Читать книгу: «Лысая», страница 4

3

Даже в то время, когда они ещё были вместе, для того, чтобы Марья звонила Пашке, должно было произойти какое-то невероятное ЧП вроде землетрясения или чьего-то сердечного приступа. Ни того, ни другого ни разу так и не случилось, а потому Лысая и не могла припомнить толком, чтобы Марья хоть раз сама её зачем-то набирала. Они списывались по сети, прибегали друг к другу в домой, потому что жили через дорогу, если надо – кричали в окна, но по какой-то причине до телефонных звонков дело никогда не доходило. Стоит сказать, что Лысая пыталась ей звонить – но Марья брала трубку очень редко, потому что постоянно держала телефон на беззвучном.

Что же должно было случиться, чтобы Марья решила позвонить аж из Питера, где наверняка царил дикий роуминг?

«Может, – подумала Лысая с сожалением, – просто случайно набрала, а потом скинула. Вряд ли, вызов бы не отобразился… Что могло произойти?»

Кошки разбушевались, раздирали душу в клочья настолько сильно, что заболело сердце. Поморщившись, Пашка стиснула зубы. Вдохнула носом воздух и побрела домой, едва ли разбирая дорогу.

Больно было от осознания того, что этой ночью Лизу Савичеву изнасиловал парень, в которого она была влюблена, – а Лысая никак этому не помешала. Больно было от того, что пока она веселилась, звонила Марья, – и она не взяла трубку. Марья никогда бы не позвонила от большого счастья, или просто так, значит, что-то точно случилось.

Денег на счету у Пашки было не так много, но…

«Абонент временно недоступен. Попробуйте позвонить позже».

– Кто бы сомневался, – шепнула Лысая, набирая СМС-сообщение

«Привет, ты звонила? Прости, умоляю, телефон был на беззвучном. Если хочешь, звони в любое время».

Несколько раз перечитав, Пашка поморщилась: выходило слишком сопливо, Марья, если прочтёт, за дуру примет.

«Если надо, позвони ещё раз».

Что-то совсем плохо – как будто они друг другу чужие.

…Они познакомились в школе: Марья была той чудачкой, хотя старше её на один класс. Как-то раз Пашка – в то время ещё Бритая, с причёской «под ноль» – прогуливала злосчастную геометрию, сидя на лестнице. Сидела, пока не заметила, что этажом выше по ступенькам кто-то ходит туда-сюда. Прислушалась: этот кто-то ещё и стихи читал.

Пашка осторожно поднялась, выглянула из-за перил и встретилась глазами с Марьей.

Та ничего ей не сказала, и взгляда не отвела. Начала медленно спускаться, на каждую ступеньку произнося по строке или по слогу, как ритм ложился.

– Сегодня сидишь вот, – ступенька, – сердце в железе, – ещё одна, – выгонишь, может быть изругав… В тёмной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав…

– Выбегу, тело в улицу брошу, – в унисон продолжила Лысая негромко, чтобы не сбить незнакомку, вспомнив строки «Лилички» Маяковского, – дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссчечась…

Ступеньки под ногами девушки почти что закончились: осталось три.

– Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас, – говорила она, глядя прямо в глаза Пашке, и ту пробирала еле ощутимая приятная дрожь: никто никогда не читал ей стихов, а эта незнакомая чудачка будто бы именно это и делала. Она стояла, выпрямив спину, и нисколько не стеснялась, смотрела на неё с какой-то отчаянной, безумной покорностью, с чуть заметной уверенной улыбкой.

 
– …И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа
 

– Хватит, – первой не выдержала Пашка, окончательно смутившись и растерявшись. В то время она ещё не полностью покрылась крепким кожаным панцирем, а потому стих пробирал по сердцу калёным железом. Девушка прекратила читать, хлопнув глазами несколько раз.

– Плохо получилось?

– Нет, что ты… Вышло здорово, правда. И-извини, я… помешала тебе, наверное.

Девушка покачала головой.

– Нисколько. Я стих учу.

– Я уж поняла, только… странно ты учишь.

– У меня такой способ. По строке на ступеньку. Лучше запоминается.

