Читать книгу: «Притча», страница 3

5

Вечер того дня я провел с отцом. Он не спросил меня, почему я не пришел на могилу. Я не рассказал ему о крыше.

Мы вспоминали маму. Какие-то теплые, смешные, приятные моменты. Правда, теперь я не улыбался. В отличие от отца. Фоном работал телевизор. Схватился за мысль, что я ничего не знаю о событиях, произошедших за последний год. А раньше, в минувшие уже года два до ухода мамы, я начинал свой день с новостных лент. Звучит странно, когда об этом говорит совсем еще юный человек. Но я знал о событиях в стране и в мире. Кто на кого наложил санкции. Кто изобрел новую ракету. Кто выиграл Оскар. Сейчас же мне все это было безразлично.

Отношения с отцом были не такими близкими как отношения с мамой. И близко. Былая некоторая дистанция. Будто субординация. Односторонняя, в основном. Моя сторона. Не то, чтобы страх. Даже совсем не страх. Смущение, возможно. Уважение. Преимущественно. Какое-то официозное. С мамой, словно с другом. С отцом, словно с учителем. С мамой мог спорить. С отцом – никогда. Только негромкое несогласие. Хватало одного его взгляда, чтобы убедить согласиться с ним. Или подчиниться. Часто свои просьбы или пожелания я передавал отцу не напрямую, а через маму. Отец редко отказывал. Вообще, причина таких взаимоотношений с отцом, заключалась не в нем. Во мне. Почему? Не знаю. Но я очень любил отца. И люблю. После мамы больше всех на свете.

Отец много говорил, улыбался. Я больше слушал. Изредка поддакивал и кивал головой. Еще реже делился мыслями. Скрепив сердце. Гнетет. Тяжело. Я чувствовал, что отцу приятно мое общество, приятно говорить со мной (или вернее, рассказывать мне). Целые куски его речи сливались для меня в глухом фоне со звуком телевизора, но его улыбку я определял и отмечал для себя четко. Бывало, конечно, что я слушал отца, понимал, о чем он говорит, но чаще я лишь имитировал внимание, и был погружен в собственные мысли. Весь сегодняшний день, поразительно насыщенный я то и дело перематывал перед глазами. То последовательно. То какими-то отдельными отрезками. К непривычному, необъяснимому на тот момент чувству, я отметил для себя, что в моей голове стало больше места не только для грустных, гнетущих мыслей.

Я много думал о своих новых знакомых. Илья и Рудольф. Такие разные. Совсем не Орест и Пилад¹¹. Они ведь меня спасли. Я представил, что меня больше нет. Сейчас бы отец не был так спокоен, не улыбался. А что бы он делал? Плакал? Чья потеря для него стала бы больнее? Вздрогнули плечи. Сжимаю челюсть. Легкая дрожь. Сводит скулы. Пытаюсь избавиться от этих мыслей. Лезут. Зажмуриваю глаза. Открываю. Лезут. Мама как-то говорила, что для любого родителя нет никого дороже своего ребенка. А для ребенка? Нет никого дороже мамы. Или папы. А если сравнить любовь родителя к ребенку и ребенка к родителю? Мама была и ребенком и родителем. Она выбирает ребенка. А любовь мужа к жене и наоборот и любовь родителя к ребенку? Мне всегда казалось, что мама любит меня больше, чем отца. Казалось или чувствовал? Чувствовал. И видел. Были моменты. А отец? Не уверен. Но он тоже любил меня. Сильно. Были моменты.

Если бы я сделал шаг с крыши раньше. Отец не сидел бы так спокойно в кресле. Телевизор не работал бы фоном. В квартире находилась бы бабушка. Может, еще кто. Отец, наверное, плакал бы. Он меня любит. Может, даже сильнее, чем маму. Может. Но. Он был бы очень несчастен. В течение года потерять жену и сына. В течение трехсот шестидесяти пяти дней потерять семью. Он остался бы один. Но я живой. Я сижу рядом и слушаю. Он говорит. Он спокоен. Он улыбается. Илья. Откуда они взялись? Никого на крыше не было. Но они спасли меня. Они спасли отца.

***

Илья назначил мне встречу. На площади. Возьмет меня с собой. Хочет что-то показать. Сначала не соглашался. Но убедил. Хорошо. Утром.

