Читать книгу: «История, в которой что-то происходит», страница 3

10. Открывающая сцена

Сегодня рыбаки нашли «поплавок» – обвешанный золотом разбухший и без того жирный труп мужчины лет шестидесяти. Одежда отсутствует, татуировок нет. В бороде – грязь. Пахнет, несмотря на лёгкий мороз – мерзко. На спине, вырезанная ножом, плохо разборчивая надпись: «Gott ist tot».

Следователь Светлый шумно вздохнул, почесав зажатым в руке карандашом небритую шею.

– Переверни обратно на спину и принеси попить, – сказал он прыщавому сержанту, чересчур увлёкшемуся осмотром тела.

– А как это он всплыл? – спросил сержант.

– Иди попить принеси. А лучше у этих вон термос возьми. У каждого из этих, – Светлый махнул карандашом назад, – должно быть. В приоритете кофе, давай.

Сержант пошёл к стоявшим на берегу водохранилища рыбакам. Разномастные, с бурами в руках, в валенках и цветных куртках они полушёпотом обсуждали увиденное. К ним подходили местные, живущие в частных домах поблизости. Светлый обернулся и прикрикнул:

– Почему на тонкий лёд выходим, а?

Никто не ответил, все так же продолжили стоять, глазея, гомоня, пихая сержанту свои термосы и пакеты с едой, указывая толстыми рукавицами на середину водоёма, что-то друг другу объясняя. Огромные льдины уже подтаивали – восход принёс горячее солнце. Оно ярко слепило на чистом небе.

Светлый присел у трупа: множество перстней (по несколько штук на каждом пальце), несколько толстых цепей на шее, большой крест на груди. Всё из золота с инкрустацией камнями. Антикварная вульгарность. Светлый снял один из перстней с верхней фаланги опухшего пальца утопленника и положил в передний карман куртки. Обернувшись на толпу, он заорал:

– Кто обнаружил труп?

Из толпы вышли двое. Очень охотно, очень взволнованно начали рассказывать, как ещё вчера готовились выехать поутру, как собирались, как «отбрехались» от жён. Светлый терпеливо ждал, неосознанно оставляя витиеватые штрихи карандашом в блокноте. Рыбаки перешли к сути: труп нашли, как только приехали, у самого берега, там же, где и лежит сейчас. Такое видят впервые.

Подошёл сержант, в одной руке – шапка, в другой – расписной термос. От головы сержанта шёл пар. Светлый забрал термос, отвинтил крышку, налил в неё содержимое, выпил. Пальцем показал сержанту на обнаруживших труп рыбаков:

– Запиши данные и бегом у всех приезжих интервью собирать. Местных не трогай. С местными я сам. Кое-что проверить надо, – добавил отрешённо Светлый.

Со скрипом, коряво урча, к самой воде подъехал старый полицейский фургон. Из него, в штатском, вышел широкоплечий, с будто вздутыми грудными мышцами Зор. Он вальяжно махнул сержанту, крепко пожал руку Светлому. Светлый чуть улыбнулся:

– Утро доброе.

Зор натянул резиновую перчатку, присел рядом с трупом и приподнял его, касаясь плеча.

– Эге, – громким басом выдал Зор, осмотрев спину.

– Да, – подтвердил Светлый.

– Третий.

– Третий, – кивнул Светлый.

– Богатенький экспонат, – продекларировал Зор, с сожалением глядя на свои промокшие чищенные ботинки. Он стянул перчатку и рассеянно положил её в задний карман брюк.

– Чего мятый такой? – спросил Зор, вытащив пачку сигарет и протянув Светлому, угощая.

– Надо по церквям запросить, узнать, кто зимой пропал, – задумчиво пробормотал Светлый, выуживая сигарету, – да местных поспрашивать.

– Не учи учёного, – флегматично сказал Зор.

Подошёл сержант. С деланным видом закурил, будто на равных. Зор раздражённо гаркнул на него:

– Ну, где эти эксперты, а?

Запах весенней сырости сменился стылостью тёмной комнаты. Нарастая, дверной звонок требовал ответа. Я, моргая от недавнего яркого солнца, лёгкого ветра с морозцем, иду открывать дверь.

На пороге Илья и Бурый. Бурый – молодой редактор телеканала, звезда, сошедшая из интернета в область телевещания. С ним мы знакомы смутно, но давно. Оба входят ко мне домой блицкригом, разбредаются по комнатам, наводят суматоху.

