Читать книгу: «Холодный крематорий. Голод и надежда в Освенциме», страница 2

Глава третья

Опять мы бросились к окну. Охранники повыпрыгивали из пассажирского вагона впереди состава. Группами по двое-трое они подбегали к вагонам и сдвигали засовы. Те скрипели, неохотно поддаваясь. Дверь распахнулась. Солнце и сладкий прохладный утренний воздух ворвались внутрь. Я сделал несколько глубоких животворных вдохов. Поглядел на осунувшиеся лица попутчиков и увидел в них свое.

Аушвиц…

К вагону подошел подтянутый эсэсовский офицер. Охранник в зеленом выпрямил спину и выкрикнул приветствие. Офицер кивнул, и тут же прогремела команда:

– Вылезать, с вещами. Всем построиться перед своими вагонами. Los! – Живо!

Ветер продувал насквозь – кажется, сто лет я такого не чувствовал, – а солнечный свет резал глаза. На мне была теплая дубленая куртка, которая прошла со мной через четыре трудовых лагеря, и все равно я невольно поежился. Скорее всего, не из-за ветра, а в ожидании неизвестного. Рядом со мной Маркус, богатей из Суботицы, ожесточенно вгрызался в хлебную корку. У него давно закончились любимые сигары: окурок последней вонючей «Виргинии» он выплюнул из своих толстых губ еще на подъезде к Нове-Замки. Кто знал, о чем он думал в тот момент? Сорок лет этот человек гонялся за миражом, исчисляемым в цифрах: деньгами. А теперь его раздавят словно клопа – вот этот самый охранник, который выдернул у него из рук сумку с сокровищами, скопленными за долгие годы.

Тем временем конвоиры в зеленом с помощью пугал, перепачканных краской, выгружали из вагонов мертвецов. Заключенные работали споро и бездумно. Они бросали тела на ручные тележки – вполне возможно, там еще были живые, – и увозили, не говоря ни слова.

Новый приказ:

– Багаж оставить перед вагонами! Построиться колонной по пятеро!

И снова мы выстроились в колонну, как перед отъездом из Тополы, но теперь нас стало заметно меньше: всего тысяча или тысяча двести человек были еще способны стоять на ногах.

Мы бросали отчаянные взгляды на свои вещи. Если брать их нельзя, это, скорее всего, означает скорую смерть. А мы-то рассчитывали при необходимости обменять одеяла, теплую одежду и крепкие новенькие ботинки на еду.

Процессия медленно тронулась с места; правда, откуда-то просочилась утешительная новость: багаж повезут на грузовиках.

После нескольких сотен шагов нам приказали остановиться. Большая, почти идеально квадратная площадка. По величине чуть ли не такая же, как Октогон, что пересекается Большим бульваром в Будапеште. Везде бараки; из труб поднимается дым. Справа черно-желтый шлагбаум перекрывает аккуратно заасфальтированную дорогу. Сторожевая вышка. Караульный с автоматом расхаживает взад-вперед возле деревянной постройки, из бойниц которой торчат дула пулеметов. Вокруг стоят пятнадцать-двадцать грузовиков с вооруженными эсэсовцами. Охранники в зеленом, сопровождавшие нас, куда-то исчезли. На площади только серые эсэсовские мундиры – званием постарше и помладше, – насколько хватает глаз.

Сначала от нас отделили всех женщин. Парализованные страхом, они, спотыкаясь, одна за другой побрели вперед. Сотни мужчин со слезами на глазах наблюдали за тем, как их жены, матери и дочери растворяются вдали. Матери и дочери судорожно держались за руки, словно подруги. Редкие серебристые волосы трясущихся старух блестели на солнце. Молодые женщины пытались успокоить младенцев, оравших от страха, или просто прижимали их покрепче к груди. В растянутой заплетающейся колонне женщины и девушки исчезли навсегда. Мгновение спустя бараки поглотили их, но детский плач слышался еще какое-то время.

К нам подошли четверо: двое офицеров – высокий в золотистых очках, с бумагами в руке, и другой, с портфелем, – а при них двое штурмовиков с ледяными лицами. Они встали по двое напротив друг друга. Мы должны были проходить поочередно через этот живой коридор. Мужчина с бумагами заглядывал каждому из нас в лицо и взмахивал рукой. Направо или налево. Остальные трое толкали жертву в том направлении, которое ей было указано.