Лежу в кровати. Думаю. Прокручиваю сегодняшний день в голове. Снова и снова. В тысячный раз. Если бы это была кинолента – затер бы до дыр.

Много любимых фильмов. Но нет желания пересматривать фильм, который уже видел.

Будильник. На восемь часов.

Не могу уснуть. Мысли без конца пристают. Обо всем. Не только о маме. Об отце. Об Илье. Стараюсь уснуть. Отгоняю мысли.

Попробуйте не думать о белом медведе. Не сможете. Не получится.

Открываю глаза. Тяжелые веки. Я спал? Ворочусь. Несколько раз за ночь просыпаюсь. Два двадцать. Четыре. Шесть. Словно студент, который не хочет проспать важный экзамен.

Будильник. Ненавижу вставать утром. Разбит. Умываюсь. Осторожно выхожу из дома, только бы не разбудить отца.

Свежий утренний воздух. В мае он особенно хорош. Цветущий ароматный запах. Вдыхаю полной грудью. Не заметил, как дошел до площади. Вспоминаю вчерашний разговор с Ильей. Ноги идут. Мысли тоже. Площадь. Спокойствие.

Площадь. На часах без пяти восемь. Сажусь на скамейку. Люди проходят мимо. Смотрю под ноги. Серо. Восемь. Сомнения. Может, зря пришел? Зачем вообще все это? Восемь двенадцать. Глупец. Я. Илья. Кто это вообще? Что я здесь делаю? Еще три минуты. Хорошо, восемь минут. Смотрю по сторонам. Не вижу. Ну и не надо. Встаю. Ругаю себя.

– Извини, – голос из-за затылка.

Илья. Высокий. Большие карие глаза. Аккуратные нос и губы. Спокойный взгляд.

– Я опоздал.

Ничего не отвечаю.

– Готов?

Пристально смотрю на него. Будто хочу что-то увидеть. Или разглядеть.

Солнечные лучи играют на его лице желтыми прозрачными пятнами.

Он улыбается.

– Пойдем.

6

Илья. Двадцать пять лет. Любимый писатель – Достоевский, поэт – Лермонтов. Эдуард Асадов еще. Любимая книга – Братья Карамазовы. Фильм – В погоне за счастьем. Актер – Том Хэнкс. Уилл Смит еще. Болеет за футбольный клуб Ливерпуль. Главное качество в человеке – доброта. Отзывчивость еще. И честность. Мечта? Чтобы не было в мире страдающих. Но это невозможно. Он и сам это понимает. В этом мире уж точно. Цель? Уменьшить количество страдающих и нуждающихся. Как? Делом. Глобальная цель? Создать международный фонд помощи людям. Наподобие «Садаки». Или «Красного Креста». Помогать нуждающимся. Больным, голодающим, без крова, слабым физически и психологически.

Агнес Гондже Бояджиу¹².

Он уже сделал первый шаг. Он начал помогать нуждающимся людям в нашем городе. Ничего сложного. Просто нужно сделать первый шаг. И он сделал.

Заходим в магазин. Два больших пакета с продуктами.

Он рассказал мне все. Или почти. Но обстоятельно. О своих подопечных. Или как он их называет – друзьях. Многие из этих «друзей» старше его в несколько раз.

Глаза его светятся. Он счастлив делать то, что делает. Он горд.

***

Илья достает ключ и открывает дверь подъезда. Затем дверь квартиры.

– Илья? – хрипловатый голос раздается из глубины квартиры.

– Да, Владимир Романович.

Глухой кашель из глуби квартиры.

Проходим в комнату. Затхлый запах. Илья тут же отворяет форточку, и нас обдает свежим пахучим весенним воздухом.

– Разминку делали? – Илья сразу берется за собирание разбросанных по комнате вещей.

– Здравствуйте, – немного смущенно смотрю на старика. Никакой реакции.

– В моем возрасте уже подыхать пора, – Владимир Романович пытается привстать на кровати хоть в какое-то подобие вертикального положения, но ложе проваливается еще глубже.

Строгий взгляд Ильи. Осуждающе качает головой. Осуждает он, конечно, слова старика, но никак не его попытку привстать.

– В Японии и в Китае люди в девяносто лет занимаются гимнастикой. Прямо на улице. Вы по сравнению с ними еще юноша, а уже хороните себя. Не стыдно?

Илья помогает Владимиру Романовичу присесть на кровати.

