Читать книгу: «Прародина звука», страница 2

Сторожа

Долог путь от заката к невесте

беглых снов, но собрались опять

в старом доме на проклятом месте

покаянные письма читать.

Молодые и страстные годы

пробежали, а люди стоят

на часах у порога свободы,

но молчат и дрожат невпопад.

И с другой стороны сторожат

душный мир, гиблый мор, липкий глад,

чуешь тесный нацеленный взгляд,

заклейменный отверженный брат.

И тебя, и меня сторожат,

и родных, и чужих – всех подряд,

и давно испоганили сад,

но стоят у заплеванных врат.

Не войдешь и не выйдешь – не надо

раздавать по кускам благодать.

У решетки запретного сада

безнадежно безгрешно стоять.

А невеста уже на пороге

беглых снов и струится в ночи.

Оставайтесь светлы и убоги,

а в саду пусть чадят палачи.

Чуешь, снова они сторожат

зачумленный удушливый смрад,

и кричат, и гремят, и грозят

повернуть наше время назад.

Капелька

Густая капелька стекала по уклону,

по желобу, по чешуе скользящих мрачных рыб,

чей взгляд окостенел, припал, приник, прилип

к расширенным зрачкам. Прислушиваюсь к звону,

к гудению в ушах на рванной грани слуха.

Присматриваюсь к сваре настырных рослых ос,

но мой растущий взор к изнанке глаз прирос,

и оторвать его мне не хватает духа.

Ставрида, скумбрия, бычки и простипома

в томатном соусе и собственном соку

так хороши, что я стремглав бегу

к наполненным сетям. И щурюсь незнакомо

на серебристый вой, что тоньше визга мухи,

беззвучны голоса, лишь приоткрыты рты,

и проявляются подспудные черты

и водяные сморщенные духи.

Увидеть все как есть – нелегкая задача,

не каждому дано не всуе, не вчерне,

мурашки разглядеть на собственной спине

и настоящий мир прозреть смеясь и плача.

Густая капелька стекала понемногу

и замерла на миг в расширенных зрачках,

вобрав и отразив весь мимолетный прах –

к остывшим небесам безлюдную дорогу.

Идущий

А дорогу осилит идущий,

но куда же идти? И кому

в многокрылые райские кущи

продираться сквозь мрак и чуму?

Так томились, а нет награды.

и не нужно, но вот ведь напасть –

к чистым снам возле вечной ограды

не припасть, не наплакаться всласть.

А вокруг многоликие гады,

вся матерая лютая масть,

палачи, стукачи, казнокрады,

тоже ищут небесной награды,

но ее не купить, не украсть.

Мы томились без воли и веры,

и остались в потемках одни.

Пусть сгорят наши душные дни

с едким запахом хлорки и серы,

чтоб зажгли после нас пионеры

в поднебесье другие огни.

Ночное озеро

Густая серебристая вода,

ночное зеркало притягивает лица.

А филин в окна к женщине стучится

закрывшей зеркало скатеркой навсегда.

Беспамятный и каменный испуг,

молчанье черное, как вызревшие вишни.

И что еще осталось в тихой жизни,

как не объятья окрыленных рук.

В дупло глухое, в темную нору,

запрячут всех для света непригодных.

А трупы птиц и маленьких животных

дрожали, как живые, на ветру.

А женщина во тьме прильнет к стеклу

и раствориться в полуночном мире,

и тело разбросает по квартире,

и к птичьему потянется теплу.

И будет жизнь искуплена вполне,

и груди, бедра, побегут, как мыши,

и станет вдвое сумрачней и тише,

не смерти поклоненье – тишине.

А филин дело не сочтет за труд,

сойдутся вместе женщина и птица,

и смутных образов возникнет вереница,

таких бесстыдных и во сне не ждут.

И выбежит нагая на крыльцо,

где мухи, муравьи, стрекозы, слизни.

И станет тихо, словно после жизни,

лишь ночь покроет снятое лицо.

Воздушные замки

Дальний лес отчужденных небес

замерзал и мерцал, как вокзал.

Я мечтал и избыточный вес

ощущал, как холодный металл,

но дыханье земли и накал

воспаленных под кожей костей

тяготили меня, я летал,

как воздушные замки детей.

А воздушные замки летят

без затей и энергозатрат,

я мечтал возвратиться назад

в полуночный запущенный сад,

или в лес на вершине горы,

или в спальню, где слепнут миры

одуревшей от сна детворы,

ожидавшей под елкой дары.

Мы летали без права и крыл,

но никто ничего не забыл,

а воздушные замки летят

и уже не вернутся назад.

Крымская ночь

И сызнова все – переулок, дома,

и ночь, и в трех метрах ни зги,

и губы оближет косматая тьма,

потупившись, смотрит в зрачки.

Казалось, распахнута южная ночь,

вся настежь, но сжата в кулак,

и нужно себя десять раз превозмочь,

чтоб сделать единственный шаг

к развязке. Идешь по булыге кривой,

молчишь, чтоб вконец онеметь,

идешь вдоль забора, овчарки цепной,

в конце переулка мечеть.