Направо или налево. К жизни в рабстве или к смерти в газовой камере.

Те, кому суждено вернуться домой, еще узнают, что означало попасть налево. Но тогда мы этого не понимали. Судьбоносный момент пролетел незамеченным среди прочих.

Седых, больных, близоруких и хромых отправляли влево. Так значит, это «медицинский осмотр»? Спустя полчаса образовалось две почти равные колонны, левая и правая. Четверо немцев наскоро посовещались, после чего один из них встал между двух групп.

– До лагеря десять километров пути. Вы, – он указал влево, – кто старше или слабее, поедете на грузовиках, остальные пойдут пешком. Если кто-то в правой колонне считает, что столько не пройдет, может перейти в левую.

Наступила долгая тяжелая пауза. Приговоренные и палачи глядели друг на друга. Объявление, сделанное таким естественным, отстраненным тоном, не вызвало ни малейшего подозрения. Лишь некоторые из нас удивились подобной снисходительности. Это было совсем не в стиле нацистов. Многие тем не менее решились перейти. Даже я непроизвольно сделал движение в ту сторону. Но тут мимо нас проехала одна из тележек с мертвецами. Ее колеса тарахтели в нескольких шагах от колонн. Заключенный, толкавший тележку, не поднял глаз, но я услышал его тихий голос:

– Hier blieben! Nur zu Fuss! Nur zu Fuss! – Не двигайтесь! Только пешком! Только пешком!

Он повторил это несколько раз, но лишь немногие разобрали его спасительное предупреждение. Я принял решение. Пеший переход страшил меня, но я все-таки остался – скорее, повинуясь инстинкту, внезапно проснувшемуся внутри, чем словам товарища, толкавшего тележку. Я схватил за руку своего соседа, Писту Франка:

– Стой на месте, – шепнул я ему.

Он нервно вырвал руку и отошел. Другие тоже. Наша колонна заметно поредела. Эсэсовцы, усмехаясь, перешептывались и тыкали в нас пальцами. Когда те, кто предпочел перейти, отделились, нашу группу окружили два взвода охранников, вооруженных штыками. Мы отправились в путь.

Те, кто слева, так и остались стоять. Мы прошагали совсем близко от них. Там были Горовиц – старый больной фотограф; Понграш – фермер, выращивавший пшеницу; мастер Лефковиц, чей роскошный, доставшийся ему по наследству магазин мужской одежды на главной улице исправно поставлял мне шелковые галстуки и сорочки в годы безмятежной юности; Вейц – хромой книготорговец; Порцаш – тучный до невозможности джазовый пианист, который в самом модном кафе Суботицы воспроизводил последние хиты пусть и без технического совершенства, зато с безграничной самоуверенностью. Там, с опущенными уголками рта, потрепанный жизнью, с шестидневной седой щетиной, стоял Вольдман, преподававший венгерскую и германскую литературу в Королевской венгерской школе в моем родном городке. Хертеленди, полоумный карлик, которого все звали фронтовым дурачком – неизвестно почему. Кардош, сердечник-адвокат из Сегеда¹³. Он был примерно моего возраста, мы уже четыре раза встречались на принудительных работах. Известный проныра, Кардош всегда умудрялся уклониться от тяжелого труда. В последний раз, прощаясь в Ходмезёвашархее¹⁴, мы сказали друг другу: «Увидимся на следующем сборе». И теперь он стоял в своем ярко-желтом вельветовом «рабочем костюме», как сам его называл; в последнее время он не носил ничего другого. Его глаза лукаво блеснули из-под очков в роговой оправе, пока он провожал взглядом нашу колонну. Он явно думал, что сделал правильный выбор. С какой стати тащиться десять километров пешком!

Мы, остальные, шли вперед. Я вглядывался в лица – знакомые и незнакомые. С кем-то мы раньше встречались, с кем-то нет. Десять, сто, пятьсот… Грузовики уже заводили моторы. Красно-черно-белая решетка поднялась перед нами, и мы вступили на асфальтовую дорогу, которая тянулась вдоль бараков. Дула пулеметов на сторожевой вышке медленно развернулись в нашу сторону.

Тех, кто остался в левой колонне, мы не увидим больше никогда.

