Читать книгу: «Рука об руку», страница 3
Ставлю чашку на столик, в последний раз оглядываю зал, где провёл столько времени, мысленно желаю удачи и скорейшего возвращения всем его обитателям, обитателям других трёх залов, которые чувствую неподалёку, а также их привратникам. Сжимаю в руке свистульку и смотрю в глаза Писаря.
– Я готов. Передай и ему спасибо.
Писарь кивает и улыбается. Бирюзовый свет выливается из его глаз и заполняет всё вокруг. Я перестаю чувствовать тело. Голова сильно кружится, и я закрываю глаза.
Когда я открываю глаза, внутри меня переливы ветра и тысяча песен о дружбе. Впереди – моё гнездо, которое так давно пустовало. Оно тоскует и зовёт меня.
Я доверяюсь этому зову, отталкиваюсь и лечу.
***
«Момидзи 66-го, говоришь? – пока я сижу в задумчивости, смакуя послевкусие этой встречи, он вынимает из моей руки чашку, пробует содержимое, одобрительно кивает и садится напротив, где только что сидел Оокубо Тосимити. – Неплохо. Ещё!»
Он подставляет чашку, и притом, что мне было бы достаточно намерения, чтобы наполнить её, мне приятно воспользоваться кувшином и подлить своему другу сакэ. Он перехватывает у меня кувшин, ставит свою чашку на столик, достаёт из воздуха ещё одну, наполняет её и протягивает мне.
«Я предлагаю за дружбу».
Киваю и пригубливаю сакэ. Восхитительно.
«Представляешь, я в этом женском теле совершенно не переношу подогретое сакэ. Комнатной температуры ещё куда ни шло, а лучше всего охлаждённое. А ведь так любил! Кстати, тебе привет и почтение от Оокубо-сана».
Мой друг кивает и смотрит вглубь зала.
«Как ты думаешь, долго ещё?»
Я оглядываю спящих.
«Большинство уйдёт в ближайшее время, если, конечно, я всё правильно сделаю, а с остальными придётся разбираться отдельно. Хотя лучше бы в течение этой жизни всех отпустить, потому что больно хлопотно протаскивать память о том, что я это делаю. Я даже не знаю, смогу ли я сделать это ещё раз: в этот раз память держалась на боли от твоей смерти, но сейчас мы восстановили связь, и боли больше нет».
«Для меня удивительно, что ты это делаешь. Провожаешь этот мир, ждёшь, пока все выйдут, и пишешь о нём», – он оглядывает исписанные моими словами стены и потолок. Он не спрашивает напрямую, но я чувствую его любопытство. Подбираю слова.
«Я помню, как ты умер, и я понял, что никогда, больше никогда не увижу тебя. Больше всего я хотел бы ещё раз побыть с тобой, хотя бы немного, и сказать тебе, что я очень люблю тебя и что мне очень тяжело жить, когда тебя больше нет. Может быть, я смог бы тогда не умирать вслед за тобой, чтобы только быть вместе, а попробовать по-настоящему жить дальше. Я помню, как уже в этом женском теле я впервые вышла в пространство в сознании, в котором мы смогли встретиться и немного поговорить. Я поняла тогда, что за огромной болью оттого, что ты умер, я забыла, как сильно я тебя люблю. Но встретившись с тобой ещё раз, через много лет после того, как умерла надежда увидеть тебя вновь, я вспомнила. А потом мы встретились ещё, и я вспомнила, что в той жизни всё случилось, как мы договаривались, что там вообще не было ничего, кроме любви. И мы встретились ещё, и я вспомнила, что наша история гораздо дольше Бакумацу…
И вот сейчас – ещё один раз встретились Сайго и Оокубо. Всё поняли и дочувствовали любовь, которую не распознали при жизни. А потом мы с Оокубо пили сакэ. И вроде бы мы не были особенно близки при жизни, но, сидя здесь, я чувствую, как люблю всех, с кем мы жили тогда и столько делали друг для друга. И мне здорово встречаться с некоторыми из них ещё раз, когда мы уже оба вспомнили, как всё было на самом деле, и можем пить сакэ, праздновать и благословлять всё, что было. А потом Оокубо улетает птицей, и его дружба навсегда с ним».
Рёма смотрит на меня мягко алеющими глазами.