Владимир Романович недовольно фыркает. Пытается подбочениться на мятой разрыхленной подушке, но проваливается в нее по локоть. Наконец, он усаживается как ему удобно. Или насколько ему удобно.

– Вот, когда рожусь в Японии, тогда и поговорим, – говорит он голосом надтреснутым.

Илья собрал разбросанные вещи, разложил их аккуратно на спинках стульев и принялся за следующую работу – вытирание пыли.

– А дело не в Японии, – остановился. Приложил указательный палец к виску, – Дело вот здесь, в голове. Много бодрых, энергичных людей, пожилых людей есть и в нашей стране. Вот, Северный Кавказ, например. Не Япония, ведь? А люди живут и по сто лет. И наслаждаются жизнью. Любят ее. А вы?

Смотрю на Владимира Романовича. Уголки губ тянутся вниз, брови насуплены. Он глядит на неопределенную точку, будто бы не в пространство, а во время.

Я завороженно смотрю на него и представляю себе его мысли. Сначала отслеживаю траекторию его взгляда – он смотрит куда-то в окно, или сквозь пыльное освещенное лучами Солнца стекло окна. Или, как я неожиданно для себя уже подумал – он смотрит сквозь пространство, куда-то в прошлое. В то прошлое, когда ему было восемнадцать – ноги были еще более чем послушны, сил и энергии столько, что с лихвой хватило бы и на десятки лет в нынешнее время. Как глупо и легко растрачивается энергия молодости – подумал я на мгновение, но тут же вернул ход мыслей в направлении Владимира Романовича. Я смотрел на его глубокий задумчивый взгляд и представлял, о чем он сейчас думает. И всякий раз в своих фантазиях о мыслях Владимира Романовича, я видел молодого, сильного, готового свернуть горы парня Вову. Почему-то я не сомневался ни на секунду, что точно тот же самый образ сейчас в голове у Владимира Романовича.

Голос Ильи возвращает меня в реальность.

– Вот сколько вам лет? – Илья протирает одиноко висящую в центре потолка лампочку Ильича¹³.

Владимир Романович молчит. Он медленно подносит жилистую руку к лицу и подушечками указательного и среднего пальцев также неторопливо потирает подбородок.

Илья останавливает свою работу и пристально, может, даже с подозрением вглядывается в деда.

Напряжение.

Недолгое молчание прерывается резким вскриком.

– Не знаю сколько! Подыхать скоро! Вот сколько.

Владимир Романович грозно сверкнул глазами и, скривив брови, уставился в стену.

Илья продолжает работать тряпкой. Теперь очередь шкафа.

– Пятьдесят девять. Вам всего пятьдесят девять, Владимир Романович, – Илья говорил спокойно, размеренно. Не играя на нервах, а стараясь донести мысль.

Услышав эти цифры, я внезапно вздрогнул. Пятьдесят девять? Я думал, ему не меньше семидесяти. Да куда семидесяти, не меньше восьмидесяти. Лицо иссохшее, морщинистое, с изрытыми щеками и впалыми висками, словно на них были ямки. Он сидел в порванной в нескольких местах, когда-то белой, но уже густо пожелтевшей маечке и широких, как их называют в народе, семейных трусах. Сутулый еще больше тем, что, и сидя провалился в кровати. Руки, словно приделанные висели рядом. Редкие тускло-седые волосы торчали откуда-то из затылка и в области висков. Тяжелое дыхание, недовольный взгляд. Нет еще и шестидесяти. Некоторое время я стоял потрясенным.

– В вашем возрасте, – продолжал Илья, тщательно протирая засохшее на зеркале серванта пятно, – люди, только начинают жить. Вот американцы…., – Илья замолчал и принялся энергично тереть несдающееся пятно. Наконец, он с ним справился, выдохнул и продолжил, – Вот американцы или немцы после пятидесяти начинают жить полной жизнью. Активной жизнью. Полноценной. Понимаете?

Владимир Романович молчал с видом уже не недовольным, а, скорее, даже оскорбленным.

Он надрывно кашлянул.

– Я сейчас, – Илья вышел из комнаты. Послышался звук струящейся воды.