– Неделю от тебя сплошное игнорирование. Работаешь? – спрашивает Илья, ковыряясь в моём холодильнике и выуживая оттуда брикеты с йогуртом.

– Творю, – коротко отвечаю я, стараясь осознать действительность, отвлечься от идиотов, дающих показания, и отогнать от себя трупно-болотный запах.

На секунду оформляется мысль, что сцена созидаемая – это цикличное, застрявшее с давних пор воспоминание. Оно абсолютно не видоизменяемое, но могущее быть интерпретировано остальными различно и даже не так глупо, как это выглядит в моей голове. В моей голове вся сцена с обнаружением трупа – это когда карикатурные герои старого фильма (навязчивый, из детства) о полицейских (они будто вырезаны из бумаги), наложенные на примитивную картинку пологого берега в снегу (рисунок бумажной новогодней открытки). Опять же – воспоминание об открытке – навязчиво и из детства. Так неужели любое творение – есть детская, перемолотая годами жизни, сублимация-синестезия? Полицейские и открытка очень глупо выглядят в моей голове, неестественно, как плохой коллаж.

Это – первейший препон в деле передачи истории: я удивляюсь тому, что такой идиотски-выблядски-плохой коллаж можно выставить на всеобщее обозрение.

Но надо помнить: набор сэмплов воображения тебя и их – различен и многообразен. Это надо осознать и принять. Плюнуть на то, что эти картинки портят и отравляют своей карикатурностью замысел работы. Плюнуть на то, что работа – (а ты убедишься в очередной раз) не избавит от картин/картинок всей твоей синестезии. Как бы тебе ни хотелось. Как бы ты не молил всё что угодно.

Просто прими на веру: каждый расшифрует/выявит эпизоды твоей истории наиболее приятным для себя способом.

Пусть схема выявления – одиозна и маловариативна.

Илья протягивает мне бутылку воды.

Бурый наигрывает на пианино что-то воодушевляющее, жеманно, с клоунадой, изображая маэстро в экстазе. Илья выключает проектор, транслирующий плохое старое кино о сыщиках. Он выключает нудную музыку, играющую в пол-тона, делает Бурому жест «перестань», критично смотрит на мои черновики с зарисовками:

– Рувер, садись, нас ожидает плотный график. Деньги будем зарабатывать.

Я сажусь на стул. Илья и Бурый, будто дознаватели на допросе встают передо мной и принимаются динамично излагать свои планы, касательно новых шоу. Один зачинает, второй молчит. Первый затыкается, второй продолжает. Коллаборации! Новые форматы! Миллионы денег! Интереснейшие выпуски! Ремейки! Реконструкции!

Я пересчитываю в голове свои денежные запасы и понимаю – эти двое вовремя.

– …личная жэ! – восклицает Бурый, взмахнув рукой, очертив в воздухе радугу. – Исповедь! Такая судьба! Вам и не снилось!

– Сигареты у вас есть? – спрашиваю я.

– Есть немного интересного, – вдруг озадачивает меня Бурый, протягивая мне два «интересного».

– Не подсаживай на эту хрень молодой неокрепший ум, – нравоучительно встревает Илья. Пусть и будто беззаботно, но я ощущаю, как Илья напрягся.

– Не учи учёного, – ворчу я, хватая одно из двух и употребляя на язык.

Бурый прикидывает ещё скоп странных, взбалмышных идей. Ходит по комнате, останавливается у моей доски и издевается над моими таблицами, накидывает фантасмогоричных сценариев постановок с элементами мистики. Тут же предлагает создать нечто серьёзное, связанное с психикой и тяжёлой жизнью. Постепенно я отрешаюсь от этого потока идей Бурого. Илье звонят на телефон, он громко переговаривается, повторяя слово «сценарий». После этого он спешно показывает Бурому на часы, тычет в меня пальцем и ёмко говорит с нажимом: «По делу».

Я жду изменений реальности.

Передо мной на столе возникает миниатюрный, из спичек и картона, макет католического собора. К собору подъезжает старый полицейский фургон (металлическая игрушка), из него выходят двое (да, они вырезаны из бумаги) и проходят ускоренной анимацией в широкие высокие двери.

Рядом с собором, как в пластилиновых мультфильмах, из поверхности стола появляется детализированный макет мечети, с высокого минарета которой заторможенно падает в стол нечто в белом, подвешенное на леску.

Илья протягивает откуда-то незримо издалека исписанную бумагу. Словно рука господня пробила облако и явилась мне:

– Твоё расписание. Прошу, будь доступен, бери трубку, хо-ро-шо?..