«За тебя».
Кажется, это сакэ стало ещё вкуснее.
Он достаёт трубку, и, сделав затяжку, передаёт её мне. Мы курим и пьём сакэ, а потом я чувствую, что пора идти.
«Спасибо, что пришёл».
Глубоко вдыхаю то особое состояние безграничности и лёгкой готовности перейти в движение, которое передаёт нам эта трубка, и закрываю глаза.
Проснувшись, я несколько секунд не могу сообразить, где я. Похоже на гостиничный номер. А. Мюзикл. Георг. Разговор о Нагасаки и правительстве. Гостиничный номер. Оокубо Тосимити. Сакэ, трубка, гостиничный номер.
Привстаю и оглядываюсь. Его нет. И хорошо: иначе это было бы очень неловкое утро.
На тумбочке вижу визитку со словом «спасибо» на обороте и старинное распятие длиной в две трети ладони. Сжимаю его в кулаке и прислушиваюсь к ощущениям. Нет, это не от Георга.
«Твоих рук дело?» – спрашиваю мысленно у своего друга.
«Нет, я тут ни при чём. Но похоже, что тебе придётся разобраться с этой историей про христианство».
Разобраться – так разобраться. Тем более, конец её мне известен: мы будем пить сакэ со старым другом, возвращающимся в мир.
Горизонт
(из сборника песен)
Если бы – услышав твоё
«До скорого», – я знал,
Что это «скоро» уже никогда не наступит,
Смог бы я отпустить твои руки?
Если бы ты сказал тогда,
Что идёшь делать последнее в этом мире дело,
Смог бы я сказать тебе:
«Доброго пути»?
Если бы я знал, что оттого, что тебя нет,
Моё сердце разобьётся на десять тысяч осколков,
Родился бы я с желанием
Встретиться с тобой?
Горизонт
О мысли мои, обращённые к тебе!
Если вы можете, перелетев через горизонт,
Добраться до того места, где находишься ты,
То летите, летите.
За горизонт!
Зная, что можно больше не чувствовать боли,
Зная, что уже всё в порядке,
Спешу навстречу тебе.
Сейчас, когда горизонта больше нет,
Я стою перед тобой.
Когда ты говоришь мне: «Добро пожаловать домой», —
Я отвечаю: «Извини, что заставил ждать»,
Я отвечаю: «Всё только начинается»,
Я отвечаю: «Я дома».
Став светом, мы понимаем,
Что горизонты создаём и стираем сами.
Радиорубка
(из сборника молитв)
Над землёй гроза, и такие помехи, что моё внутреннее небо заволокло облаками, и связь пропала.
Такие густые помехи, так долго, что я забыла, что связь когда-то была, и я забыла, с кем была эта связь.
Как будто кроме грозы ничего нет.
Однажды я надела на глаза мягкую повязку и пошла, доверившись руке проводника. Когда я открыла глаза, я обнаружила себя в радиорубке, в центре которой стоял голографический аппарат.
Взгляд голограммы был самым родным во вселенной.
Я была в этой рубке достаточно, чтобы запомнить, где среди моих внутренних ландшафтов её искать. И достаточно, чтобы настройки приборов прописались глубоко внутри меня.
Чтобы в моём внутреннем небе появились проблески.
Большая часть приборов неисправна, или я не знаю, как ей пользоваться. Голографический аппарат работает по праздникам. По тем праздникам, когда радостно, и по тем праздникам, когда что-то хорошее уходит навсегда, чтобы уступить место такому хорошему, которое пока и представить невозможно.
Зато теперь всегда работает телефон.
Я могу поднять трубку, набрать номер и услышать голос, который жажду услышать.
Иногда в рубке включается и начинает орать приёмник.
Когда я долго=долго не слышу телефонных звонков, оставленная на автоответчике запись пропускается через усилитель и громкоговоритель.
Оглушительно. Всегда очень по делу.
А по праздникам, по тем праздникам, когда радостно, и по тем праздникам, когда что-то хорошее уходит навсегда, чтобы уступить место такому хорошему, которое пока и представить невозможно, работает голографический аппарат. Я могу почти коснуться того, кто на том конце. Аппарат сияет, как будто костёр, как будто мы сидим и греемся у костра.
