Читать книгу: «Звёздная болезнь, или Зрелые годы мизантропа», страница 13

Покорно пожимая руки незнакомым мужчинам и женщинам, Петр всерьез подыгрывал соседке. Взволнованная хозяйка городила что-то несуразное. Она почему-то называла его «блюстителем правопорядка», и ему не оставалось ничего другого, как многозначительно улыбаться. Церемония знакомства кое-как завершилась, и Петр пошел поздороваться с четой Форестье.

Всем семейством, с дочерью, Форестье топтались возле крайнего стола, заставленного бутылками с аперитивами, в окружении незнакомых людей, которые внимали бурному монологу актрисы Бельом. Она громогласно объясняла всем преимущества не то жизни в провинции, не то нравов сельской местности, откуда была родом, над «городским лицемерием». Ни жена архитектора, ни сам Форестье – он держал в одной руке стакан с виски, а другой прижимал к себе любимицу дочь – за болтовней Бельом не следили и даже не старались делать вид, что проявляют к разговору интерес.

В двух шагах от семьи архитектора кружил Жиль, старший брат Форестье. Напару братья держали архитектурное бюро. Родство почему-то сразу угадывалось, но не по физическому сходству и даже не по схожему темпераменту, а по какой-то характерной для обоих сибаритности, по умению слушать говорящего, томно глядя ему в глаза, но при этом не ставить его ни в грош и думать о чем-то совершенно постороннем.

Форестье-I – так за глаза звали старшего брата, рослого, крупнотелого сангвиника, – тоже приехал с женой. Бледнолицая, быстро увядшая блондинка, правильное лицо которой еще оставалось привлекательным, мадам Форестье-I-я была одета совсем буднично – в простенький розовый свитер, и если бы не три массивных перстня на одной руке, а-ля богема, но из антикварного магазина, которые бросались в глаза оттого, что она не переставала жестикулировать, ее слишком домашний вид мог бы показаться странным. Муж своим видом шокировал меньше. Словно из протеста против официальности подобных торжеств, любивший щеголять показным пренебрежением к правилам хорошего тона, он ограничился затрапезным синим свитером, один из локтей которого протерся, и зимним шерстяным шарфом алого цвета.

– Не строй себе иллюзий! – осадила актриса Бельом Форестье-младшего, который осмелился с чем-то не согласиться. – Ты свою дочь порасспроси! Она тебе объяснит, что к чему… Правда? Моя ты крошечка… – Бельом подалась в сторону двенадцатилетней дочери Форестье, которую тот прижимал к себе обеими руками как какое-то редкое сокровище, которым не хотел и не мог поделиться, но девочка увернулась от рук актрисы, и актриса разразилась хриплым, разбитным хохотом. – В наши дни дети уже в десять лет понимают, что появились на свет не из капусты. Был у нас пожилой кюре… Сами понимаете: разве может десятилетняя провинциальная девчонка не заглядываться на молодого местного клирика.., – снова принялась что-то рассказывать Бельом. – Придет к нам, бывало, заберусь к нему на колени… костлявые, как сейчас помню… и давай пытать беднягу: «Ну скажите, откуда берутся дети…» Ах, как розовел! Ах, как бледнел! А как стирал пот со лба краем сутаны… Нет, никогда не забуду! А однажды, что вы думаете? «Брысь! – говорит. – Дух нечистый! Такие, как ты, из ничего вырастают, как лебеда на куче мусора».

Теперь уже вся компания, собравшаяся вокруг актрисы, взорвалась дружным гоготом.

Архитектор отпустил дочь и ринулся к столам наполнять свой бокалище. Петр направился за ним следом. Но дорогу ему преступила незнакомая, средних лет женщина в неприятно ярком, карминового цвета костюме.

Представившись двоюродной сестрой хозяйки дома, она протянула ему увесистый стакан с виски, доверху наполненный кусками льда, – инициатива исходила от хозяйки дома, поскольку никому, кроме нее, не были известны питейные привычки соседа. Петр не успел поблагодарить за виски, как на него поплыл с приветствиями Форестье-I. Жиль, старший брат, вдруг распознал в нем соседа своего брата, да и неплохого собутыльника.