Его «Хо-ро-шо» смазывается, обретает странный полый объём. Вся комната изгибается в это его «Хо-ро-шо. Я прошу Бурого открыть шторы. Он открывает их медленно, будто пьяная обкуренная бабочка раздвигает крылья. Комната наполняется жирным блестящим светом. Потолок растягивается дугой, пол проваливается куда-то вбок и в сторону.

Главное (принять и осознать): я просто/прочно сижу на одном месте.

И волноваться не о чем.

Стены сжимаются, вся комната резко «выдыхает», мне становится страшно за сострадательного Илью и за бесноватого Бурого. Их ведь может натурально сплющить и они исчезнут с этими своими проектами и деньгами. Но я смиряюсь – у меня будет больше времени поработать. А деньги – как-нибудь потом.

Я смотрю в окно – там огромный глаз Читателя. Проходя мимо, Он останавливается и решает посмотреть, как продвигаются мои дела. Я смотрю на стол. На нём в цикличном повторе – падает тощая фигурка в белом с башенки минарета. У католического собора раскрывается крыша и внутри лежит тряпичная, в папском одеянии, кукла. «Янос, думать только о себе это ведь в порядке человеческой натуры и в природном порядке вещей, правда?», – пищит кукла, моргая своими пластмассовыми глазёнками.

Комната наполняется трупным запахом.

Я ощущаю решимость и невысказанную злобу отчаявшегося убийцы. Я чувствую, как он бежит по тёмному парку. Как холодный воздух обжигает его внутри. Как перед ним бежит тот, кого следует догнать. Как необходимо через символ и решаемые загадки передать то, чего другие не хотят понять своими глупыми мозгами. Но только, что именно они не могут понять? Я раскрываю свой рот так широко, что мои челюсти образуют угол в 180 градусов, это приносит чудовищную боль, от которой я слепну.

Жирный блестящий свет.

Он вдруг резко пропадает по причине…

– …а почему именно эта надпись? – спрашивает меня Илья, проворачивая в воздухе тонкой женской рукой.

Он говорит мне в правое ухо.

Я сижу на диване, на площадке ток-шоу. Нет зрителей, нет операторов, нет редакторов, ассистентов. Пустая студийная площадка. Только я, петличка микрофона на моей рубашке и это странное существо: симбиоз Ильи и Майер.

Пересыхает во рту.

Это неправильно.

– Потому что для эээ… Атеиста это является правдой… – говорю я, покрываясь липкой испариной.

– Но зачем… Её писать? – воображаемым шёпотом спрашивает Бурый, появляясь рядом со мной на диване слева.

– Это… – ток крови бьёт по моим мозгам, всё сильнее, с каждым толчком сердца, суживая сознание. – Это вызов, это крик.

– Интересно… – шепчет возникший на месте камеры-один художник с пирсингом в носу.

– Не обращай внима-внимания, – профессиональной скороговоркой бормочет Илья-Майер, – этот педик зарисовывает прямой эфир. Такая у него ра-бо-та.

Бурый кладёт мне свою ладонь на плечо и притягивает к себе, будто отбирая у Ильи-Майер. Касание пахнет масляными красками. Голосом розового цвета Бурый сообщает мне в левое ухо:

– Он подсматривал, как ты трахаешь его жену.

Я обнимаю Эву, такую приятную, такую родную.

Податливую, отзывчивую моим жадным ласкам.

Я чувствую, как бьётся её сердце. Я не могу надышаться её сладостным запахом. Я целую её точёное лицо, трогаю её волосы, мну её ладони, сжимаю её грудь, трогаю её бёдра, трогаю, трогаю, трогаю её всю.

Это одна из наших последних встреч. Мне не хочется терять её, хоть я и понимаю, что никогда и не обладал ею полностью.

Мы лежим в полной тишине, обнявшись, без движения.

Молча.

Через долгое время она шепчет мне прямо в ухо, приятным шёпотом, касаясь своими мягкими губами:

– Мне так с тобой… Спокойно…

11. Я открываю глаза

Я открываю глаза. Отрываю приклеенный ко лбу сиреневый квадратный стикер. На нём напоминание, что съёмки у Бурого начнутся уже через неделю (ДД:ММ:ГГГГ ЧЧ:ММ). На нём также размашисто уверенное: «заряди телефон».