Я внимательно смотрел на старика, и чувство жалости крепко обуяло меня. Это чувство с самого начала нашей встречи медленно просыпалось во мне, и вот дало о себе знать. Я еще раз оглядел его с ног до головы. Представил девяностолетних японцев, делающих мостик, восьмидесятилетних кавказцев, танцующих на свадьбе правнуков, семидесятилетних американцев и немцев, фотографирующихся на фоне Эйфелевой башни. Мне стало до жгучей душевной боли жалко Владимира Романовича. И всех тех дедушек и бабушек, которые после полувекового юбилея начинают готовиться к смерти. Которые копят не на курорты, а на похороны.

Илья вернулся со шваброй.

– Эти самые немцы путешествуют по миру, – Илья начал протирать пол не менее усердно, чем шкаф чуть ранее, – Прилежно одетые, с румянцем на лице, с улыбкой.

Я вновь представил немецких пенсионеров на фоне египетских пирамид, Тихого океана и Амазонских джунглей.

– Поднимите, пожалуйста, ноги, – Илья протер по периметру и под кроватью Владимира Романовича. Остановился перед дедом и испытывающим прищуром на него уставился.

Тот за все время пока Илья проводил уборку в комнате и говорил, ни разу не посмотрел на него. И вообще взгляд его все время был направлен в одну сторону. Я вновь отследил куда. Телевизор. Старый тяжелый телевизор с кнопками под экраном. Я думал, таких уже не существует. Вдруг для себя я осознал, что все это время телевизор работал. По нему шел парад. Сегодня же девятое мая – внезапно вспомнил я. Великий праздник. Самый великий светский праздник в нашей стране. И не только в нашей.

Над телевизором, чуть закрывая по горизонтали верхнюю полоску экрана, нависала вязаная салфетка из ириса. Ею накрывали экран, когда телевизор был выключен. От пыли. Старые потертые обои. Мебель времен советского союза. На стене над кроватью ковер. Выглядел как новый. При том, что на полу лежал изношенный кусок плотной ткани, который с трудом покрывал половину пола. Белый заштукатуренный потолок частыми местами потрескался. Стол в углу. Одна табуретка с подбитой ножкой. Телефон. Дисковый. Я уже возвращал взгляд обратно на Владимира Романовича, как заметил таракана. Он быстро забежал за шкаф. Они еще существуют – удивился я.

Илья что-то говорил деду, когда тот вдруг встрепенулся и попытался встать с кровати. Но у него не получилось. Пружины недолго покачали свалившегося деда, и только они успокоились, он начал. Начал нервно.

– Ты думаешь мне нравится такая жизнь, – голос деда и без того сиплый, совсем заглох.

Илья тут же подскочил на кухню и скоро вернулся со стаканом воды. Он пытался успокоить разволновавшегося деда, но тот только вошел в раж. Большими и частыми глотками осушив стакан до дна, он продолжил.

– Думаешь, я не хочу моря или гор? Думаешь, я хочу считать каждую копейку? Думаешь, я хочу хрипеть, кашлять, корчиться? Хочу тяжело дышать, есть на завтрак, обед и ужин эти поганые таблетки? С трудом доходить до туалета?

Голос Владимира Романовича сорвался. В глазах блеснули слезы.

– Думаешь, я не хочу нянчить внуков? Не хочу давать советы своим детям? Думаешь, я не хочу быть нужным? Но всем плевать на старого больного деда. Всем. И даже моим детям. Мы подняли их на ноги, мы по пять раз вставали за ночь, чтобы их успокоить. Мы работали, как проклятые только бы у них все было, только бы они ни в чем не нуждались. А сейчас…. А сейчас им не нужен старый и больной отец, – он негромко заплакал.

Илья принес еще воды. Сел рядом, приобнял старика. И в его глазах я увидел слезы.

Прошло около двух минут. Старик медленно протер глаза. Прокашлялся. Сделал глоток воды.

– Простите, – чуть слышно произнес Илья, – Я не хотел, чтобы так получилось, – в лице его проявилось выражение глубокой печали.

– Ты последний человек, кто должен просить у меня прощения, – сказал Владимир Романович, – Только ты и есть у меня, – было видно, как важны для Владимира Романовича эти слова, и как много моральных сил он прикладывает, чтобы их произнести.

И вновь пауза.