– Вот кого действительно рад видеть! – заверил Форестье-I проникновенным тоном, хлопая Петра по плечу и улыбаясь. – Нет, честное слово! Как дела? Не осточертела дачная скука?

Петр кивнул, но не нашелся что ответить.

– А мне – вот здесь сидит! Променял бы на любую клетку в городе, – заявил Форестье-I с вызывающей прямотой.

Рослый, крупнотелый сангвиник, Жиль Форестье славился своим бурным темпераментом, любовью к детям и левацкими взглядами – репутация закрепилась за ним из-за его болезненного пристрастия к застольным дискуссиям. Что-то особое, провоцирующее всегда, впрочем, настораживало во взгляде его темных, проницательных глаз, по которым легко удавалось определить ход его мыслей, однако это впечатление обычно обнаруживало свою ошибочность: говорить Жиль Форестье начинал всегда о чем-то совершенно неожиданном.

– У вас опять трудности? – спросил Петр.

– Трудности?! – Форестье-I уставил на него бездонный взгляд и отмахнулся, словно не хотел сгоряча наговорить лишнего.

Вопрос действительно казался лишним. Сомнения в том, что дела у братьев плохи, мгновенно развеивались по их виду, особенно по виду младшего, соседа. Стабильности в работе архитектурной «мастерской», которой они руководили на равных началах, не было с тех пор, как Петр знал обоих. Когда же положение становилось критическим, а такое случалось всё чаще, это безошибочно угадывалось по внезапной молчаливости Форестье-младшего, ему несвойственной, по особой мягкости в обращении с окружающими, а также по порциям виски, которые он начинал отмеривать себе на аперитив. От доз в один палец, какими возбуждают аппетит, Форестье-младший переходил к утроенным, которые должны были пробудить в нем не аппетит, а, казалось, сам интерес к жизни.

Вокруг Форестье-младшего завязалась, как обычно, бурная дискуссия. Зачинщиком спора был старший из братьев. Петр пропустил начало разговора, и когда до него дошло, что речь идет о «демократии», Форестье-I, старший брат, излагая свою точку зрения, уже успел раскраснеться как рак от возбуждения и уже никого не слышал:

– Весь наш взгляд на вещи, наш образ мышления, всё наше общественное устройство могут привести только к измельчанию. Поэтому в нашей сегодняшней культуре и нет грандиозности. Вместо нее – мания величия! – Форестье-I скорбно сверкал глазами, словно в обиде на кого-то лично из собеседников. – А поэтому вся эта болтовня про индивидуальные свободы и про коллективную ответственность… демагогия всё это! Нам нравится безответственность. Вот нас и пичкают всякой ерундой. Все кому не лень! Кто платит за газеты? Мы! Питер вон сколько месяцев висел над душой у министерских функционеров, чтобы они ну хотя бы пальцем пошевелили, ведь человек пропал в Африке… – Форестье-I ссылался на давний разговор с Петром о Фон Ломове, который имел место весной, но приведенный пример казался всё же неожиданным, потому что Петр никогда не утверждал и близко ничего подобного. – Человек пропал, понимаете – а они мычат непонятно что… Ты не согласен со мной, Питер?

– Согласен, – поспешно сказал Петр, понимая, что его ответ не имеет значения.

– С тобой невозможно ни о чем говорить. Ты постоянно загибаешь, – упрекнул брата Форестье-младший.

