Читать книгу: «Рождённые огнём. Первый роман о российских пожарных…», страница 4

***

К вечеру Дорофеичу стало хуже, пальцы распухли и почернели. Приехавший лекарь немедленно отправили его в больницу. Уходя, Макар прижал к себе Кузьму и поцеловал его в пушистую кошачью морду. Когда он вышел за ворота, Кузьма ещё долго бежал следом, жалобно мяукая, думая, что так полюбившийся ему Макар уже не вернётся обратно…

Брандмейстер Бодров поздним часом закрылся у себя в кабинете, и точно так же, как в день смерти Алексея Мартынова, пил горькую. Бойцы, оставшись в казарме, выставили караульного, чтобы тот в случае чего дал знак – что придёт на ум выпившему командиру одному богу известно.

– Как же это, братцы, с нашим Захаром приключилось? – спрашивал себя и остальных Ширш. – Я с ним, почитай, годков семь уже бок о бок. Не могу я на него подумать такого.

Пожарные молчали, пытаясь заняться хоть каким-нибудь делом, но как-то ничего не ладилось. Мартынов нарезал круги по двору, твёрдо вознамерившись спустя четверть часа постучаться к Бодрову. Взглянув на часы, он вспомнил, что обещал сегодня матушке быть пораньше к ужину, чтобы поговорить о её поездке назавтра на хутор Степановский, что близ Оренбурга, к кузине и договориться о лошадях.

– Теперь уж как выйдет, – подумал он.

Мартынов поднялся к Бодрову, когда уже стемнело. На стук в дверь никто не ответил. Николай постучал сильнее – в кабинете послышался какой-то неясный шорох.

– Ваше высокоблагородие, дозвольте войти! – крикнул Мартынов. – Я по делу неотложному. Степан Степаныч!

Молчание насторожило помощника не на шутку. Он уже успел узнать своего начальника, когда тот был навеселе. Бодров всегда в таких случаях шумел, отдавал разные чудные приказы, о которых после и вспомнить не мог. Мартынов подозвал Петрова.

– Неладно там как-то, чую, – поделился он опасением с коллегой. – Надобно дверь ломать.

– Да бог с тобой, Николай Алексеич! – ужаснулся Петров. – Спит он пьяным и всех делов.

Мартынов не послушал и, отойдя на пару шагов назад, с силой ударил в дверь. Она не поддалась. Николай прислушался – ни звука. Собравшись с силой, оба помощника ударили теперь в дверь ногами одновременно. Железный крюк отлетел, и Николай первым ворвался в кабинет. Бодров сидел прямо в кресле. Мундир его был застёгнут на все пуговицы, а в правой руке брандмейстер держал пистолет, приставленный к виску. Мартынов замер, не зная что предпринять. Петров осторожно направился к брандмейстеру, обходя стол. Бодров не шевелился, будто ничего не видел вокруг себя. Мартынов, оправившись от шока, двинулся к нему с другой стороны, как раз там, где была рука с пистолетом. Оставалось пару шагов, когда брандмейстер неожиданно повёл глазами в сторону помощника и нажал на курок. Выстрела не последовало – осечка! В следующее мгновение Николай перехватил руку Бодрова, а вторую тут же схватил Петров. Они оба пытались вырвать пистолет. Бодров сопротивлялся молча и зло.

– Степан Степаныч, ты чего удумал! – заорал Мартынов. – Брось, брось оружие!

– Пусти! – прохрипел брандмейстер. – Пусти, говорю. Не переживу позора такого!

Он с силой оттолкнул обоих, вновь поднял пистолет к виску и опять взвёл курок.

– Не походи! – сказал Бодров. – Не подходи!

– Степан Степаныч, будешь стреляться – давай! – вдруг выпалил Мартынов. – Только сказать тебе одно хочу. Собрался я сегодня к Вам, Ваше высокоблагородие, просить руки дочери Вашей…

Николай не успел закончить. Пистолет выпал из руки Бодрова, и, грохнувшись о стол, выстрелил. Пуля, летевшая прямо в грудь Мартынову, попала в стоявший на её пути медный подсвечник, и он тяжело свалился на пол, вывалив покатившуюся свечу. Брандмейстер страшно вытаращил глаза.

– Коля! Жив! – обезумевший Бодров бросился к помощнику и схватил его за плечи. – Что же это я делаю! Что делаю!

Они обнялись, и Бодров заплакал на плече у Мартынова.

– Ох уж мне канделябры эти! – улыбнулся такой счастливой развязке Николай.

Он наклонился и поднял подсвечник. Точно посередине ножки его застряла пуля, предназначавшаяся Николаю Мартынову. Бодров тем временем утёр слёзы платком, что дал ему Петров, и, окончательно протрезвев, наконец понял, что сейчас произошло. Он чуть было не лишил жизни своего Колю. Брандмейстер сел и закрыл лицо руками.