– Только посмотри на них, – Владимир Романович кивнул головой в сторону телевизора, – Какие танки! Какие ракеты! Какое оружие! Сколько денег вбухано в это все. А между тем, сотни тысяч стариков не могут найти лишней копейки. А те старики, что дали им возможность бряцать всем этим сейчас, которые дали вам мирное небо, как они любят говорить, живут хуже, чем в войну. В войну пусть и не было хлеба, но люди были честнее. Так говорил мне мой отец. И я это знаю.

Тишина.

– Я сорок лет отпахал на нашем заводе, – взволнованно проговорил Владимир Романович, – По двенадцать часов. Отдавал всего себя. Три года в армии. Всегда исправно платил все эти налоги. Разве я не заслужил Италий и Испаний? Океанов с пирамидами? Ладно, я. Моя пенсия более-менее. А моя соседка. Восемь тысяч. На ней еще и сын со своей семьей, который не может найти работу. Восемь тысяч! Стыдно. Тьфу.

Тишина.

– Разве мы хуже этих немцев, этих американцев? Хуже?

– Нет, конечно.

– А, получается, хуже. Недостойны мы океанов. Понимаешь? Недостойны и все.

Владимир Романович сердито глядел в телевизор.

– Разве мы не заслуживаем океанов, – вдруг резко повернулся он к Илье.

– Больше всех в этой стране, – твердо ответил Илья.

Владимир Романович тяжело дышит. Грудь вздымается и опускается. Долгий вдох, медленный хриплый выдох. Мне было безумно его жаль. Не помню, когда к тому моменту я в последний раз испытывал это чувство. И вообще, другие чувства, помимо боли и горечи. Но сейчас мне было до безумия жаль этого пожилого человека.

– Я купил продуктов, – сказал Илья после очередной недолгой паузы, – Сейчас приготовлю суп, – Он собрался подняться с кровати, но Владимир Романович остановил его жестом.

– Оставь, – сказал он, чуть успокоившись, – Я и сам могу приготовить. Спасибо.

– Да не за что. Может, все-таки я….

– Нет! Ты думаешь, я немощный?

– Владимир Романович. Вы же знаете….

– Нет! Я совсем не немощный. Совсем. Я еще на многое способен. Ты не смотри на все это, – он провел взглядом по комнате, которая, впрочем, усилиями Ильи уже была убрана и чиста.

– Я знаю….

– Нет! – дед в третий раз не дал договорить Илье, – Ты также как и остальные считаешь меня слабым. А я не слабый. Я в твои годы коня на скаку мог остановить. В кулачном бою со мной боялись выходить. Ты не смотри на это все, – двумя пальцами он схватил обвисшую кожу на правой руке, – Сила вот здесь, – кулаком он несильно ударил себя по левой груди, а затем медленно поднес указательный палец ко лбу, – И здесь.

– Я в вас и не сомневаюсь. Вы же знаете.

Владимир Романович улыбнулся. Впервые за эти полчаса, которые были столь насыщены для меня в эмоциональном плане, что мне казалось, я прожил здесь какую-то особенную отдельную маленькую жизнь.

– Я знаю. Только ты остался у меня, – чуть дрогнувшим голосом произнес Владимир Романович, – Не знаю, что я делал бы без тебя.

Заиграло «Прощание Славянки»¹⁴. Солдаты на экране четко отбивали шаги под бессмертную мелодию.

– А великая у нас страна! – воскликнул вдруг Владимир Романович, – А не нужна мне пирамида. Не нужен океан. Березку нашу хочу. И Волги мне хватит. Ну, послушай только, – он закрыл глаза и около минуты с не сходящей с лица улыбкой слушал.

Закатив глаза, он предался, я уверен, приятным воспоминаниям.

Я смотрел на него и тоже улыбался. Все то время, пока улыбался он. Я гордился этим человеком. Человеком, которого видел впервые в жизни, но которого знал бесконечно долго.

Наступает минута прощания. Ты глядишь мне тревожно в глаза. И ловлю я родное дыхание. А вдали уже дышит гроза.

7

Все больше времени провожу в жилище своих новых знакомых. В бункере. Они его так называют.

Иногда чувствую, будто оживаю для новой жизни. Прежней уже нет, и не будет. Никогда. Ростки новой жизни во мне приподнимаются, когда я разговариваю с Ильей. Оптимист. Он верит в людей. Верит в жизнь. Верит в лучшее. Он убедителен. Но иногда и этого мало. Ростки новой жизни тут же начинают увядать, когда я оказываюсь в компании Рудольфа. Пессимист. Совсем не верит ни в людей, ни в человека. Раздражительный. Но яркий. Его интересно слушать. Убедительный. Достаточно.