…Так вот Пашка и познакомилась с чудачкой из восьмого «Б», Машкой Ворониной, которую она всегда звала просто Марьей.

Марья была тихой и странной. Учила стихи, которые в школьной программе ещё не проходили, и превосходно их читала. Здорово пела под гитару – причём не какого-нибудь заезженного Цоя, а очень красивые и мелодичные, неизвестные Пашке песни под скандинавский мотив. Умела плести «ловцы снов», и даже научила подругу, так что та сплела себе несколько. Они не были закадычными друзьями: виделись изредка, хоть и жили в домах напротив, почти никогда не гуляли. Но каждый раз, когда встречались, Пашка чувствовала небывалую лёгкость – Марья её будто бы окрыляла. Эта девушка была настолько невесомой, чистой и светлой, что задиристую и грубую Пашку к ней невероятным образом тянуло. Невозможно научить человека быть добрым, однако уже спустя время Лысая поняла, что человек может испытывать потребность научиться этому.

Она не успела: через год после их знакомства Марье пришлось переехать в Питер. И Пашка, только-только переставшая чувствовать себя одинокой, снова осталась одна.

Конечно, она нашла себе компанию друзей, с которыми коротала время, вот только ни с одним из них не получалось дружить так, как получилось с Марьей. И до сих пор она по ней тосковала: с упоением читала каждое её редкое письмо из Петербурга. Но если бы кто-то спросил, хочет ли Пашка, чтобы Марья вернулась – та ответила бы, что нет. Увидев, какой она стала, Марья, хоть и рассеянная, но обычно добрая и прилежная, не захочет больше общаться с ней, в этом Лысая была уверена. Она и сама не стала бы дружить с кем-то вроде себя.

Пашка стояла посреди асфальтовой тропинки, ведущей вдоль дома, и долго смотрела в телефон. Ни одно из набранных ей сообщений не было тем, что она действительно хотела сказать Марье. Она даже напечатала пару строк «Лилички» – но это вышло бы уж совсем глупо, и Пашка поспешно стёрла их.

Тихо выдохнув носом воздух, Лысая напечатала и тут же отправила, не успев передумать, короткое:

«Отъебись».

Лысая часто ненавидела сама себя – но в то утро её ненависть била все рекорды.

4

Марья больше не звонила и не писала.

Начался июль, и со школой можно было на время распрощаться. Пашка по-прежнему изредка тусовалась с компанией, старательно делая вид, что ничего не произошло. Ничего, как будто бы, и правда не было: все смеялись, вспоминая только забавные моменты вписки, вроде попытки Кира закинуть Говнаря на спину. И Лысая смеялась вместе с ними: бродила вместе с ними всюду, молча смотрела, как Кир и Сумчик отжимают мелочь у младшеклассников, подпевала, когда Лизок играла на гитаре, и иногда даже забывала про всё, что случилось…

Но изредка её грызла тревога: такое случилось, и ты ничего не сделала. Пашка всячески оправдывала себя, мол, пьяна была и ни хрена не помню, да и Лизок там веселилась от души, не её проблемы, пусть эти двое сами в своих отношениях разбираются. Не всегда, но чаще всего помогало. Правда, однажды ночью в голову пришла мысль: а сколько из всех пьянок, что у нас были, я ещё дерьма натворила – и забыла начисто?

После этого Лысая всеми правдами и неправдами избегала общих тусовок, где был алкоголь.

Спустя примерно месяц она вспомнила про Зайца, которого отдала бабке Лизы. Тот, наверное, уже выздоровел совсем, так что пора было навестить его. Если он хорошо прижился – Пашка решила, что там его и оставит, бабушка, небось, тоже к нему уже привыкла, ни к чему будет разлучать их.

«Интересно, а она меня вообще помнит?»

Маргарита Семёновна помнила – и по-прежнему улыбалась.

– Здравствуй, девонька! А мы тут чай пьём, хочешь?

– Н-нет, с-спасибо, – отмахнулась Пашка. – Я на Зайца пришла глянуть. Как он, выздоровел?

– Аааа, котик-то! – вспомнила старушка и обернулась, глянув вглубь квартиры. – Зайчик! Ксс-ксс!