– Я загибаю? В чем?! В том, что мы не способны ни на малейшую жертву во имя чего-то нерационального, не приносящего немедленной выгоды? Да ведь дураку ясно, что мы боимся идей. Мы боимся их как огня! При этом, конечно, забываем, что всё великое, всё грандиозное всегда начиналось с идеи, и даже с навязчивой идеи! Новое всегда кажется странным. В этом нет ничего странного. Но что ужаснее всего: даже наши представления о рациональном, о полезном мы выводим из усредненных стандартов, из такого понятия, как «золотая середина». Этим мы отрезаем себе все пути, которые ведут к настоящему культурному росту. Посмотрите, во что мы превратились! Когда-то Франция навязывала стиль жизни стольким народам. Она была законодателем не просто моды, а государственности, образа мыслей. А сегодня? Американизированная, средняя страна… которая пытается перетасовать старую колоду с мечеными картами в свою пользу. Поэтому она и заседает по европейским советам и мирным конференциям. Да что говорить? Ведь даже, когда мы штампуем собственные самолеты, большая часть деталей, которые идут на сборку, американского производства, едим мы генетически изуродованные продукты. Что тогда говорить о самой культуре? О какой независимости, о каком величии может идти речь? Да понимаете ли вы, насколько это серьезно?! В этой стране не стало культуры! Одни бутики и супермаркеты. Питер, ты на меня смотришь таким взглядом…

– Сочувственным, – вздохнул Петр. – Другой всё равно нет.

– Культуры?

– Франции.

– В том-то и беда. – Форестье-I мрачно кивнул и замолчал.

– Что же ты предлагаешь, если всё так беспросветно, как ты расписываешь? – поддел младший брат. – Собирать чемоданы и дружно валить в Америку?

– Я?.. Да я ничего не предлагаю.., – пробормотал первый, едва ли слыша брата. – Я устал предлагать. Открыть глаза, трезво взглянуть на вещи – это уже полдела.

В столпотворении гостей произошло брожение. Родственница Женни Сильвестр просила всех пройти ближе к веранде, где готовилась какая-то церемония.

Толпа потеснилась, образовала перед газоном полукруг, в центре которого кучей высились пакеты всех цветов и размеров, сложенные прямо на траву – подарки, преподнесенные хозяевам и собранные как бы в «общий котел». Голоса стихли.

Сильвестр, от возбуждения раскрасневшийся и без бороды похожий не на себя, а на кого-то другого, знакомого, вышел вперед, пробормотал какую-то сумбурную сентенцию, поблагодарил за проявленное к ним с женой внимание, и один из гостей сразу приступил к делу.

К удивлению Петра, в ассистенты Сильвестру выбился не кто иной, как Робер, кавалер Луизы. Принимая подарки из рук двоюродной сестры хозяйки, которая не успевала пакеты распаковывать, Робер поднимал подарок над головой словно трофей, чтобы все могли на него полюбоваться, небрежно опускал на траву, некоторые предметы попросту отшвыривал в сторону как никчемные безделушки и переходил к следующему…

Сильвестр получил в подарок свой собственный цветной фотопортрет, на котором был запечатлен с бородой, впившись губами в детскую соску, насажанную на бутылку шампанского; помимо портрета – ящик столовых приборов из серебра, целых три монографии по собаководству, альбом порнографических комиксов, новый комплект для игры в крикет и небольшой яркий холст на подрамнике, выполненный масляными красками, с оранжевым пятном в замутненной перспективе, который чем-то напоминал картины Хуана Миро, но был подписан безвестным современным живописцем. Этот подарок, сделанный архитектором, и был, вероятно, самым ценным из всего.

Хозяйке дома в подарок достался банный халат лилового цвета, ящик дорогого шампанского, набор никелированных кастрюль, два авиабилета на Сейшелы – на них потратилась не то ее компаньонша, не то родственники, заплатив за тур в складчину…

Уже чувствовавшийся дурман от виски, выпитого на голодный желудок, заставил Петра отойти к столам, чтобы положить в тарелку что-нибудь из закусок.

Братья Форестье, а следом за братьями и актриса Бельом последовали его примеру. Через минуту вчетвером они сидели за столом, застеленным белой скатертью, передавая друг другу приборы, рюмки и блюда с закусками, тем самым нарушая план пиршества, предусмотренный хозяевами, – Сильвестры не имели возможности накрыть нормальный стол со стульями на такое количество гостей и планировали обойтись стоячим застольем.

Старший из братьев закусывать не торопился. Выцеживая со дна стакана остатки двенадцатилетнего скотча, он продолжал начатую дискуссию, которая принимала новый и в чем-то важный для него поворот. Сидящие за столом следили не столько за его речью, сколько за его бурной жестикуляцией.