Потом батарея аппарата садится, я ставлю её на зарядку, вспоминаю, где в башне включается отопление, и тянусь к телефонной трубке.
Я думаю, что при достаточном уходе за этой башней в ней всегда может быть тепло, и голографический аппарат может работать долго и надёжно. Как когда-то не было телефона, а теперь всегда есть телефон.
А потом я вспомню, что я умею переходить за край грозы, и перейду.
Он будет ждать меня там.
Амстердам
Получаю из хранилища свои ноутбук и телефон, включаю телефон.
49 пропущенных вызовов. Вначале сплошь от Оливии, потом попеременно то Оливия, то Марселла. В конце только Марселла.
9 новых сообщений.
От Оливии.
«Амстердам, Виктор умер. Не могу до тебя дозвониться. Похороны послезавтра. Позвони мне, как прочтёшь это сообщение».
Ноги подкашиваются, и я опускаюсь на пол прямо посреди холла.
«Амстердам, прощание завтра в 14. Все встречаются в полдень у нас. Ты будешь?»
«Амстердам, мать твою».
От Марселлы.
«Амстердам, мне очень жаль. Если тебе нужно будет поговорить с кем-то, ты всегда можешь позвонить мне. Оливии тяжело, но сейчас я с ней. Может быть, это шанс и для нас оставить старые обиды и вновь сблизиться».
С неизвестного номера.
«Уважаемый Амстердам Дисмор, здравствуйте. Это адвокат и управляющий делами Виктора Нортстоуна. Приношу Вам свои соболезнования в связи со смертью Вашего друга. Вы упомянуты в завещании, но оглашено оно может быть только в Вашем присутствии. Пожалуйста, свяжитесь со мной по этому номеру при ближайшей возможности. С уважением, Ричард Палмер».
Ещё четыре сообщения с соболезнованиями от общих знакомых.
Все – недельной давности.
Слышу, как меня окликают по имени. Поднимаю взгляд – куратор нашей группы доброжелательно смотрит на меня и шевелит губами. В ушах шумит, и его слова до меня не доходят. Он выжидающе смотрит на меня. Встряхиваю головой.
– Простите?
– Я спросил вас, всё ли с вами в порядке и могу ли я чем-нибудь вам помочь.
– Нет, со мной не всё в порядке. Неделю назад умер мой самый близкий друг во вселенной, а я тут сидел медитировал по десять часов в день. И если вы скажете, что на то была воля божья или что это подтверждает первую благородную истину, клянусь, я разобью вам лицо. Лучше просто отойдите.
Куратор молчит немного.
– Если вы предпочтёте ужинать и завтракать не вместе со всеми, а в своей комнате, то вам стоит только сказать мне об этом в течение дня, и ужин и завтрак будут поданы вам в комнату.
Он оказался намного более тактичным человеком, чем я ожидал, и я тронут.
– Спасибо. Я подумаю и сообщу.
– Привет, Оливия.
– Привет, Амстердам.
Я ожидал бури, но её голос звучит ровно. Я набрал её номер, особенно не готовясь к разговору – просто поднялся с пола, вышел на террасу и позвонил, и теперь я жду, когда внутри меня появятся хоть какие-то слова.
– Оливия, я… – слова виснут в воздухе, а она ждёт, что я скажу. Пока нужно сказать самое важное. – Я сожалею, что меня там не было. Я сожалею, что тебе пришлось проходить через это одной.
– Мне очень помогла Марселла. Она всё организовала и каждый день навещает меня, часто остаётся на ночь. Я думаю, что вам с ней стоит поговорить и помириться. Я думаю, что Виктор очень хотел бы этого.
Её голос звучит не ровно, как мне показалось вначале, а безжизненно. Я понимаю, что я ничего не мог сделать, но чувствую себя последней сволочью.
– Когда у тебя самолёт? И куда? В Брюссель или в какое-нибудь сафари или в полярную экспедицию на полгода? – голос её звучит язвительно, но я скорее рад этому. Давай, сердись на меня, но хотя бы будь живой.
– Мой самолёт завтра днём, но там неудачная 8-часовая пересадка в Абу-Даби, поэтому в Брюсселе я буду только послезавтра в полвосьмого утра.
– Заедешь к нам? В смысле, ко мне… – голос опять гаснет, и у меня перехватывает горло.
