гогенлоэ на щит Великого магистра. Честным именем рода, достоинством своих предков и головой своей, на поле боя или в мирном споре я готов до последнего вздоха отстаивать святое дело Христово, которое Братство наше приняло на себя во имя Божие.

За семь минувших лет Бог оградил меня от судьбоносных сражений с мечом в руках. Я не принес братству немеркнущей славы блистательными победами на поле брани. Но Бог не мог оградить меня от размышлений и раздумий о судьбе Ордена, о пути пройденном и пути предстоящем. Возможно, именно в такое время мне суждено было стать Великим магистром, именно так мне было предначертано: остановиться, осмотреться, подумать и постараться понять, куда идти дальше. А возможно, я заплутал в своих раздумьях. Потому и выношу на ваш, братья мои, суд сказанные год назад слова и нынешние сомнения.

Гогенлоэ заложил руки за спину и, не прекращая говорить, начал прохаживаться взад-вперед перед своим креслом. Ему всегда легче думалось на ходу.

– А оглянуться, братья мои, есть на что! Наши предки и предшественники ценой своих жизней, ценой отрешения от всего мирского, ценой усилий тысяч и тысяч братьев уже больше двух столетий несли и продолжают нести слово Христово по миру. Из нескольких госпитальных палаток для оказания помощи больным и раненым братство выросло в могущественный Орден, который превзошел по своему единству, силе, богатству – духовному и материальному – всех своих собратьев, а некоторых просто присоединил к себе.

Два столетия лучшие сыны немецкого народа покидали свои семьи, родные места, отрекались от связи с миром, принимали на себя монашеские обеты чистоты и невинности, бедности и послушания, лишали себя имущества, права и возможности продолжать свой род. Во имя чего? – Во имя великой идеи! В имя благородной миссии! Во имя веры Христовой!

Но вместе с тем, два столетия мы не выпускали из рук рыцарского меча! Каждый понимал и понимает, что мир устроен именно так, а не иначе. И мы упорно снова и снова направляли наш меч на неверных, стремясь освободить Святую Землю. Поколение за поколением! Забывая о добродетели, порой забывая даже заповеди Христа! Не считаясь с жертвами, подчиняя свои устремления лишь одному желанию: освободить гроб Господень.

Но настал горький день, когда нам, гордым немецким рыцарям, очередной раз доказали, что Гроб Господень охранить от неверных мы не в состоянии! Трагический день, когда нас тем же мечом изгнали из Святой земли! День, когда нас отвернули от святой идеи и повернули в другую сторону. И мы легко нашли себе нового врага, рядом, по соседству, и обрушили на него свой карающий меч! Зачастую отыгрываясь на нем за неудачи в Святой земле, вымещая обиды за поражения и унижение. Мы забыли о слове Божьем! Его заменил меч! А тот ли это путь? Вот вопрос, который меня терзает уже не первый день!

– Позволь, брат, Великий магистр, прервать твою речь и вставить слово! – все присутствующие перевели взгляды на нового оратора.

Голос за спиной заставил и Гогенлоэ обернуться, чтобы посмотреть на говорящего. Это был Конрад Зак, ландмейстер Пруссии. Это он принимал «гостя» из Венеции, он организовал созыв капитула на своей земле. Это была именно его земля, в которой он ощущал себя хозяином, даже по отношению к Великому магистру. И даже если бы к нему приехал сам папа римский, он все равно чувствовал бы себя хозяином. Впрочем, Гогенлоэ его понимал, потому что сам был ландмейстером немецких земель до того, как стал Великим магистром.

– Не могу не заметить, брат Готфрид, – в защиту славной, хоть и трудной истории нашего Братства, – что мы, немцы, присоединились к крестовым походам во имя Божие, присоединились к той священной битве, которую уже вел мир христианский против врагов Христа. А враг всегда перед нами был в двояком образе: это был враг во плоти и с оружием в руках, с одной стороны. Он всегда нес с собой смерть христиан, опустошение городов и деревень, потому что это враг со скверной в душе! И это его другая сторона. Как и чем можно одолеть такого врага? Ответ очевиден: против плоти и оружия – только меч! А против духовной скверны – только чистота помыслов, добродетель и чистота веры! Иного пути ни у нас, ни у наших собратьев из других орденов не было, и нет.

Нет ничего более обидного, братья мои, чем посвятить жизнь свою священной битве, но так и не понять, против кого бился! А между тем, святой престол и владыка папа римский во имя Господа нашего вменил нам – Немецкому рыцарскому Ордену и другим собратьям-рыцарям – отомстить за поругание распятого Христа, отвоевать землю, обетованную христианам, но занятую язычниками. Битву эту можно выиграть лишь с мечом в руках, потому что враг – тоже с мечом. Оружие несем мы, но ведет нас Господь наш! Война эта не наша, а Божья! И в руках у нас меч священный, обоюдоострый!

Только ты, брат Магистр, и твои ратники – воины, облаченные в латы, а меч в твоих руках – плотский. Мы же – клирики, святейшим престолом назначенные нести слово Божье, и меч в наших руках – духовный. Уничтожение врагов плотских и добродетели от Бога – вот два острия священного меча, который нам вменено нести! Быть во всеоружии против врагов, разоряющих земли христианские, и быть во всеоружии добродетели против козней дьявола! Только так мы можем выполнить волю Господа нашего. И победить!

– Истинно говоришь, брат Конрад! – указательный палец Великого магистра вернул взгляды духовных сановников на Конрада Зака. – Но стоит задаться вопросом: сколько еще столетий священную миссию может нести в себе только меч?