* * *

Охранники со штыками, окружавшие нас сзади, спереди и по бокам, беспощадно гнали колонну вперед. К чему была такая спешка? Одно мы понимали: вещей, оставленных возле вагонов, мы больше не увидим. Характерный для нацистов прием: ограбить людей, не вступая с ними в борьбу. Процедура куда более быстрая и – что еще важнее, – не требующая многочисленных формальностей. Меньше точек над «i» и перекладин на «t», меньше работы администрации. Венгерские ученики нацистов потели над бумагами, составляли списки и вели учет в ходе своих грабежей. Немцы значительно все упростили.

Мы проходили мимо бесконечных рядов унылых деревянных бараков. Марш был изматывающим; я запыхался, от холодного воздуха закружилась голова. Наконец мы увидели людей. За заборами из колючей проволоки заключенные в серо-синих полосатых робах из мешковины обслуживали гигантские грохочущие бетономешалки. Они шаркали деревянными башмаками не по размеру, из которых торчали стертые в кровь пальцы. Я не мог – не хотел! – представить себе, что через пару часов нам тоже прикажут избавиться от последних воспоминаний о доме: от одежды на наших телах.

На огромном поле, огороженном колючей проволокой, валялись остовы самолетов. Проржавевшие, они торчали из земли, устремляясь вверх; в стороны от них расходились клочья смятой обшивки. На остатках крыльев были видны эмблемы – немецкие, русские, британские и американские. Кладбище самолетов производило здесь особенно пугающее и тягостное впечатление. Между бараками простирались неровные глинистые картофельные поля. Людей там практически не попадалось. Вот уже полчаса мы слышали только нетерпеливые окрики конвойных:

– Los, los! – Живее, живее!

Потом были рельсы, а за ними опять бараки. На этот раз по нескольку этажей. На одном я увидел деревянную табличку: Häftling Krankenhaus – лазарет для заключенных. Стоя у входа, на нас таращился мужчина с рукой в лубках. Мы и не заметили, что дорога стала оживленнее.

И вот перед нами Аушвиц, где в деревянных бараках тысячи депортированных со всех уголков Европы теснятся по воле тех, кто сошел с ума от расовой ненависти.

Мы шли через перекрестки с указателями; на одном было написано «Блок 21». Люди, телеги, машины – все было как в городе, только здания деревянные, а не каменные, и люди больше похожи на скелеты в полосатых униформах из мешковины. Вместо улиц – «блоки», то есть один или несколько бараков под общим командованием.

Люди-скелеты перетаскивали балки, ящики и бочки, толкали ручные тележки. Грузовики обгоняли друг друга по прилегающим улицам. Все это напоминало какую-то гротескную пародию.

На углу мы столкнулись с несколькими фигурами в мешковине, которые, кряхтя от натуги, волокли рельс. Им пришлось остановиться, чтобы мы смогли пройти. Они не выказали удивления при виде нас, а вот мы – да. Узники обратились к нам на венгерском.

– Значит, и вам не повезло оказаться в месте получше, – усмехнулся один из них с притворным сочувствием.

Нас оглушила какофония криков:

«Бросайте жратву!» … «Сигареты, расчески, ножи!» … «Есть у кого хавчик? Быстро!» … «Сигареты, сигареты!» … «Кто-нибудь есть из Кошице?»¹⁵ … «Из Орадя?»¹⁶ … «Лученец?»¹⁷… «Кто из Будапешта?! Будапешт?!» … «Какие новости дома?» … «Жрачку! … Скорее!.. Бросайте!» … «Продукты, продукты!» … «Идиоты, у вас все равно все отберут в душевых!»

В шоке, мы тупо таращились на кричавших. Подошел эсэсовец, и люди с рельсом утихли. Мы тоже молчали.

– Стой! – последовала команда.

Мы вразнобой, в беспорядке остановились в конце улицы у длинного одноэтажного барака. Вывеска на фасаде гласила: Schreibenstube – «Канцелярия».

Несколько заключенных шагнули в нашу сторону. Их движения были уверенными, костюмы в полоску – получше и поновее. На ногах – ботинки, отполированные до блеска. На груди у каждого нашиты треугольники из яркой цветной ткани. Под ними – хромированные бляхи с четырехзначными номерами. Голубые повязки на рукавах украшали узоры – привет с родины – и надписи: Blockälteste – старшина блока.