В следующий момент Пашка обомлела: к бабке, бодро перекатываясь, подбежал располневший, явно довольный жизнью кот, и потёрся о её ноги. Лапки, видимо, уже совсем зажили.

– Ну иди сюда, мой хороший, – Маргарита Семёновна наклонилась и подняла толстяка на руки. Увидев Пашку, Заяц что-то ей мрлыкнул – кажется, узнал.

– А ты неплохо тут живёшь, – улыбнулась она, протянув руку и погладив его. – Ну, значит, всё хорошо? Он не мешает вам хоть?

– Да какое там мешает, – весело изумилась бабушка. – Мы с ним весело живём. Хороший он, Зайчик, помогает мне по хозяйству.

– Вот и здорово! Спасибо вам большое, что приютили и выходили.

– Да мне-то что! Тебе спасибо, Пашенька…

Когда дверь закрылась, Пашка ещё несколько секунд тупо пялилась в неё, прежде чем развернуться: на её памяти её очень редко называли столь ласковым именем. Тем более неожиданно было услышать это от малознакомой бабушки… Неожиданно, но приятно.

Кто-то спускался по лестнице.

Пашка стала спускаться, и на одной из лестничных клеток невольно взглянула на идущего. Его лицо показалось ей смутно знакомым… а затем, узнав его, Пашка впала в секундный ступор. Это был тот самый «программист», уронивший её на лопатки, когда она несла домой Зайца!!! Загвоздка была лишь в том, что привычная вспышка злости, придающая сил для драки, как-то не спешила появляться… Лысая медлила: желания драться у неё не было, желания отпускать этого ублюдка с пустыми руками – тем более.

«Программист», кажется, тоже узнал её. Хоть они и встретились всего раз, внешность у Пашки была запоминающаяся. Сейчас он был одет в белую рубашку и чёрные брюки, а под рукой нёс какую-то папку.

– Ну что, до сих пор дуешься на тот случай? – спросил он прямо. – Ты извини, я тогда погорячился.

– Погорячился? – угрюмо и зло переспросила Лысая. – Да ты меня об брусчатку…

– А ты меня обматерила, так что всё честно, – программист пожал плечами. – Разве ты не сделала бы то же самое с незнакомцем, который наорал на тебя?

«Я б ему ещё и добавила», – невольно подумала Лысая, только затем осознав, что поганец совершенно прав. Поморщилась.

– Предлагаю забыть тот инцидент и начать всё сначала, – человек протянул ей руку. – Олег Истомин, учитель. Очень приятно.

– Ты учитель? – удивилась Пашка, презрительно нахмурившись. – Во дела! Никогда бы не подумала.

Вместо рукопожатия она с размаху хлопнула по его ладони своей – жест вроде «дай пять!», только более упрощённый. Олег удивился, но ничего не сказал.

– А ты?..

– Лысая.

– Это я, как ни странно, уже вижу.

– Кликуха у меня такая, дурень. Погоняло.

– Я предпочитаю называть людей по именам.

– А на хера тебе моё имя сдалось, очкарик?

– Неужели просто его назвать труднее, чем щетиниться, как дикобраз?

Лысая поморщилась, прошла мимо Истомина, едва удержавшись от того, чтобы задеть его плечом, и стала спускаться.

– Паша меня звать. Полное – «Павлена».

Истомин тоже стал спускаться. Пашка чувствовала на себе его взгляд, но игнорировала.

…Неприятности никак не желали оставлять её одну, или хотя бы приходить по очереди, а не валиться всей кучей с небольшим интервалом. Выйдя из подъезда, Лысая заметила на другом конце двора странную компанию из трёх человек, один из которых – невысокий паренёк в очках – явно подвергался какому-то давлению, потому что двое зажимали его в угол.

Приглядевшись, Пашка узнала одного из них: это был Ванька Овощ, у которого вся мозговая жидкость уходила в подкожный жир. Парень был невероятных размеров, и при других обстоятельствах точно пошёл бы в сумо – а пока что подрабатывал гопником.