Хочется пить. Но сил встать нет. Их хватает на просто лежать, распластавшись и листая ленты социальных сетей на почти разряженном телефоне. Возникает искреннее ощущение, что я сейчас умру. Я пишу Эве, воодушевлённый таким ощущением: «Ты здесь надолго?».

Она, прочитав спустя бесконечность, молчит.

Светлый, в прокуренном кабинете, стоя перед доской на стене, отчётливо вспомнил прошлое лето. Душное, отвратительно жаркое. Издевающееся своим сухим зноем, плавящее мозг в неработоспособную кашу.

Тощий священнослужитель в белом, насаженный нижней челюстью на металлический полумесяц одного из мазаров, был обнаружен на мусульманском кладбище. На спине разорванная одежда. На ней, ужасающая своей странным символизмом, надпись, сделанная ножом: «Gott ist tot». Открытый перелом ноги – торчащий кусок кости, в полтела – гематома. Священнослужитель перед убийством был сброшен с высоты.

В памяти всплыли обрывочные лоскуты воспоминаний: потёки тёмной крови на жёлтом кирпиче мазара, ссохшиеся, впитавшиеся. Жужжание мух. Санитар, споткнувшийся о камень на земле и нелепо упавший на повисший, как рыба на крючке, труп. Труп резко дёрнулся в сторону, и показалось, что челюсть не выдержит, оторвётся. Склеенные кровью монеты. Вой свидетелей обнаруживших и вызвавших полицию – они всей обширной семьёй приехали на похороны своего родственника в старом автобусе. Мулла, что должен был читать на этих похоронах, побледневший, чуть не потерявший сознание. Неприятная вонь. Высокая жухлая трава. Липкая паутина среди узких проходов. Облезлая краска на металлических оградах. Унылые бесцветные лица на надгробных камнях.

Пока работала группа, Светлый прошёл вглубь кладбищенского лабиринта. Он закурил, присев на скамейку у одного из земляных холмов. Курить здесь казалось чем-то недозволенным, хотя именно здесь это наиболее обосновано.

– Чего рассиживаешься? – спросил Зор, сдвигая ногами длинные сорняки, выныривая из прохода.

– Ты как меня нашёл? – спросил Светлый, гася окурок и аккуратно положив его под скамейку.

– Курево за километр несёт. Бросай. Чё думаешь?

– Я сообщил, чтобы пикапы, фургоны тормозили, осматривали. Легковые подозрительные. Крови много. Но это так, наудачу. Опросил этих, – Светлый махнул в сторону еле различимого воя, – не знают ничего. А мулла сказал, что наш мученик в маленькой мечети, у рынка, работает. Или служит? Я сержанта послал с ребятами, в отделение привезут кого там, на месте, найдут.

– Хорошо, – почесал нос Зор, – тут это. Группу предупреди, чтобы пока никому. Шума будет: ай-яй-яй. Я свидетелям втолковал.

– Группу и сержанта я предупредил, – Светлый посмотрел на Зора.

– Залётный?

– Скорее всего. Не знаю. Но дело весёлое.

Светлый читал объяснительные. Открытые нараспашку окна не спасали от душного горячего воздуха. В кабинет вошёл Зор. Он заглянул в каморку, где сидели задержанные, подошёл к Светлому:

– Ты зачем их вместе посадил?

– Чё старший говорит?

– Требует результата. Там семья убитого шум поднимает, новости уже прознали. Ну, через семью, конечно. Потихоньку начинается. Нам пару экспертов на помощь пришлют столичных. Может, вообще себе дело заберут, если резонанс поднимется.

– Да ну, брось. Надпись только, а так – такой же труп, – Светлый отложил объяснительные, пододвинув их Зору, – я думал, что им нельзя семью заводить.

– Он же тебе не Папа Римский.

– Там двое, – Светлый показал на каморку, – дети-сироты, молокососы. Результата они тебе не дадут. Они что-то типа учеников, жили, помогали там. Сегодня утром только они там были. Пишут, что наш клиент пошёл утром рупор чинить на минарете. Потом прозвучала молитва. Потом они его не видели – спать пошли. А наши к ним приехали – увидели пятно на земле кровавое.

– Совсем никакого результата? – потёр подбородок Зор.

– Вряд ли. Ну, скинуть, ну, добить на земле. Зачем им его тащить куда-то. Да и на чём. Это нужен подельник какой-нибудь. Хотя… Там помимо них ещё трое работают. Или служат. Как правильно? Не в этом дело. Надпись зачем вырезать, на крюк насаживать, в рот монеты пихать?