– Мне кажется, наша главная беда заключается в том, что мы тратим все силы на ерунду, хотим угодить и вашим и нашим. При этом стараемся не остаться в дураках. А это, конечно, невозможно. Возомнили себя, видишь ли, центром мира! Эдакий комбинат с полным производственным циклом! Хотим, мол, всего отведать. Хотим успеть повсюду. Вот и становимся эдакой требухой.

– Не мы, а ты.., – заметил Форестье-младший. – Пэ, возьми паштет – отличный! А его не слушай. Он сегодня как в ударе.

– Даже дырку в горе, даже туннель невозможно прорыть, если бурить сразу во всех направлениях, – не слыша брата, продолжал другой. – Гора обвалится от такой работы. Вся культура нашей страны, да и не только нашей, заражена сиюминутным стремлением угодить простейшим запросам. Поэтому она и становится эклектичной. Поэтому в ней царит такое отсутствие принципов, вседозволенность. Она всё вбирает в себя как водоворот или как выгребная яма, а мы тут рассуждаем, рассуждаем… О чем, спрашивается? – Форестье-I поставил стакан на скатерть и, воспользовавшись молчанием, воцарившимся за столом, стал накладывать себе в тарелку всего понемногу, после чего, пригрозив всем вилкой, словно предостерегая от возражений, продолжал разглагольствовать: – А что значит – водоворот? Это значит смешение рас, идей, всего… в одну кучу. Город Париж… не знаю, как вы, но я его не люблю… даже с точки зрения градостроения отстроен по тому же принципу. По принципу водоворота. Его центростремительная сила всасывает в себя. Она притягивает к себе всё, что оказывается в радиусе ее воздействия. Вы скажете, что это свойственно всем большим городам? Черта с два! Ничего подобного! Есть и другие модели, не хуже. Например, модель, построенная на принципе взаимодействия двух силовых векторов – лево-правая. По этой модели построен Нью-Йорк, Вест-Сайд. Ты же, по-моему, сам этому удивлялся, Питер? Или я ошибаюсь?

– Не помню, не обращал внимания, – ответил Петр с медлительностью, разделывая кусок холодной телятины.

– В следующий раз поедешь – обрати внимание. Настоятельно рекомендую.

– Дело, конечно, не в планировке улиц, а в менталитете, которым пропитываются умы людей, – уточнил Форестье-I свою мысль.

Актриса Бельом, всё это время не отрывавшая глаз от тарелки, медленно и сосредоточенно налегавшая на полусырой ростбиф с салатом, вдруг произнесла своим звучным контральто:

– Ты смотришь в горлышко бутылки, Жиль… залезть в которую всё равно не сможешь.

Тот даже опешил.

– У тебя одни бутылки на уме! – отмахнулся другой. – Говорить ни о чем невозможно.

– То, что я могу выпить за пятерых, это давно всем известно, – с вызовом признала Бельом, но ее хриплый голос надорвался от иронии. – А то, что тебя жизнь засосала как трясина, эта новость, по-моему, тебя самого удивляет. Заказов мало? Так бы и сказал. Америка и градостроение тут при чем?

– Да при чем здесь заказы?! Но даже если так… Я человек деятельный. Мне необходимо тратить свои силы. Я не вижу в этом ничего постыдного, – оскорбленно выплеснул Жиль Форестье.

– Главное, не отчаиваться, – подбодрила Бельом. – Перетерпишь – это и нервы укрепляет, и на душе потом звонче становится.

– У меня от этого уже не звенит на душе, – отрезал тот и, развернувшись к Петру, спросил его: – Ну что, я не прав? Рассуди, Питер. Что я говорю непонятного?

– Про гору с дыркой и про требуху я всё же не понял, – сказал Петр, чувствуя, что Форестье-I обижается на всеобщее безучастие; оно и привело к стычке старшего брата с актрисой.

– А я про водоворот и про Нью-Йорк чего-то не уловил, – поддержал мнение Петра младший брат.