Рудольф. Двадцать два года. Бритый под ноль. Серые, но выразительные глаза. Нос с горбинкой. Испытывающий взгляд, который с непривычки коробит. Уверенный в себе. Нет, самоуверенный. Не терпит глупости. Зарабатывает с помощью компьютера. Илья с нежеланием говорил на тему заработков. Рудольф более разговорчив. Ухмылка. Хитрая. Встречается взглядом с Ильей. Прищур. Словно давит. Нарочито. Илья отводит взгляд.

Единственный рабочий стол принадлежит ему. Один ноутбук. Книги. Джон Рид «Десять дней, которые потрясли мир», Джозеф Конрад «Тайный агент», Михаил Булгаков – «Белая гвардия», Надин Гордимер «Дочь Бургера», Иван Тургенев «Новь». Папка с надписью «Манифесты».

– Мы с Ильей компаньоны, – чуть заметная улыбка. Взгляд прицеплен к Илье, – Правда, Илья?

Грозный взор Ильи чуть усмиряет Рудольфа. Тот ухмыляется, но убирает всякое заигрывание с лица.

– Мы мастера виртуального мира. Вернее, я. А Илья – мой компаньон, – покровительственный тон.

Где познакомились? Где их родители? Почему они живут в подвале? Как они оказались на крыше в тот день? Все эти вопросы теснились в моей голове. Не хватает смелости задать. Больше слушаю.

Много споров. Обо всем. Человек в центре внимания. Добрый, честный, достойный у Ильи. Слабый, глупый, недостойный у Рудольфа. Илья спокоен, смирен и уверен в себе. Рудольф напротив. Человек, как дар этой планеты против человека в качестве опухоли, которую нужно незамедлительно вырезать. Человек-смысл против человека-забавы. Надежда против бессмыслия. Вера против разочарования. Любовь против обиды. Или против ненависти.

Ненависть это обида. Серый асфальт.

Любовь это надежда. Голубое небо.

Интересно слушать их разговоры. В них кипит жизнь. Плавится. И я. Чувствую, как заполняется пустота. Но ненадолго. Моментами. Сегодня Илья. Заполняется. Завтра Рудольф. Вытекает. И укрепляется пустота. Это возможно? Что бы укреплялась пустота? Пустота это не ничто. Это отсутствие чего-то. Значит, возможно? Возможно. Уверен. Сегодня улыбаешься солнечному лучу, наполняющему тебя. Завтра беззвучно завываешь от тоски. От боли, укрепляющейся в тебе. Тяжелый осадок. Темные тона. Рудольф. Уверен в себе. Самоуверен донельзя. И ты ему веришь. Ты его понимаешь. Ты знаком с болью не понаслышке. С несправедливостью. С обидой. Один язык. Общее.

Рудольф. Говорит о мечте. О своей Большой Цели. У каждого человека должна быть мечта. Если у тебя нет мечты, тебе незачем жить. Мечта может быть достигнута любым способом – никаких ограничений. Мечта определяет тебя, она показывает, кто есть кто. Большая Цель есть только у избранных. Он говорит это без доли сомнения и с немалой долей усердия – почти давления.

– У меня есть Большая Цель, – огонь в глазах Рудольфа отражает его внутренне состояние, – Мечта? Пока она есть – я буду жить. Как только она исполнится – меня не станет.

Пугающий. Загадочный. Самоуверенный. Харизма. Сила. Дух.

Я не заметил, как остался в комнате один на один с Рудольфом. Илья исчез. Словно не вынес энергии, напора. Не вынес давления.

– У тебя есть мечта? – живописно закинув одну ногу на другую, Рудольф испытывающим взглядом смотрит мне прямо в глаза.

Я замялся, не зная, что ответить.

– Есть? – напирал он.

Пожимаю плечами.

– Есть?

– Не знаю.

– Есть. Ты просто не видишь. Я тебе открою глаза. Со временем.

***

Сообщество «Мечта». Создатель и глава – Рудольф. Базируется в подвале, где-то на окраине города. Количество участников – постоянно меняется. Как стать членом? Иметь мечту – раз. Хотеть ее реализовать – два. Быть готовым к ее реализации – три. Все легко. Все просто. Как кажется. Да он благодетель! За свои деньги исполняет мечты людей. Совсем незнакомых. Волшебник? Дед Мороз? Рудольф.