– Конечно. Будет ли у тебя настроение испечь блинчиков? Местная диетическая аюрведическая кухня сделала меня полупрозначным, и я мечтаю о твоих блинчиках, – Я зажмуриваюсь и втягиваю голову в плечи: не о блинчиках мы должны сейчас говорить! Слова сорвались быстрее, чем я обдумал их, и сейчас мне ужасно стыдно.
– Хорошо, – отвечает она легко. – Будет хотя бы, чем заняться.
– А, и ещё. Передай, пожалуйста, Марселле, что я позвоню ей, когда вернусь. Сейчас я больше ни с кем не хочу разговаривать.
– Поняла тебя, – и неожиданно её голос теплеет. – Обнимаю тебя, Амстердам. Мне жаль, что ты сейчас там один. Приезжай, я накормлю тебя блинчиками, и мы поплачем вместе.
– Обнимаю тебя, Оливия. – Дрогнувшим голосом говорю я, и мы заканчиваем разговор.
Я пишу адвокату короткое сообщение о том, что я свяжусь с ним после возвращения, выключаю телефон и направляюсь в свою комнату, привычным движением направляя внимание на дыхание. За три недели випассаны меня, слава богу, научили отключать мысли и проводить время. Хоть чем-то она пригодилась.
– Представляешь, он катался на коньках. Неудачно упал, ударился затылком об лёд, случилось кровоизлияние в мозг, и в больнице он умер, не приходя в сознание.
Оливия невидящим взглядом смотрит в окно, а я дожёвываю кусочек блинчика и откладываю вилку. Выглядит Оливия неважно: похудела и как-то посерела.
– Ты ешь! – она переводит взгляд на меня. – Это я так, болтаю. Тебе же всё равно интересно. Блинчики-то хоть получились?
– Да, вкусные. Спасибо, что приготовила.
– Пожалуйста, – она грустно усмехается. – Во многих делах сейчас я не вижу смысла, поэтому мне приятно было провести осмысленный час жизни за готовкой.
– Спасибо, – повторяю я и продолжаю завтрак. Оливия держит кружку двумя ладонями около лица, уперев локти в стол, и вновь смотрит в окно.
– Никто не успел с ним попрощаться. Точнее, в каком-то смысле все успели. Все когда-то попрощались с ним в последний раз, – голос её дрожит, она отворачивается, а я вспоминаю своё прощание с ним. В тот день из издательства прислали две коробки авторских экземпляров его последней – боги, теперь уже официально последней – книги, «Amsterdam without Amsterdam», и он позвал меня открывать коробки и праздновать это событие. А потом я вернулся к себе, собрал вещи и улетел на випассану в Мумбаи.
– Как прошла презентация?
– Благополучно. Ровно, продуманно. Всё, что нужно было подготовить, было подготовлено заранее, и в день презентации Виктору нужно было просто приехать вовремя, пожать всем руки, рассказать о книге, подписать несколько десятков экземпляров, сфотографироваться с желающими, ещё раз пожать всем руки – и всё. Мне очень понравилось, каким он стал в работе над этой книгой – собранным, лёгким и спокойным. И книга вышла такая, и всё вокруг неё получалось таким. А ты успел прочитать?
– Нет, я взял с собой, но там как-то было не до этого…
– На презентации Виктор говорил только о тебе, – Оливия смотрит мне прямо в глаза, и почему-то я чувствую себя очень виноватым, как будто это я совершил нечто непоправимое. – Говорил не о книге, а о тебе.
Я не знаю, что ответить на это. Головой я понимаю, что она, Марселла и другие уже неделю живут в мире без Виктора и уже хотя бы немного свыклись с этой мыслью и проходят разные стадии горя, а я пока ещё не могу осознать, как это: когда нет Виктора.
– Вечером придут Марселла и Ричард, адвокат. Останешься до вечера? – меняет тему Оливия.
– Да. Я бы в таком случае принял душ и вздремнул – всё-таки больше суток в дороге. Ты не против?
Оливия встаёт и начинает собирать со стола пустую посуду.
– Амстер, я могу ревновать или не принимать этого сколько угодно, но это не отменяет факта, что этот дом настолько же твой, насколько мой. И ты тоже это знаешь. Поэтому иди спи, мойся, приходи в себя – только не умирай, пожалуйста, ладно?