– Любая страна с развитой культурной должна совмещать две вещи: быть терпимой к внешним веяниям и сохранять свою идентичность, то есть совокупность ее национального прошлого, духовного опыта и традиций, – с серьезностью продолжал Форестье-I. – Терпимости сегодня – хоть отбавляй. А вот насчет совокупности… Поэтому равновесие и нарушено. Добиваться равновесия за счет нетерпимости? Бесполезно! Замкнутость ни к чему не приведет. Равновесия можно добиться только через консолидацию. Не силой надо брать, а умением! И нам с вами никуда от этого не деться… Человек – составная часть, пусть мизерная, этого механизма. Когда что-то нарушено в работе главного механизма, это выводит из строя и человека. В его существовании появляется расшатанность, торможение… Я хочу сказать, что по всем этим причинам наше с вами существование протекает сегодня на слабеньких, пониженных оборотах. Мы не живем, а доживаем. Ждем чего-то. Лично я об этом сожалею.

– Глядя на тебя, этого не скажешь, – поддела Бельом.

– Мы сидим на голодном пайке. А я нуждаюсь в движении, – добавил Форестье-I, игнорируя актрису.

– В этом ты прав. Когда у меня нет работы, я с ума схожу, – не оставляла его Бельом в покое.

– Работа – болезнь века. Всего не переделаешь, – сказал Форестье-младший.

– Этого ты от Питера нахватался! – упрекнул старший брат.

– А Питер-то тут при чем? – возмутился младший.

– Я бездельничать тоже не умею. Но ограничивать себя наверное нужно, – произнес Петр. – Иначе – суета. А суета – это грех.

– Суета?! Ну ты даешь… Да лично я так устроен, что не могу ничем не заниматься! – возмутился Форестье-I. – Моим мозгам просто необходим приток адреналина. Постоянно находиться в этом состоянии невозможно – согласен. Жизнь на полную катушку изнашивает – согласен. Но мы должны поддерживать в себе напряжение… в минимальном виде. Благодаря этому мы и живы.

Петр смотрел в сад, где опять происходило какое-то брожение. Следить за дискуссией становилось всё труднее из-за музыки. От ее грохота воздух буквально вздрагивал.

Форестье-I вдруг поднялся из-за стола, обвел сидящих надменным взглядом и произнес:

– О чем мы спорим?.. Совсем крыша поехала!

Отшвырнув на стол свою салфетку, Жиль Форестье отставил свой стул в сторону и зашагал в направлении веранды, на которой начали танцевать рок-н-ролл.

Распахнутая в сад и озаренная ослепительно-белым светом веранда теперь всех привлекала. Танцующих стало так много, что места для всех не хватало, и некоторым пришлось выйти на газон, чтобы дожидаться там своей очереди, не мешая остальным.

Сидевшие за столом закончили есть в безмолвии, после чего один за другим все последовали примеру Форестье-старшего.

Оставшись за столом один, Петр наблюдал из потемневшего сада, как старший брат, забыв обо всех своих дилеммах, только что казавшихся ему неразрешимыми, чуть ли не с разбегу ворвался в гущу танцующих и начал увиваться за кем-то из женщин, проделывал всё это с той же необузданностью, с какой только что предавался болтовне.

Петр не заметил, как к нему приблизилась хозяйка дома. В накинутом на плечи мужском пиджаке соседка выглядела уставшей, растерянной. Она подалась вперед и что-то произнесла. Но Петр не расслышал. Сильвестр попыталась повторить сказанное уже на ухо, однако ей помешал новый взрыв музыки на веранде. Женни Сильвестр показала пальцами на уши и, поймав Петра за руку, повлекла его к веранде.

Он попытался воспротивиться, но безуспешно. Что-то мимолетное, в долю секунды проскользнувшее на лице соседки, всколыхнуло в нем чувство жалости. А затем, когда в момент приближения к веранде Петр поймал на себе настойчивый взгляд танцующей Элен Форестье, он и вовсе перестал сопротивляться.

Распаленная и испуганно улыбавшаяся на все четыре стороны, Элен Форестье подбадривающе кивала ему в промежутках между пируэтами рок-н-ролла, но уже в следующий миг продолжала вновь выделывать чуть ли не гимнастические выкрутасы с молодым худым парнем в одной майке, который мотал ее вокруг себя как нечто бескостное. Петр не сразу узнал в танцоре Робера.