Выходим в свет. Торопливый шаг. Дерганный. Приходится прибавлять, чтобы поспевать за ним. Оглядывается. Ухмылка. В глазах что-то. Надменность? Презрение? Всматривается в лица людей. Качает головой. Ухмылка. В глазах что-то. Раздражение? Ненависть? Резко останавливается.

Двое пьяных толкаются. Грязная одежда. Ботинок одного лежит в стороне. У второго спущены штаны. Рудольф качает головой. В глазах что-то. Надменность. Презрение. Раздражение. Ненависть.

Смотрит на меня с укором.

– И в этом мире ты хочешь жить?

В недоумении свожу брови, напрягаю лоб.

Идем дальше. Очередь. Тянется метров на пятьсот. А то и больше. Подходим к концу очереди. Стоит парень. На вид лет пятнадцать. Рудольф смотрит в упор. Парень, похоже, смущен. И растерян.

– Что? – наконец выдавливает из себя.

Рудольф качает головой. Плюет в сторону. Парень растерян. И, похоже, оскорблен.

– Ты что делаешь?

Рудольф бросает на парня злобный взгляд и уходит. Парень выходит из очереди, что-то кричит нам вслед. Поворачиваюсь. В этот момент он торопливо вскакивает обратно на свое место. В очередь подошли новые люди – нельзя потерять свое место.

Идем вдоль очереди. В основном молодежь. Кто-то парами. Большинство одиночки. Кто-то жует бутерброды и пьет колу. Большинство без провианта. Встречаются и более взрослые. От тридцати. И даже совсем взрослые. И даже возраста последней седины – когда белеет последний цветной волос. С модными бородами, в стильных джинсах. Но с морщинами и глубокими бороздами на лице.

Доходим до начала очереди. Поднимаю глаза. Магазин одежды. Причудливое сочетание английского и русского алфавита в названии. Самое то для этого причудливого города.

Очередь за кроссовками. Новый завоз. Уникальный – как говорят. От известного американского рэпера. Месячная зарплата среднего работника в нашем городе. Еще раз смотрю на очередь. Отхожу чуть в сторону. Тянется. Глаза уже не цепляют. Рудольф подходит к первому в очереди. Девочка. Лет двадцати. Розовые волосы. Рудольф смотрит в упор. Девочка раздражена.

– Что?

Рудольф встает рядом. Лицом к еще закрытой двери.

– Эй, – за спиной раздается бас, – Ты что творишь? – Здоровый парень. Килограмм сто десять-сто тридцать. Толстым назвать его язык не повернется. Здоровый.

Рудольф смотрит перед собой.

– Оглох что ли, – Здоровяк нервничает. Хватает Рудольфа за плечо.

Рудольф поворачивает голову и с наглым видом улыбается в уже озлобленное лицо. Здоровяк одним движением руки выталкивает Рудольфа из очереди. Рудольф выпрямляется. Застывает на месте. Смотрит на своего обидчика. Тот выходит из очереди, но, опомнившись, тут же оборачивается, и, увидев, пустующее место возвращается обратно. Видимо, и ему показалось, что сейчас его место займут, и он тоже сделал выбор. Рудольф ухмыльнулся, плюнул и пошел обратно вдоль очереди.

– Псих, – бросил вдогонку здоровяк, – Если бы не это, – он обернулся на очередь, – ты бы на своих двоих отсюда не ушел.

Мы шли назад, к концу очереди. В этот раз Рудольф выглядел раздраженным.

– Эй, – голос из гущи очереди, – Вперед выдался парень, – Могу продать место.

Рудольф смотрел на него без всякого проявления эмоций. Столбом стоял и столбом же смотрел.

– Сорок шестое место, – парень говорил почти шепотом и, постоянно оглядываясь.

Рудольф был столбом.

– Ты не думай, – продолжал парень, – Сорок шесть это только на слух много. Очередь дойдет быстро, – он посмотрел слева от себя, на хвост очереди, – там еще человек восемьсот – не меньше. Понимаешь, да? Сорок шестой из восьми сотен.

Рудольф стоял столбом.