Я допиваю последний глоток кофе, отдаю ей чашку, киваю и иду приводить себя в порядок.
Поднимаю было руку, чтобы по привычке постучать в дверь кабинета Виктора, но понимаю, что в этом больше нет необходимости. Прислоняюсь горячим лбом к прохладной двери на несколько вдохов и выдохов и открываю дверь.
Почти ничего не изменилось. Только из двух коробок «Амстердама без Амстердама» осталась одна, и Виктор передвинул её к подоконнику. Цветы выглядят вяло. Беру из угла подоконника бутылку с водой и поливаю их. Надо будет и остальные в доме полить: Оливия вряд ли думала в цветах в эти дни.
Я знаю этот книжный штамп, «всё выглядит так, как будто он только что вышел на несколько минут и вскоре вернётся», и я ничего не могу с собой поделать, потому что меня охватывает именно это ощущение.
На столе – листочек со списком дел на 30 января, день, когда его уже не было в живых. Позвонить в издательство, оплатить счета, написать несколько электронных писем… Касаюсь букв, написанных его рукой.
Сажусь в его кресло, где больше всего ощущается его присутствие, и пытаюсь объяснить себе, что его больше нет. Что все эти книги, эти стол, кресло, диван теперь принадлежат не ему, а то ли мне, то ли Оливии, смотря что в завещании, и теперь это просто вещи, которыми нужно распорядиться. И теперь кто-то, и уже вечером мы узнаем, кто, является наследником авторских прав, а писателя, большого любителя слушать истории людей и самого-самого для меня человека, Виктора Нортстоуна больше на этой земле нет.
Поднимаю крышку его ноутбука. Экран показывает имя пользователя, Victor North, и предлагает ввести пароль. Я не знаю пароля. Поднимаю руку, чтобы закрыть ноутбук, и взглядом цепляюсь за коробку книжек. Вообще-то, может быть, я знаю пароль. Набираю:
«Amsterdam1979». Год нашего знакомства.
Ноутбук показывает мне рабочий стол. На рабочем столе – фотография. Он, Оливия, я, Марселла, с горящими глазами, у каждого – по сложенному листу бумаги с пожеланиями себе. Рождество пять лет назад.
Меня накрывает. Обхватываю руками живот и сижу, непроизвольно раскачиваясь туловищем вперёд-назад. В голове пусто, а потом вспышками возникают слова. Я смотрю на коробку с книгами и говорю вслух.
– Я обещал тебе, что мы поедем в Амстердам. Ты ждал и, хоть и никогда не был в Амстердаме, написал книгу об Амстердаме. Об Амстердаме без Амстердама. Я думал предложить тебе поехать туда весной…
Тишина кабинета впитывает мои слова. Я перевожу дыхание.
– А ещё ты обещал, что будешь со мной, когда я буду умирать.
Оливия была даже ближе к истине, чем мы оба думали, когда она сказала, что этот дом настолько же мой, насколько её. Виктор оставил свою долю дома мне. Держателем авторских прав на все его книги, кроме последней, становилась Оливия, а права на «Амстердам» и все доходы с продаж переходили мне.
Ричард Палмер, спокойствием, аккуратностью и элегантностью костюма похожий на самого Виктора, сказал, что завещание было дополнено после того, как книга поступила в продажу. То есть, когда я уже был в Индии. Может быть, Виктор чувствовал приближающийся конец?
Марселла, усталая и время от времени направляющая в мою сторону вопросительно-печальные взгляды, была весьма удивлена, что Виктор оставил ей некую «коробку с воспоминаниями».
– Виктор сказал, цитирую, «Амстердам знает, о чём идёт речь, и где её искать», – адвокат вопросительно смотрит на меня. Я думаю секунду, киваю и перевожу взгляд на Оливию. Она поджимает губы. Я вздыхаю. Она наверняка опять думает что-то в духе «он любил своего друга больше, чем меня». За столько лет я пришёл к мысли о том, что бесполезно что-то доказывать, пока она не будет готова допустить, что это не так или не совсем так, что в сердце Виктора было достаточно любви для нас всех. Но мне всё равно грустно, что внутри неё продолжается эта драма.