– Как раз таки, – кивнул Зор, мощным шлепком открывая дверь каморки, – как раз.

– Голубки-пидоры, колоться будем? – спокойно спросил Зор двух молокососов. Оба сидели за привинченным к полу столом. Один, лет шестнадцати – обритый под ноль, всё тёр красные, мокрые от слёз глаза. Второй, сидящий спокойно, чуть постарше – привстал, протянул руку.

Зор вытянул указательный палец:

– Сядь.

Молокосос сел.

Светлый, в кабинете позади еле слышно проговаривал в трубку: «Всех троих вези».

– Машину мы нашли, – продолжал Зор, – извозчик ваш всё нам рассказал. Теперь. Если вы расскажете как есть, всё будет хорошо. Нет – нет.

В каморку вошёл Светлый, играя в руках наручниками. Он пристегнул молчащих, оторопелых, ошалевших молокососов каждого к ножкам стола. Первый, помладше – заплакал в голос. Зор дал ему подзатыльник. Плач прекратился.

Чутьё подсказывало Светлому: это не они. Это убийство сотворил самый настоящий, как по учебнику, маньяк. Светлый стоял у двери, скрестив руки и отрешённо смотрел, как Зор, входя в рабочий азарт, бьёт наотмашь растопыренной кистью то одного молокососа, то второго. Те пытались увернуться, закрыться, что-то лепетали, но Зор, не слушая, молча продолжал отвешивать звонкие оплеухи.

На самом деле не важно, они это или нет. Потому как, опасаясь резонанса, будет предоставлен мгновенный, такой удобный, Результат. Последующее (а оно, вероятнее всего, случится) убийство будет объявлено подражанием, подхватом идеи. Ну и опять же, а вдруг это всё-таки они?

– Упорно утверждают, что наставник был хорошим человеком, – Зор раскатывал рукава рубашки, – дня два пусть посидят ещё, может, что вспомнят.

– У него во рту, в глотке, пищеводе, монет насобирали. На сумму минимального в этом году пожертвования, – Светлый показал снимок с аккуратно разложенными монетами.

– Минимальная такса пожертвования?

Светлый развёл руками:

– Каждый год устанавливается минимальная сумма пожертвований.

Зор налил себе из чайника воды:

– А у этих троих, которых привезли – алиби. Хорошее. Проверю, конечно.

– Проверь, конечно. – Светлый задумчиво почесал подбородок.

– Знаешь, даже если это какой-нибудь маньяк, они с ним точно в сговоре. Вот увидишь. Никому верить нельзя.

– Тогда они очень тупые ублюдки. Их свои же братья-мусульмане на лапшу порежут ещё до суда. Способ найдут, – Светлый прилепил на пустую доску фотографию с монетами, фотографию убитого муллы, фотографии всех допрошенных.

– Но… Их надо будет отпустить. Приставим кого-нибудь понаблюдать. – Зор потянулся. – Через два дня. Я к старшему, посмотрим, что он сочинит.

Второй труп – иссушенное, белесо-волосатое тело католического священника обнаружили осенью.

Священник лежал голый в своём строго обставленном кабинете. На тёмном ковре, в нелепой позе, раскрыв руки и изогнув кренделем ноги. Над головой, в форме дуги, были выложены голые тряпичные куклы. На шее – глубокий след. В задний проход, на приличную глубину вставлено металлическое распятие. На спине – та же, что и у пару месяцев ранее обнаруженном мулле, надпись: «Gott ist tot». Жутко воняла впитавшаяся в ковёр моча с подсохшими кусками дерьма. Раскрытое высокое окно не спасало: сегодняшний день, полный солнца, был безветрен.

Одежда священника, пропитанная кровью, комом лежала в углу.

Тяжёлый стол был сдвинут в угоду широкого формата инсталляции перфоманса.

В этот раз маньяк (Светлый прозвал его «Атеист»), действовал не спеша. Никто ничего не слышал. К священнику убийца пришёл через вторую дверь, ведущую во двор. То есть – напрямую с парка, где стоял собор. В парке множество слепых от общественных камер зон. В котором мало свидетелей.

Монахини участливо отвечали на вопросы Зора. Зор, горой нависнув над ними, кивал головой. Вокруг копошились сотрудники: снимали отпечатки пальцев, искали волоски, рассматривали на ковре следы. С овчаркой на поводке прошли кинологи. Эксперты из столицы были тоже тут как тут.