Пройдя к ним несколько метров, Лысая узнала и парня, которого они зажимали: тот самый брат побитого Киром боксёра. Не везло ему на дворовые приключения.

– Э, Овощ, – крикнула она, и Ванька обернулся всем телом: жирная его шея функционировала с большим трудом. – Отстань от него.

– Лысая? – изумился тот. – А чё он, кореш твой или чё? Я вообще, я без проблем, – он повернулся и похлопал паренька по плечу здоровой лапой, – повезло тебе, пацан, на сегодня… Погнали, Вася, отседова…

– И не лезь больше к нему. У него брат боксёр, въебёт тебе, – пригрозила Пашка уходящему Овощу. Тот не обернулся: услышал ли?..

Школьник смущённо засопел.

– Откуда ты знаешь?

– А? – не поняла Пашка.

– Про брата моего.

Поняв, что чуть не прокололась, Лысая по-быстрому соврала:

– Да я просто от себя напиздела. Овоща не бойся, он тебя больше не тронет.

– Спасибо.

Кажется, ту нелепую попытку извиниться парень не помнил – либо тогда просто не разглядел хорошенько Лысую. Как бы то ни было, никаких признаков, что он её знает, он не подавал.

Пашка сделала попытку широко улыбнуться – и у неё получилось.

– Я Лысая! Давай лапу.

– Павел, – он неуверенно ответил на рукопожатие.

«Тёзка, надо же».

– Ладно, бывай, Павел – сказала Пашка, вскинув руку на прощание. – Аккуратнее будь! И брату привет.

– Нет у меня брата, – донеслось ей в спину. – Умер.

Лысая встала как вкопанная.

Глава 3. Долги

1

Нежно-рыжий закат раскинулся над городом на противоположном берегу пруда, спокойного и ровного, как зеркало. Стоящая на коротком мысу Пашка старательно пыталась нарушить его безмятежность: швыряла плоские камешки в воду, пуская блинчики. Её рекорд был три раза – а ведь когда-то в детстве она умела как-то изгаляться так, что камешек отскакивал от воды семь раз, не меньше!

К сожалению, она была не одна.

Истомин, пришедший вслед за ней (сегодня почему-то был не на машине) стоял поодаль, прислонился спиной к дереву и скрестил руки на груди. Пашка чувствовала его присутствие, но ничего не говорила. Какое-то время царило молчание – но Истомин предпочёл его нарушить.

– Интересная у тебя татуировка.

Плюх! Камешек отскочил четыре раза, а затем ушёл на дно.

– Сочту это за комплимент, – сказала Пашка, решив, что этого хватит, чтобы разговор заглох.

Не вышло.

– Но не тебе, а скорее, мастеру. Кто её сделал?

– Один мой знакомый. Хобби у него татухи набивать.

– Адрес не подскажешь?

– Не подскажу.

– «Держись подальше» – это что, предостережение?

«Перевёл, зараза. Он что, учитель английского?» – подумала Пашка, бросив камень, а затем озвучила свой вопрос.

– Нет, не английского, а алгебры, – поправил её Истомин.

– Тоже ворчишь на учеников, когда они решают правильно, но не так, как ты говоришь?

Её собеседник короткое время молчал.

– Если ученик сам освоил способ, о котором я не рассказывал, и решает им – это ли не повод для гордости? Это скорее заслуга, чем вина.

– Ну надо же, какие мы добрые, – недоверчиво скривила лицо Лысая, запустив в воду ещё один снаряд.

Теперь Истомин молчал подольше.

– У тебя что, детская травма, связанная с математикой?

– Вот скажи, почему ты вообще до сих пор здесь? – зло обернулась Пашка. – Какого хрена тебе надо от меня?!

– Тот парень, которого ты от гопарей спасла… Ты его знаешь?

– Хватит. До меня. Допытываться. Это не твоё собачье дело, знаю я его или нет!

Истомин снова замолчал. Спустя какое-то время он произнёс, глядя в сторону противоположного берега:

– Красиво, да? Хоть пейзаж рисуй.

– Да хрен там, – сказала Пашка мрачно. Ей не хотелось ни в чём соглашаться с этим странным типом. – Этот пейзаж – шлюха.