– А ещё Виктор оставил по письму для каждого из вас.
Ричард достаёт из большого конверта три конверта поменьше и, сверившись с надписями, раздал их. Беру свой и немедленно хочу уйти в кабинет и побыть с Виктором.
– Амс? – Марселла окликает меня, направляющегося к лестнице и распечатывающего письмо. Я невнятно машу рукой.
«Друг мой,
Вот я и ушёл первым. Надеюсь, что эта смерть произошла вдали от тебя, и тебе не пришлось меня хоронить.
Я не представляю, каково сейчас тебе. Будь я на твоём месте, у меня, наверное, разорвалось бы сердце.
Если бы ты умер, то о твоей смерти я больше всего хотел бы поговорить с тобой. Мне больше всего не хватало бы тебя, чтобы разделить и понять это горе. Поэтому я здесь, чтобы поговорить с тобой о моей смерти и о том, как жить дальше. И вот, что я хочу тебе сказать.
Я умер, а ты жив и продолжаешь своими поступками участвовать в жизни и строить будущее.
Ты любишь новые технологии, гаджеты и новости о создании новых. Ты любишь инвестировать в то, что, на твой взгляд, создаёт будущее. Ты любишь собирать и сплачивать талантливых людей, и пусть ещё много стартапов взлетят с твоей помощью. Пусть от этого в мире появится много доброго.
Ты любишь находить новые возможности для себя, и ты любишь ощущение, что сейчас, в шестьдесят, для тебя возможно даже больше, чем в тридцать или сорок. Ты любишь стильно одеваться и пробовать новые стрижки.
Ты любишь движение и стихии. Парапланы и велосипеды, верховую езду и мотоциклы, кайтинг и каноэ, спуск с аквалангом и фридайвинг. Ты любишь итальянскую и китайскую кухню, а также блинчики, которые делает Оливия, свекольный суп, который готовит Марселла, и сидр, который делаю я.
Ты любишь Марселлу. Ты не можешь видеться с ней в последнее время именно потому, что ты очень любишь её, и тебе больно видеть её, зная, что ваша совместная жизнь разладилась. Может быть, вы уже не сможете быть мужем и женой, но я верю, что вы можете стать хорошими друзьями. Амстер, столько лет мы все вместе! Такие связи, такая долгая и глубокая близость – это главное, что есть у нас сейчас.
Ты любишь Оливию и печалишься, чувствуя, что происходит внутри неё по поводу нас с ней и нас с тобой, и что с годами ничего не меняется, но я попробовал в письме ей сказать нечто, что поможет ей отпустить своё беспокойство. Вдруг сработает?
А ещё ты любишь меня, наш дом, мои книги, диван и плед в моём кабинете, вместе курить трубку, разговаривать до глубокой ночи, работать за ноутбуками в одном пространстве и проводить вместе время жизни.
А я, мой друг со страннейшим именем Амстердам, всем сердцем и навсегда люблю тебя.
До новой встречи,
Виктор
P.S. Если вдруг ты захочешь говорить со мной ещё или примешь решение уходить, приезжай на край света».
Свернувшись калачиком на диване в его кабинете и натянув край пледа на голову, я прижимаю письмо к груди и плачу.
Отдышавшись, я вылезаю из-под пледа, открываю один из шкафов с незастеклёнными дверцами и вытаскиваю оттуда коробку, которую Виктор имел в виду, говоря о коробке воспоминаний. Он всё увидел правильно. Теперь, когда он ушёл, роль помнящего, кто мы есть на самом деле, и любящего нас такими, переходит к Марселле.
Марселла сидит на диване, Оливия лежит, положив голову ей на колени. Адвоката уже нет, на столе – большой прозрачный чайник чая с листьями мяты, три чашки, одна из которых пустая, и распечатанные письма.
– Спасибо, что приготовили чай, – я наливаю чай, освобождаю место на столе и ставлю коробку. Оливия приподнимается, и мы рассматриваем содержимое.
Фотографии. 70-е. Виктор с Оливией, свадьба, вот на фотографиях появляюсь я, вот наша велосипедная прогулка втроём, вот мы с Виктором в выпускных мантиях.
– А это когда? – спрашивает Марселла. – И почему у него рубашка рваная?
Фотография, которую сделал я, – Виктор сидит за печатной машинкой и с горящими глазами печатает первый рассказ.