– Всего за десятку отдам, – парень еще больше приглушил голос и почему-то чуть пригнулся, – Небольшая цена на самом деле за несколько десятков часов сэкономленного времени.

Парень закончил свое деловое предложение и в суетливом ожидании уставился на Рудольфа.

Рудольф стоял столбом.

Прошло около десяти секунд. Десяти самых странных секунд, которые я только пережил. Вся окрестная часть очереди была обращена на парня и нас с Рудольфом. Тихо до жути. Парень был похож на трясущийся на ветру колос. Рудольф продолжал быть столбом. Очередь вокруг и я вместе с ней – трава. Эти аналогии, возникшие в моей голове мгновенно и ниоткуда, лично для меня придавали моменту еще больше необычности, или, скорее, даже абсурдности. Я видел вопросы и недоумение на лицах и другой «травы».

– Ну, – парень, наконец, развеял эту чудную тишину.

Рудольф стоял столбом.

– Хорошо, – парень еще раз оглянулся, – Восемь. Меньше не могу.

Рудольф ухмыльнулся. Лицо его озлобилось. Он плюнул и ушел. Теперь столбами стояли парень и еще несколько человек в очереди.

Мы быстро миновали очередь в обратную сторону, и вскоре ее хвост остался за поворотом.

С трудом поспеваю за шагом Рудольфа. Внезапно останавливается. Столб смотрит на меня.

– Ты видел? Видел их?

Конечно, видел.

Рудольф качает головой.

– Тьфу. И эти люди – будущее этой страны.

Будущее. И что?

– Ну что ты молчишь, – раздраженно произнес Рудольф, – Ну, скажи. Скажи, что ты думаешь об этом.

Что я думаю?

– Очередь. И что? – искренне не понимаю агрессию Рудольфа.

Вскипает.

– Какая нафиг очередь? – и без того неприятная внешность Рудольфа становится совсем отталкивающей в эту минуту, – Эти самые детишки, которые через четверть века будут править этим городом, этой страной стоят километровыми очередями за кроссовками.

Прохожие оглядываются на Рудольфа. Ему, судя по всему, наплевать на окружающих. Он продолжает, с каждой секундой вскипая все сильнее.

– За кроссовками! Что это за мир такой будет?

– Все хорошо? – обеспокоенно интересуется один из прохожих.

– Все плохо, – ядовито отвечает Рудольф, – Все очень плохо.

Прохожий, несколько смущенный подобной реакцией, спешно уходит. Рудольф вновь обращается ко мне.

– Так что это за мир нас ждет?

Ну, раз хочешь знать.

– Обычный мир, – отвечаю, – Что плохого в кроссовках? Что плохого, что они стоят в очереди за ними, – вхожу во вкус, – Не за сигаретами, не за пивом. Они никому не мешают. Стоят себе мирно за кроссовками, – чувствую смелость, – А вот ты их провоцировал. Зачем было все это представление?

Смотрит на меня странным взглядом. То ли с гордостью, то ли с удивлением. Или с презрением? Не поймешь. Качает головой.

– Нет, ты еще слишком глуп. Ты ничего не видишь. Не видишь людских пороков. Ты видишь очередь и все. Я тебя переоценил.

Стоит молча. Улыбается.

Смелость меня покинула. Нет, не боюсь. Просто удивляюсь своей прыти минутной давности. Раньше смотрел на Рудольфа как на какого-то диктатора. За эти два дня, что знаком с ними, я полноценно общался только с Ильей. Рудольфа в основном слушал. Сейчас не просто говорил. Но и не соглашался с ним. Трусости нет. Абсолютно. Но нет и смелости. Поэтому стою молча. Жду.

– Ладно, пойдем, – Рудольф спокоен, – Всему свое время. Так ведь говорится?

Киваю головой.

Идем обратной дорогой. Выходя из бункера, собирались на окраину города. В «Мечту». Видимо, не сегодня. Я его обидел? Похоже. Был резок. «Ты их провоцировал, зачем это представление». Кручу в голове. Грубо? Похоже. Но ведь, правда. Странный он все-таки. Не сумасшедший. Но странный. Иду за ним до бункера. Очень быстро идет. В какой-то момент теряю его из виду. Почти бегом. Его нет. Просто исчез. Неужели настолько я его задел? И ведь не назовешь его ранимым. Как бы то ни было, я в одиночестве дошел до двери подвала их дома. Она была заперта.