– Что ты имеешь в виду? – не понял Истомин.

– Ну такой пейзаж, мимо которого люди постоянно ходят, на фоне которого фотографируются, которым любуются изо дня в день, потому что его красота не меняется. Он всегда один и тот же, и каждая идиотка, у которой на камере установлена фронталка, желает сфоткаться на его фоне. Смотрите, как красиво! – Пашка опять скривила лицо. – Вот я и говорю: этот пейзаж шлюха. Его видел каждый, каждый им любовался, каждый говорил, что он красивый. Сказали столько раз, что… уже тошнит от этого.

Истомин надолго замолчал, так ничего и не ответив.

Солнце почти село. Начинало холодать: Пашка чувствовала это, хотя кожанка отлично спасала от мороза. Пора завязывать с киданием камней – решила она, разворачиваясь и покидая берег. Вот только перед тем, как идти домой, нужно избавиться от Истомина.

– Я иду домой. Мне на Рудный.

– Хорошо, нам по пути.

– Давай ты пойдёшь куда подальше? Чего я точно не хочу – это чтобы ты за мной шёл.

Пашка остановилась, глубоко вздохнула: она начинала медленно закипать.

– Если я сейчас обернусь, и увижу тебя сзади, я тебе врежу, – спокойно произнесла она.

– Это нечестно, потому что ты в любом случае…

Истомин молниеносно поймал её кулак.

– …обернёшься.

– Да какого хрена тебе надо?! – возмутилась Пашка, выдёргивая руку из его крепких пальцев. – Ты же вроде не хотел драться, ублюдок!

– И не хочу.

– А тогда нахрена ты ходишь за мной?! Что тебе нужно?

– Мне ничего не нужно. Я просто хочу тебя спасти. Ты интересный человек, Павлена.

Тут Пашка рассмеялась.

– Спасти – меня? Ты больной мудак, и в башке у тебя каша вместо мозгов. Мне, как видишь, угрожаешь только ты, так что, будь добр, спаси меня от своей мерзкой хари!

Ни один мускул на лице Истомина не дрогнул.

– Что бы ни было написано у тебя над ухом, тебе нужно, чтобы кто-то был рядом. Ты просто сама этого не понимаешь.

– Ты вдобавок ещё и хренов психолог, да? Гадалка?

– Тут никакая гадалка не нужна, у тебя всё на лице написано… Если быть точным, немного правее.

– Завязывай шутить, юморист! – Пашка начинала не на шутку сердиться. Ещё немного – и она точно приложит усилия, чтобы вместо лица Истомина остался один сплошной синяк. Пусть она и сама при этом порядочно отхватит, плевать. Нужно было срочно дать выход всем накопившимся чувствам, а Истомин, как назло, усердно нарывался.

– Хочешь узнать, что это значит? – спросил он.

– Ни капли.

– Это значит, что ты разочаровалась в людях, Лысая. Ты одинока, а твоя тату – это твой крик о помощи.

– Ты ебанулся?! – вскричала Пашка, не выдержав. – Там, блядь, написано «STAYAWAY», переводится как «Держись подальше»!!! Хренов ты задрот, что ты вообще о себе возомнил?!

Она наступала на Истомина, тыча ему пальцем в грудь.

– Не смей пытаться угадывать, что со мной происходит! Не смей жалеть меня! Не смей говорить, что мне нужна помощь! Не смей, сука, говорить, что я одинока, потому что это ни хрена не так!!!

– Не была б ты одинокой – не набила бы такое на черепе.

– КАК ТЫ МЕНЯ ЗАЕБАЛ!!! – разнёсся крик на весь парк.

Замахнувшись, Пашка со всей дури врезала Истомину по лицу – тот даже не успел никак защититься. Дужка очков хрустнула. Лысая собралась ударить ещё раз, но ей прилетело с такой силой, что помутнело в глазах. Едва устояв на ногах, она схватилась за кровоточащий нос, отойдя по инерции на несколько метров назад.

Так же покачнувшийся, Истомин аккуратно снял очки, зажмурив один глаз. Висок его кровоточил.

– Ты одинока, Лысая. И тебе нужен нормальный друг.