– Вскоре после выпуска. Он ныл: «А, может быть, миру будет лучше, если я не буду писать?» Меня страшно взбесило это, и я швырнул в него пишущей машинкой. Виктор не уклонился, а поймал её. Не удержался на ногах, упал и ушибся, рубашка порвалась от падения и острых деталей машинки, но, вставая, Виктор прижимал машинку к груди, как младенца. Поставил её обратно, зарядил листок бумаги и стал яростно стучать по клавишам. А я сфотографировал его.
Вот мы распечатываем коробку авторских экземпляров первой книги. Вот вечеринка по поводу моего первого взлетевшего проекта.
– А это?
– Это я после первого крупного провала. Виктор тогда вывез меня на природу, я лежал на берегу моря и изображал выкинутую на берег морскую звезду. Я думал, он следит за костром и готовит еду, а он фотографировал меня, оказывается.
Вот мы с Марселлой в день знакомства: я сижу со смущённым, суровым и торжественным видом, готовясь спросить у неё номер телефона, она краем глаза смотрит на меня и тонко улыбается, и Виктор, сидящий напротив, это фотографирует. Оливия с лопатой и шлангом в саду недавно купленного дома. Я в новом костюме, отправляющийся на вечер в честь запуска объединённого проекта двух крупных компаний, которых я уговорил работать вместе. И так далее. Десятки фотографий памятных моментов нашей жизни, а ещё – мои открытки ему, камни, листья и цветы, шишки и другие милые ему мелочи.
– Что мне с этим делать? – спрашивает Марселла, обращаясь ко мне.
– Наверное, если можешь и хочешь, продолжай любить и собирать это – моменты, в которых мы настоящие. И, когда мы будем забывать об этом, просто напоминай, кто мы есть на самом деле.
Оливия медленно выдыхает, тянется к письму и перечитывает несколько строчек.
– Я почему-то думала, что Виктор умрёт последним из нас. Что-то в нём было такое, что я думала, что я могу умереть, будучи спокойной за него, что ему будет нелегко, но он справится. Или даже если ты умрёшь раньше, – она косится в мою сторону. – То Виктор будет срубленным посередине ствола деревом, как эти бедные городские деревья, но он постоит так зиму или две, а весной всё равно выпустит новые ветви и листья. Это ощущение, что Виктор – переживёт, что Виктор может пережить вообще всё, что угодно. А получилось наоборот.
– Может быть, поэтому он и ушёл первым, что ему не нужно учиться переживать смерть. Это мне нужно… – говорю я и морщусь, пытаясь унять подступающие слёзы. – И ведь этот чёртов гений сделал в письме самое главное: он отделил себя умирающего от меня живущего. Он напомнил мне о том во мне, что не должно умирать вместе с ним…
Горло перехватывает, я резко встаю, иду к бару и достаю бутылку сидра минувшего года. Виктор сделал, а всё никак не выпадал случай опробовать, что получилось. Пока вожусь с бутылкой, Оливия достаёт стаканы.
От этого сидра хочется смеяться и благословлять то мгновение, в котором я живу. Я ничего не могу с собой поделать. Я смеюсь и дышу блаженством жить, рыдаю, потому что в мире больше нет человека, присутствие которого составляло половину моего счастья, и опять смеюсь, потому что вот оно, его руками сделанное и его любовью закупоренное доказательство того, что счастье есть.
– За Виктора и за то в нас, что продолжает жить, – подойдя к нам, предлагает Марселла. Достаёт из кармана телефон – и вот у нас уже есть фотография. Первая фотография эры «после Виктора».
То в нас, что продолжает жить.
Спать я опять иду в кабинет Виктора.
Перед сном достаю из чемодана «Амстердам без Амстердама», включаю торшер, укрываюсь пледом и устраиваюсь поудобнее.
Посвящение: «Сердцу, что бьётся в том же ритме». И автограф Виктора под ним. Выдыхаю, переворачиваю страницу и начинаю читать.
В три часа ночи, прочитав где-то две трети, я не выдерживаю.