Старшины были сама заносчивость и самоуверенность. С виду они мало чем отличались от остальных. Но только с виду.

Так мы впервые встретились с большими шишками: лагерной аристократией, проклятыми богами этого проклятого мира.

* * *

Сразу расскажу о том, чего я не знал тогда, но позднее, за четырнадцать месяцев, прочувствовал в полной мере, хотя почти не выходил из полузабытья. Нацисты специально, с присущей им систематичностью, учреждали в лагерях смерти хрупкую иерархию парий. Их самих за колючей проволокой были единицы. Распределением еды, насаждением дисциплины, прямым надзором за работами и наказаниями на низшем уровне занимались надсмотрщики, выбираемые из общей массы в случайном порядке, – иными словами, исполнительная власть.

За этим, безусловно, стояла психология. Тот, кто выдумал такую систему, хорошо знал глубинную природу человека. За исполнение своих изуверских обязанностей надсмотрщики, избранные немцами из числа заключенных, получали не только суп погуще, одежду получше и возможность воровать, но еще и власть – самый сильный наркотик. Безграничную власть над жизнью и смертью. Была создана разветвленная структура должностей, практически одинаковая во всех лагерях, и ее старательно придерживались. Начальство набиралось прямо из транспортов, раньше других прибывших на место будущего лагеря. Эсэсовский шарфюрер тыкал пальцем в первого попавшегося пленника:

– Будешь Lagerälteste – старшиной лагеря.

Другого «назначали» лагерным писарем. Эти двое набирали остальных. Естественно, выгодные должности старались дать родственникам, друзьям и знакомым. Вот как получалось, что все начальство в лагере могло состоять из жителей одной области, а то и одного городка. Только рядовых вербовали из транспортов, прибывавших позднее.

На самой нижней ступени лестницы лагерного командования стояли младшие «капо». Каждый руководил бригадой из десяти-пятнадцати человек, которая работала на строительстве по заказу какой-нибудь частной компании, платившей за рабский труд. Нацистское государство получало от двух до двух с половиной марок за раба. Обязанностью младшего капо было заставлять заключенных трудиться – под присмотром гражданского прораба, Meister, и охранника-эсэсовца, Posten, – с помощью хлыста, дубинки, а то и железного прута. Обычно капо действовал как «настоящий мужчина», поскольку, прояви он хоть чуточку добросердечия или снисходительности, прораб избил бы его самого и снял бы с должности. А это означало конец иммунитету от работ, убийственных для души и тела, и возможности выбраться живым из окружающего ада.

Тем не менее младший капо не мог причислять себя к высшим кругам лагерной аристократии. Он спал вместе с остальными заключенными и, как все, стоял в очередях за супом. Однако вместо лопаты, кирки или кувалды в его руках был кнут.

Выше по рангу, как на Олимпе, были капо первого и второго уровня в частных компаниях. Эти уже пользовались различными привилегиями и преимуществами. В офисах компании они становились практически своими. Им вручали список работ на день. В их обязанности входило проводить по утрам Appell, перекличку, среди пятисот-шестисот заключенных, выделенных компании, и, вместе с эсэсовскими охранниками, сопровождать их на распределительный пункт. Там уже ждали прораб и младшие капо. Они разбивали рабов на команды, которые расходились по рабочим местам – обычно за несколько километров друг от друга.

Капо при компаниях пользовались снисходительной благосклонностью руководства, а также людей Тодта – инженеров и прочих, связанных с Фрицем Тодтом¹⁸, нацистским лидером, придумавшим сдавать рабов частным компаниям внаем. Что-нибудь им всегда перепадало: сигаретные окурки из пепельниц в конторе, изредка стаканчик бренди, вина или пива, а то и целая пачка сигарет, каравай хлеба или хорошая одежда.