– Заткнись, иначе врежу ещё раз, – неуверенно пригрозила Пашка. Лицо и костяшки рук – в крови. – Да и такой друг, как ты, мне к херам не сдался.

Медленно наступала ночь: в парке зажглись фонари, хотя было ещё не так темно, и поверхность пруда была по-прежнему бледно-голубой.

– Когда мы только встретились, – снова заговорил Истомин, – я подумал, ты просто ещё один гопник, каких здесь пруд пруди. Ты ведёшь себя так, как они – вернее, пытаешься. Но ты не такая. Они не спасают кошек с искалеченными лапами, и не помогают школьникам отделаться от хулиганов.

– Ты не знаешь, о чём говоришь.

– И тем не менее. Я не знаю, какое событие побудило тебя набить такое тату…

Их разделяло несколько метров. Можно было развернуться и уйти – но Пашка почему-то не спешила.

– Но я знаю, почему оно именно такое. Тебе кажется, что для других это угроза, предостережение, что-то, что делает тебя сильнее и опаснее. Нет, это – самозащита. Твой панцирь. Чтобы никто не пытался приблизиться к тебе. Чтобы снова не было больно. Как в тот раз.

«И в пролёт не брошусь, и не выпью яда, и курок над виском не смогу нажать…»

– О чём ты?

– Сама знаешь. Ты ведь уже натворила дел, не так ли?

Истомин не мог вообще ничего знать – они лишь во второй раз сегодня встретились, почему он говорил так, будто знал всё? Почему он смотрел на неё так, будто ей нужна была помощь?

«А мне не нужна? – подумала Пашка, и тут же мысленно вскрикнула: – Нет, не нужна! Я сама могу о себе позаботиться!».

«Ага, уже позаботилась. Послала единственного родного человека куда подальше».

– Да что ты вообще знаешь… – отчаянно прошептала Пашка, развернувшись и спрятав лицо.

– Лысая, – голос Истомина в этот момент прозвучал как-то особенно громко, решающе. – Это твой последний шанс. Если ты так сильно этого хочешь, я сейчас разворачиваюсь и ухожу. У тебя наверняка есть приятели, да и помогать тебе незачем, ты у нас сильная. Если это действительно так, тогда не говори ни слова. Я просто уйду – и так всё закончится.

Пашка очень хорошо запомнила этот момент. Когда светили фонари, вокруг сгущалась светлая и тёплая летняя ночь, а ей всё равно было холодно. Она стояла посреди парка и дрожала всем телом, схватив одну руку другой. Скрипя зубами.

Неужели есть шанс всё исправить? Сделать так, чтобы Марья вернулась, и всё было по-прежнему? Нет, твёрдо сказала себе Лысая, ничего из сделанного уже не изменить. Но можно хотя бы сделать так, чтобы не стало хуже. Этот Истомин… что он вообще может знать? Как он может ей помочь?

Она осторожно повернула голову, взглянув через плечо.

Истомин действительно уходил. Медленным, размеренным шагом удалялся от неё. Пашка всё смотрела ему вслед, открывая и закрывая рот. Ей хотелось что-то сказать. Ей хотелось, чтобы замер на месте единственный чёртов мудак, который полностью её понял – и чтобы он провалился сквозь землю, и тогда этот мир никогда не узнает об её, Лысой, главной слабости. Она запрячет собственное сердце так далеко в кожаные закрома, как только сможет, и никто, никогда его оттуда не достанет, ни Марья, ни Кир с ребятами…

«Не надо этого, дорогая моя, хорошая… Давай простимся сейчас…»

– Подожди, – прошептала, прохрипела Лысая еле слышно, скребя пальцами воздух. – Пожалуйста…

Она сама едва себя слышала. Истомин не остановился. Отдалялся. Отдалялся.

Лысая развернулась, хотела, было, бежать, но не смогла: споткнулась и рухнула на колени. Протянула руку вперёд, хотела кричать, хотела звать, хотела остановить Истомина, стоя на коленях, царапала пальцами асфальт, пытаясь выжать из себя хоть слово…

Ничего не вышло.

Истомин ушёл.