Самыми трудными, неуклюжими были, как всегда, лишь первые шаги. Он не танцевал уже около десяти лет, да и не любил танцевать. Но Женни Сильвестр настолько уверенно верховодила, что это оказалось проще, чем он думал.

– Вот видишь, получается! – Сильвестр пыталась перекричать музыку; покрывшись испариной, обдавая приторным запахом духов, соседка крепко вцепилась Петру в правое запястье, вела его за собой и не переставала усложнять движения. – Теперь с разбегу и по кругу! Вот так…

Не выпуская его руки, Сильвестр пролетела у него под локтем, и он даже не ожидал, что этот пируэт рок-н-ролла, который другие проделывали с удивительной ловкостью, мог получиться и у него.

Мало-помалу Петр втянулся в ритм, как и все, вспотел и вдруг был вынужден бороться с приливом хохота, который распирал его изнутри, а вместе с тем не мог перебороть в себе ощущения, что одержал над собой какую-то победу и что обошлась эта победа в ломаный грош…

Когда гром музыки прервался и они вернулись к столам, в саду стало совсем темно. Порывисто дыша, весь в испарине, Петр наполнил шампанским два бокала, но Сильвестр от шампанского отказалась. Задержав возле себя сына, который проносился мимо, она попросила его принести с кухни апельсиновый сок.

– Мишель мне сказал, что Марта уехала?

Петр кивнул.

– Надолго?

Он помедлил и, взмахнув рукавом, признался в главном:

– Насовсем.

Смутившись, Сильвестр молчала, но затем заметила:

– Когда Луиза мне сказала, что вы повздорили, я почему-то так и подумала.

– Луиза?.. Она об этом говорила?

– Жаль, конечно… Я всегда завидовала вашим отношениям, их легкости. Вас не касалась рутина и всё такое… Всё то, что другим отравляет жизнь.

– Видимость! Ты вообразить себе не можешь, как я устал от этого, – сказал Петр. – От совместной жизни! Да и от всего. Но я наверное не прав, – добавил он вопросительно и стал смотреть в темноту.

– Это не вопрос правоты.

– Когда разрыв происходит по неизбежности, сам собой, то, наверное, да – нет ни правых, ни виноватых. Когда же сам всё делаешь для этого… Я ведь ее выгнал.

– Взял и выгнал? – усомнилась Сильвестр.

– Называть можно по-разному…

– А вот я уже не способна ни на какие поступки. Хотя и у меня бывают ситуации, – сказала Сильвестр с непонятной проникновенностью.

Петр поднял на соседку взгляд, догадываясь, что ей хотелось поделиться чем-то важным. Но она молчала, а ее глаза, уставившиеся во мрак, опять заблестели.

– Ты наверное будешь смеяться, если я скажу тебе, что у меня есть жизнь вне дома, – медленно заговорила она.

Петр не знал, что сказать. Он не совсем понимал, какое отношение сказанное имеет к его разрыву с Мартой. Он развел руками. Откровенность Сильвестр была ему неприятна.

– Но изменить что-нибудь не могу, – продолжила та. – Мне иногда кажется, что над каждым из нас висит какой-то колпак, который прикрывает нас сверху, который спасает от холода, от голода. Но дается этот колпак только раз в жизни. Стоит однажды вырваться из-под него, так и останешься под открытым небом. Я никогда не смогла бы ничего изменить, – повторила Сильвестр.

– По-моему, ничего и нельзя менять. Нельзя это делать намеренно, – сказал Петр. – Если посуда разбилась, нужно собирать осколки, а не крошить ее ногами на мелкие кусочки.

– От кого слышу! – не поверила Сильвестр. – Я думала, что в этом и состоит главное отличие… между тобой и мной… В том, что ты на это способен, а я нет.

– Господи, какой всё же спорт! – сменил Петр тему. – Я не знал, что ты так хорошо танцуешь.