Светлый сел в старый полицейский фургон. Он вдруг вспомнил испуганные глаза своих детей вчера вечером. В тот момент он этого не заметил, а сейчас мозг услужливо подсунул это затёртое воспоминание. Дети сидели на диване, обняв колени, не обращая внимания на цветастый мультик по телевизору. Они с ужасом смотрели на Светлого, своего папу, когда тот вышел из комнаты, где плакала их мама.

Светлый с силой сжимал челюсти, тяжело дыша.

– Я говорю правду, – тихо ответила его жена, – я шла домой, зашла в подъезд, а… Я…

Она заплакала. Навзрыд, закрывая рот руками, суматошно всхлипывая. Её тонкие белые руки дрожали. Тряслись взлохмаченные волосы. В ванной комнате всхлипывания усиливались неприятным эхом.

Из вентиляционной решётки раздался соседский лай.

Светлый резко встал, дёрнул дверь, выходя из ванной. Дети подняли на него свои испуганные глаза. Светлый сорвал с крюка вешалки куртку, мимоходом, проверяя, коснулся кобуры, сунул ноги в туфли, выбежал в подъезд.

«Успеть догнать. Самому. Кончить ублюдка. Потом допросить соседей».

Страсти по Атеисту не утихали до конца зимы.

Появлялись теории, одна конспирологичней и бредовей другой. Сообщалось о стычках между конфессиями как в форме дебатов, так и откровенно на физическом уровне между обычными верующими. Появлялись энтузиасты, «помогающие», выпускающие свои «расследования». Полиции досаждали СМИ, мусоля тему профессиональной импотенции. Однажды, не сдержавшись, Светлый накинулся на одного из журналистов, схватил его за грудки, и воскликнул, что в месяц раскрывает по десятку убийств, о которых никто не трубит.

И вот, зима кончилась. Страсти вроде как поулеглись. Наступила весна. Свежий ветер с запахом чего-то незримо нового будоражил по утрам. Солнце, восстающее всё раньше и раньше светило всё ярче и теплее. И от Атеиста – тишина.

Светлый с Зором зимой мрачно предположили, что убийства, скорее всего, будут по одному на каждое время года. И это всё-таки оказалось правдой: жирный православный священник, обвешанный золотом и утопленный в местном водохранилище, был убит зимой. Священник давно жил один и был на своеобразной «пенсии»: писал книгу, редко куда выходил, мало общался с бывшими «коллегами».

Светлый прицепил на доску фотографию утопленника, отошёл на несколько шагов назад и закурил, скрестив руки. Докурив, Светлый вытащил из кармана перстень и тщательно принялся рассматривать его внутренний обод на свет лампочки.

В кабинет заглянул сержант. На его тёмном лице очень контрастировали ярко-синие глаза. Он спросил:

– Домой не пойдёте?

– Пошёл вон, – вяло ответил ему Светлый, сжав в кулаке перстень.

Сержант пожал плечами и закрыл дверь.

Светлый походил по комнате, апатично взглянул на доску, подошёл к телефону и набрал номер. Трубку взяла тёща. Тёща вежливо попросила больше не звонить и детей к телефону не позвала, сославшись, на то, что они уже спят. Светлый положил трубку. Достал кошелёк, раскрыл его: несколько монет и одна мятая купюра.

Надо было дежурство попросить. Домой не хотелось. Слишком там пусто, в этом ненужном одиноком доме с его тёмными комнатами. С его тупоголовыми, ничего не слышащими, лающими соседями. Светлый вышел в пустынный коридор участка, сунул монеты в кофе-аппарат. Внутри аппарата загудело, в отверстие выпал стаканчик, наполняемый горячим тёмным напитком.

Светлый вернулся в кабинет, запер дверь, выпил кофе. Сбросив туфли, укрывшись курткой, он лёг на обшарпанный диван и закрыл глаза.

Во сне он долго бежал по тёмным, неприветливым дворам. Неприятного бежевого цвета прямоугольники окон глядели на него с жалостью, с презрением. А Светлый всё бежал, пачкаясь в рыхлой подмерзающей грязи, крича, выискивая. Светлый видел в проходе широкую спину ублюдка, который надругался над его женой. Светлый бежал в этот проход, но ублюдок уже был в другом конце двора и нырял в другой тёмный проход, отстукивая каблуками спешный шаг. Светлый всё бежал и бежал. И никак не мог догнать.

Светлый засыпал.

Ему было холодно.