Откладываю книгу, пересаживаюсь за стол, включаю его ноутбук, прикидываю, где могла бы находиться папка с материалами к книге, угадываю и начинаю изучать её содержимое. Открываю закладки браузера, и вижу двенадцать подкатегорий в папке «Амстердам», и в каждой из них – десятки ссылок. Я ввожу слово «Amsterdam» в строке поиска в его электронном почтовом ящике – и почта выдаёт семь страниц писем с этой темой.
Я, конечно, знал эту эпопею. Я видел, как Виктор часами просматривает Instagram по тегам #iloveamsterdam #iamsterdam и прочим по теме, чтобы посмотреть на город глазами тех, кто хочет запечатлеть увиденное, потому что оно как-то отозвалось в их сердце. Я внимательно слушал избранные посты, которые Виктор зачитывал из группы «Humans of Amsterdam» на Facebook. Я допускаю, что Виктор изучил карту города так, что мог объяснить, как куда пройти.
Но почему-то я был уверен, что у него не получится сделать город живым. Я думал, что для этого нам придётся поехать в Амстердам весной, и только тогда книга будет закончена. Я недооценил его. Виктор побывал в Амстердаме. Без меня.
Что, собственно, и значится на обложке.
Вот ведь гад.
Но.
А если он предчувствовал, что не доживёт до этой весны? И заранее внёс посильный вклад в нашу дурацкую неосуществлённую мечту?
Вытаскиваю листок бумаги, складываю его пополам, пишу:
«Оливия, пожалуйста, любой ценой разбуди меня утром, когда сама встанешь. И давайте печь блинчики вместе».
Отношу листок в гостиную, ставлю «домиком» на видное место, возвращаюсь, накрываюсь пледом и проваливаюсь в сон.
– Я еду в Амстердам, – торжественно объявляю я в конце завтрака.
– И ради этого объявления ты всё это устроил? – Оливия обводит жестом стол, и глаза её улыбаются. Хотя бы поэтому это было не зря.
– А вы читали?
Обе кивают.
– Я опять тормоз, да?
Обе кивают. Я цокаю языком и любуюсь ими. Иногда мне кажется, что мы не заслужили таких женщин.
– А кроме этого? – спрашивает Марселла. – Чего ты хочешь кроме этого? Амстердам – это всё же про Виктора и вас с ним. Чего ты хочешь сам для себя?
Она невероятна.
Я встаю, и стул гремит по полу. «Ещё одно объявление?» – говорят их взгляды, и я смеюсь.
– Мне нужно работать.
Я знаю, что я не провёл их, но иду к лестнице, расправив плечи.
– Вот таким я тебя и люблю больше всего, – у подножия лестницы меня настигает голос Марселлы.
Я останавливаюсь и позволяю её словам проникнуть глубоко внутрь меня.
– Может быть, у нас впереди не всё, потому что, будем честны, возраст уже не тот, но впереди точно что-то есть, – отвечаю я и поднимаюсь.
В кабинете решительно отодвигаю в сторону его ноутбук, ставлю, подключаю и включаю свой. Беру листок бумаги, пишу заголовок «Идеи», подчёркиваю его и замираю с ручкой. В голове пусто.
«Вот таким я тебя и люблю больше всего».
Всё, что мне нужно, – это немного времени.
Вечером меня всё же опять накрывает.
Мой ноутбук на его столе, а его – отставлен в сторону, и он больше никогда не воспользуется им. Вместо заметок об Амстердаме или чём угодно другом, что привлекло бы его внимание и стало бы основой для нового произведения, – его ручкой, на его бумаге моим почерком сделанные заметки. От «идеи» до «идеи 7» – весь день я узнавал, что нового появилось в мире, пока я был в отрыве от цивилизации, и что нового принесли к нам в бизнес-инкубатор. Кабинет постепенно обрастает вещами, которые я вытаскиваю из чемодана, но Виктор больше никогда не войдёт в кабинет и не посмотрит на меня выразительно, чтобы я огляделся, признал наличие нетворческого беспорядка и прибрал бы свой хлам. Или хотя бы локализовал его на диване.
Наша жизнь продолжается, «I get by with a little help from my friends», а его – закончилась. В ней больше не будет никаких изменений. Сейчас я чувствую себя как никогда ближе к нему и к себе, но далее с каждым шагом я буду меняться, со мной будет что-то происходить, а я не смогу поделиться этим с ним. Я буду всё дальше от него.