Отвернувшись к веранде, Женни Сильвестр вновь казалась чем-то удрученной.

– Тебе Мишель ничего не говорил? – спросила она.

– О чем?

– Обо мне.

– Нет. А что он должен был сказать?

– Насчет моих хождений по врачам… Я теперь уверена, что у меня что-то ужасное. Они меня дурят. Но я же чувствую.

– Как можно делать такие выводы? Это нервное. После машины.

– Я уверена.

Помолчав, Петр заговорил другим тоном:

– Со мной иногда такое случается, когда слишком много выкуриваю за день, то, просыпаясь ночью от боли в горле, я говорю себе: ну вот, приехал – рак! И так тянется уже лет десять. А я жив-здоров, как видишь. К каким врачам ты ходишь?

– Пожалуйста, Питер… Никто ничего толком сказать не может.

Плечи соседки дрогнули. В следующий миг она разразилась настоящими рыданиями. Приблизившись к ней, Петр привлек ее за плечи к себе и, стараясь успокоить, сжал ее ладонь. Та рыдала неудержимо.

В этот момент к ним подлетела чья-то девчушка, а следом за ней примчался сын Сильвестров, который увел мать в дом…

На улице заметно посвежело и уже почти стемнело. Некоторое время Петр оставался один возле столов, откуда лучше всего просматривалась веранда, а затем, накинув на плечи джемпер, прошелся вдоль центрального газона и углубился в ночной сад.

Пахло скошенной травой и еще чем-то терпким, знакомым, но чем именно, вспомнить не удавалось. Трава уже стала сырой от росы. Ноги сразу намокли.

Он хотел было возвращаться к веранде, как прометнувшаяся во мраке тень заставила его остановиться. В следующий миг под ноги ему вылетел рыжий хозяйский спаниель. Пес вывалил из пасти теннисный мяч и, задрав морду, стал поводить хвостом, в надежде, что мяч запустят в воздух.

Петр потрепал пса за уши, поднял мяч и швырнул его в темноту, стараясь не забросить его в кусты. Стрелой сорвавшись с места и размахивая длинными ушами, спаниель рванул к кустам и тут же вернулся с мячиком, вывалил его в траву, но не рядом, а на некотором отдалении.

Как только Петр пришел в движение, спаниель вновь схватил мяч в пасть и отскочил в сторону.

Слева в полутьме на фоне кустов выросло два силуэта. Петр узнал племянницу. Выйдя на газон и заметив его, она направилась в его сторону. За ней следом плелся американец, одной рукой он заправлял за пояс брюк майку, в другой держал пустую бутылку от шампанского.

– Дядя, дядя… – нараспев произнесла Луиза. – Вы что здесь потеряли? Один… в темноте…

– А вон! – Петр показал на спаниеля.

Пес взвизгнул, затрясся от нетерпения и даже сделал стойку.

– Надо же, какой дурень.., – усмехнулся Петр и запустил мяч по той же траектории…

Вернувшись к себе в дом в разгар вечера, Петр некоторое время сидел в тишине ночного сада и слушал какую-то знакомую фортепьянную музыку, доносившуюся из забытого в гостиной включенным радиоприемника.

После шума соседского двора тишина казалась необычной, какой-то насыщенной, в нее хотелось вслушиваться. Из сада действительно доносились непонятные шорохи. Он вглядывался в колеблющиеся от ветра тени и не мог определить, что это.

Воздух стал чист, пахуч. Ночной свежестью трудно было надышаться досыта. Он не мог побороть в себе того легкого, беспричинного воодушевления, вперемежку с каким-то томящим мысленным сумбуром, который нередко овладевал им после шампанского, если удавалось не выпить лишнего, но, в конце концов, всегда оказывался мучительным. Бессонницу и сумбур это гарантировало до самого рассвета.

Как размещать племянницу с ее гостями? Спали ли все врозь? Или кому-то следовало постелить в отдельной спальне с двуспальным ложем, как в прошлые приезды?

Чтобы избежать ошибки, Петр приколол на входную дверь записку:

Луиза, я уже лег. На ночь распорядись по своему усмотрению. Обе спальни наверху свободны, плюс моя – третья. Постельное белье – в комоде, который стоит наверху в коридоре возле лестницы. Себе я постелил в кабинете.