Это была важная должность не только из-за власти, но и потому, что капо при компании пользовался большей свободой и чаще контактировал с миром за колючей проволокой. В лагере он теснее всех сотрудничал с Lagerälteste, верховным божеством. Он получал более съедобный суп, сваренный в отдельном котле для аристократии, и свою долю из продуктовых запасов, награбленных при распределении пайков: сахара, маргарина, джема, искусственного меда, сыра и, в первую очередь, хлеба, означавшего жизнь. Легко представить, сколько продуктов, поступавших в гигантских ящиках и бочках, «откладывалось» при распределении пайков на две-три тысячи заключенных. Эти запасы хранились под замком у старшины лагеря и его непосредственного окружения. В госпитальном лагере в Дёрнхау¹⁹ я видел три больших мешка сахара, несколько ящиков маргарина, сотни и сотни банок мясных консервов, припрятанных в начальственной кладовой.

С лагерями сотрудничали в основном четыре или пять больших компаний, однако количество капо было куда больше. Каждый держал при себе двух-трех ординарцев, обычно подростков четырнадцати-пятнадцати лет. Даже эти мальчики на побегушках имели определенную власть. Повязку на руке капо украшало название компании и его ранг. Например, для заключенного надпись КAPO I.G. URBAN TIEF-UND HOCHBRAU A.G. означала, что он стоит перед капо компании Urban и ему лучше побыстрей сдернуть с головы полосатую тюремную шапку.

Должность капо лагеря была практически равна капо компании. Лагерный капо подчинялся старшине лагеря и командовал заключенными, работавшими не в компаниях, а за колючей проволокой, на внутренней территории. В основном это были ремесленники: башмачники, цирюльники, столяры, плотники, кузнецы и слесари. Он также надзирал за другим привилегированным классом – работниками кухни, чистильщиками картофеля и мойщиками котлов. При этом у каждой такой группы имелись собственные капо – еще одна должность с огромной властью. Schälerkapo, капо чистильщиков картофеля, был первым среди равных. Подобно капитану Дворянской гвардии, некогда служившей папе, он управлял командой людей, каждый из которых сам по себе являлся высокопоставленной особой. Чистильщиков картофеля тщательно охраняли и всячески обхаживали, потому что картофель, как и хлеб, был самой жизнью. Находиться с ним рядом, работать на картошке и – в более широком смысле – иметь доступ на кухню уже считалось невероятной привилегией.

Помимо капо лагеря, еще одной почетной должностью была должность Blockälteste, старшины блока. Блок состоял из двадцати-тридцати ядовито-зеленых палаток на деревянных каркасах, в каждой из которых жило по двадцать четыре человека. В лагерях, где заключенные уже построили бараки, блоком называлось деревянное строение, вмещавшее от пятисот до шестисот человек.

Старшина блока жил в отдельной комнате и имел несколько помощников, что укрепляло его власть. Он тоже забирал себе продукты, прежде чем передать пайки заключенным, и делился запасами с помощниками. Без капли стыда урезал наши рационы, и без того отмеренные так, чтобы едва поддерживать в узниках жизнь.

Выше старшины блока были только старшина лагеря и лагерный писарь, Lagerschreiber. По полномочиям они были официально равны, причем во всех лагерях, без исключения. Кто приобретет больший вес, добьется большей власти и кого будут больше бояться, зависело уже непосредственно от них самих. В некоторых лагерях верховодил лагерный писарь, в некоторых – старшина лагеря. Бывало, что старшина обзаводился заместителем, а бывало, что писарь окружал себя пятью-шестью замами. И каждый из них мог рассчитывать на определенную долю влияния. Писарь и старшина лагеря могли рассадить чуть ли не всех своих родственников, друзей и приближенных по должностям «при дворе».

Второй ветвью лагерной аристократии являлись работники кухни, а третьей – врачи и другой медицинский персонал. Там кастовая система была еще более запутанной и сложной, со множеством побочных ответвлений, особенно на тех жутких фабриках смерти, которые по неизвестной причине назывались госпитальными лагерями. В них были главный врач, доктора, работавшие в лагерной клинике, доктора – старшины блоков и главные «санитары», причем у каждого имелись свои заместители и заместители заместителей. И все они обладали реальной властью и могли решать, кому на их территории сгинуть без следа, у кого выпотрошить кишки или выколоть глаза и чье мясо содрать кнутом с голой спины.

Такая иерархия отражала нацистский подход к концепции «разделяй и властвуй». Садистское безумие, охватившее Европу, привело к процветанию этого извращенного принципа в государстве Аушвиц, провонявшей экскрементами стране-призраке, на пограничном пункте которой – у здания канцелярии – стояли мы сейчас.