И чувствуешь, как расширяет зрачки

густой переливчатый лай,

и чувствуешь камень и холод руки,

и ночь, и дорогу на край

молчанья, где сходят с ума,

волнуешься, пробуешь вспять,

но сызнова хлынут под ноги дома

и нужно идти и молчать.

Цирк

Убежали трапеции вверх

без гимнасток – они улетели,

падал ржавый обугленный снег

на пустые сырые шинели,

на дома, на постели детей,

на глаза, на стеклянные груди

спящих женщин, средь ям и сетей

ждущих ласки. Преступные судьи

тоже спят, но гудит шапито,

а артисты вчера улетели.

Я на улицу выйду в пальто

или в чьем-то оставленном теле.

Это цирк или сон, или суд

над безгрешными вкупе с рабами

спящих женщин. Другие придут

и не вспомнят, что сделали с нами.

Полустанок

Просыпается, мечется, рвется,

не дает до конца одолеть

тяжесть млечная, тега колодца,

непрощенная гулкая медь.

Воскресенье на выцветших пятках

выползает из глянцевых туч,

и висит в придорожных посадках

свет разляпанный, словно сургуч.

Запечатаны ветки и почки,

и деревья стоят в ярлыках,

по-бухгалтерски точных до точки,

но разбросанных врозь впопыхах.

Воскресенье стремглав спозаранку

засветило, застало врасплох,

но пробился к путям, к полустанку,

неприкаянный чертополох.

И не та ли дремучая тяга,

что погнала под рельсы сорняк,

разлилась по путям и двояко

набросала вчерне товарняк.

А затем и домишко путейный,

пару коз у засохших ворот,

маету, распорядок семейный,

здесь бы жить, да никто не живет.

Что тогда упирается, рвется,

ускользает, струится из рук?

И откуда следы у колодца

и на рельсах густой перестук?

Время уходит

День уходил незаметно для глаз,

сумерки гасли, волнуясь слегка.

Свет пузырился, сужался и гас.

Исподволь, сверху немела рука.

Стала чужою, вот-вот улетит.

рвется из тела в прозрачный покров.

Поступью мерной, как цокот копыт,

время уходит сквозь стекла часов.

Время уходит долой со двора,

пятнышки света дрожат на песке.

Дай мне теснее прижаться, сестра,

дай поднести твою руку к щеке.

Время уходит, уже не спасти

эти секунды, не удержать.

Встань же скорей у меня на пути,

окна за мною – черная гладь.

Время уходит, словно изгой,

а за душой ни кола, ни гроша.

Лица светились такой добротой,

что незаметно ушла и душа.

Путаница

Вот ворон клюнул тонкий лед,

подспудно чуя ледоход.

А может все наоборот

и неизвестно кто клюет?

Все перепутано впотьмах –

натяжка крыл, разбег, размах

движения, а липкий страх

двоит природу на глазах.

Перегоняет правду в ложь,

в исконную глухую дрожь,

да ты в миры иные вхож,

но ничего в них не поймешь.

А ворон полынью пробил,

долбил пока хватало сил,

а что в награду получил –

свой лик увидел и забыл.

А это, кажется, восход

идет по кромке талых вод.

Чье отражение плывет?

Возможно все наоборот.

А может не восход – закат,

а коли так вернись назад,

не торопись, помедли, брат,

еще достаточно преград.

Чуть оступился – и костяк

сломаешь сразу, натощак

к тому же – это верный знак,

что в нашем мире все не так.

И что такое есть во мне,

лежащее на самом дне,

с которым был наедине,

но не увидел и во сне.

И убежал, как от ножа,

молчун с повадками ужа.

И это ли моя душа,

стоит напротив, не дыша?

Вольноотпущенник

Вышел срок, и его отпустили

не домой – от себя, от земли,

и качалась дорога в пыли,

и весна стыла в росте и силе,

и бросались на сук кобели,

и не рвали людей, не губили.

Он не верил в слепую удачу,

но пошел в небеса по лучу

проникавшему сверху. И плачу

отдавался с лихвой, как врачу,

исполнявшему лихо задачу,

что под стать одному палачу.

С заплеснувшею корочкой хлеба,

в темнокрылой ревущей ночи,

к усеченному конусу неба

подошел, подбирая лучи,

и смотрел, улыбаясь нелепо,

как в огне шелестят палачи.

У порога нездешнего дома

он стоял – неделим, нерушим,

на конвой озирался знакомо,

но земля распласталась под ним.

И скатилась сырая звезда

на торосы остистого льда,

и не стоило больше труда

все простить все забыть

навсегда.

Метель

Сомкнулась метель, завывая,

враскачку, нахрапом пошла,

и билась в сердцах мостовая

до изнеможенья, дотла.

Метель разогналась и лепет

из воздуха сотни фигур, и вой,

и младенческий лепет,

и трепет подвижных фигур

из воздуха, снега, покрова,

движенья размах и распад,

все выскребла напрочь, но снова

нахально вернулась назад.

Ей, прорве, и этого мало,

и чтоб не остаться одной –

отталкивала, окликала,

идущего по мостовой.