Петр и сам не мог позднее понять, что взбрело ему в голову утром, когда, проснувшись, он поднялся на второй этаж и открыл дверь в одну из спален…

Еще не было восьми. Он поднялся наверх, чтобы взять в одежной нише свежую рубашку и заодно проверить, удалось ли Луизе всех как следует разместить. Такими, по крайней мере, доводами он успокаивал себя позднее, пытаясь найти объяснение своей выходке…

Сначала он приоткрыл дверь в свою спальню. Комната оказалась пуста, кровать даже не была разобрана. Он приоткрыл дверь в соседнюю спальню. И глазам его предстала неожиданная картина.

Американец МакКлоуз, по пояс голый, в одних трусах, сидел на кровати и смотрел на него безразличным взором. Синие, сомнамбулические глаза американца смотрели и не видели.

За правильным, спортивным торсом МакКлоуза виднелась голова Луизы с разбросанными по подушке волосами. Племянница спала в объятиях другого. То есть третьего…

В следующий миг МакКлоуз просиял странной улыбкой лунатика, и Петр поспешил скрыться за дверью.

За завтраком – Петр накрыл стол в гостиной с особой тщательностью – американец держал себя, как и накануне, непринужденно. Ничего особенного как будто и не произошло. Петр спрашивал себя, помнит ли тот о его появлении на пороге комнаты? Не была ли забывчивость американца вызвана тем, что все трое накурились перед сном какой-нибудь шмали?

Луиза за обе щеки уплетала разогретые в духовке круассаны, обильно намазывая их медом. Когда она взяла из корзинки третий круассан, Петр отправился разогреть оставшиеся.

Робер, принявший душ, но сонный и непричесанный, еще больше поражал своей худобой. Весь в родинках – ими были усыпаны и грудь, и руки, все оголенные части тела, не прикрытые майкой, – он прихлебывал кофе, засматривался на дно чашки, к еде не притрагивался, но с жадностью затягивался сигаретой, и мгновениями казалось – спит сидя…

На следующий день Петр узнал от Форестье-младшего, что в четверг, за два дня до вечера у соседей, Сильвестры провели вечер с Мартой – вместе ужинали где-то неподалеку от оперы. Вспоминая свой разговор с соседкой в саду после рок-н-ролла, который озадачил его своей неожиданной откровенностью, Петр теперь не знал, как объяснить двусмысленное поведение Сильвестров, не мог не чувствовать себя в нелепом положении, а вместе с тем не мог не испытывать нарастающей неприязни к Марте – неприязни к человеку, с которым прожил больше пяти лет. И как он ни ужасался этому чувству, такое случилось с ним впервые в жизни, он ничего не мог с собой поделать.

Подыскать для Марты подходящее жилье в черте города оказалось не таким простым делом, как он думал. Все квартиры, осмотренные им в течение недели при содействии агентства, в которое он решил обратиться без Женни Сильвестр, чем-то не устраивали. Лишь одна из квартир, находившаяся неподалеку от парка Монсо, совсем рядом с улицей, где жили Калленборны – две комнаты, кухня, просторная ванная, – отдаленно отвечала тому, что Петр искал, но оказалась немеблированной.

Петр склонялся к мысли, что более здравым решением было бы предложить Марте денежную помощь для того, чтобы она самостоятельно подыскала себе то, что ей будет по душе, – сверх тех восьми тысяч франков «пособия», которые он намеревался выдавать ей ежемесячно, пока ее жизнь не войдет в привычное русло. И он считал, что это может продлиться не меньше года. Впрочем, он готов был и на большее. Со съемом квартиры возле парка Монсо Петр решил повременить. Но прежде чем окончательно оставить эту идею, он решил сделать последнюю попытку и обратился не к соседке-риелторше, а к одному из бывших клиентов кабинета, занимавшемуся посредническими услугами в вопросах приобретения недвижимости. Тот согласился помочь и уже к концу недели предложил то, что Петр искал.