– Сейчас, Коленька, погоди чуток, – прошептал он. – Господи Вседержитель, помилуй меня грешного раба Твоего…

Тем временем помощник Петров, подойдя к Мартынову, попытался было забрать из его руки подсвечник, спасший тому жизнь. Но Николай крепко держал его, не отрывая от него глаз. Прямо над застрявшей пулей на медной ножке был едва виден знакомый Николаю знак! Он словно таял на глазах! Мартынов опрометью бросился в караульную, чуть не сбив с ног прибежавшего на выстрел Ширша, и схватил свою каску. Знак амулета медленно проступал на своём месте.

– Видится мне это всё, не может такого быть, – снова перекрестился Николай…

Когда он вернулся в кабинет брандмейстера, тот уже оправился от шока. Петров суетился рядом, достав какую-ту припасённую склянку с успокоительным.

– Да что ты, Иван Яковлевич, голубчик, – отнекивался Бодров. – В порядке я. Коля, Коля ты мой дорогой!

– Степан Степаныч, отыщем мы воров истинных – слово даю, – отрапортовал Мартынов. – За руку схватим!

– Отыщем, Николай, непременно отыщем, – воспрянул духом брандмейстер и, схватив Мартынова за плечи, пристально оглядел его, словно хотел убедиться, что всё в порядке – Я из них сам лично вот этой шпагой дух вышибу! Где моя шпага?

На лице его снова отчего-то проступила печаль, но всё же Бодров стал прежним – со своей командирской хваткой, не привыкший сдаваться трудностям. Он был уверен, что товарищи про то, что случилось этим вечером в части, не скажут никому ни слова – даже просить ему об этом не потребуется…

В эту ночь Мартынов долго и много писал. Он окунал перо в чернила, и в воображении его вновь и вновь рисовались картины, на которых языки пламени лизали потемневшие облака, и пожарный обоз летел со звоном колокола по улицам Оренбурга… На столе Николая стоял теперь тот самый подсвечник, подаренный ему Бодровым. Мартынов то и дело бросал на него взгляд – не появился на нём вновь загадочный знак, а после оборачивался, вглядываясь в темноту. Ему чудилось, что за спиной стоит отец и словно что-то диктует. Николаю даже показалось, что он слышит едва различимый его шёпот. Но лишь пламя свечи покачивало на стене его собственную огромную тень, ссутулившуюся над исписанными этой ночью листами…

На следующий день Дорофеича готовили к срочной операции. Доктор, уже немолодой, лет пятидесяти, невысокий мужчина, стоял в операционной с привычно закатанными по локоть рукавами белого врачебного халата, на котором виднелась чья-то плохо застиранная кровь. Он тщательно мыл руки в тазу с хлорной известью. Макару стало очень грустно. Вчера он ещё страшился тому, как ему будут отрезать пальцы правой, столь нужной во всём, руки, но теперь смирился и ждал своей участи.

– Ты, голубчик, не бойся, – с улыбкой подошёл к пожарному доктор. – Сейчас поспишь чуток, а мы своё дело сделаем – иначе никак. Помрёшь, понимаешь?

Макар лишь обречённо кивнул в ответ головой. Спустя полчаса его уложили на стол, накрытый белой простынёй, и в воздухе резко запахло чем-то неведомым для Дорофеича и оттого страшным. Он вздрогнул и обвёл глазами операционную. Рядом совсем молоденькая сестра милосердия доставала из кипящей кастрюли инструменты, среди которых Макар заметил небольшую пилу, щипцы, похожие на кусачки и острый тонкий нож. Через несколько секунд ещё один доктор накрыл его рот и нос марлей и положил что-то сверху. Макар вдохнул этот непонятный запах, и в глазах у него поплыли картины из далёкого его деревенского детства. Он увидел мать и ещё братьев, которые босоногими бежали куда-то за околицу. Увидел давно позабытую им старую берёзу, что росла на опушке леса, из ствола которой они мальцами пили вкусный сладкий сок…

– Ты считать умеешь, голубчик? – послышался откуда-то сверху голос доктора.

– Могу, – крикнул Макар, но почему-то не услышал себя. – Могу, могу!

– Тогда считай.

– Один, два, три, четыре…. – Макар силился посчитать до десяти, как учил его когда-то местный приходской батюшка, бывший ему наставником вместо погибшего на фронте отца, но голос куда-то исчезал, мысли его путались. Всё – и мать, и братья, и берёза – пропадали в странном белом тумане…

***

В следующий день Рождественского поста пожар случился во Введенском храме, что на набережной. До него от пожарной части с Почтовой было подать рукой, и обоз приехал за минуты. Командовал на пожаре сам Бодров, а при нём все не то чтобы бегом делали дело – летали, словно на крыльях.

– Я вас, мухи сонные! Бегом вдвоём с рукавами наверх! – кричал брандмейстер. – А ты, у насоса, воду давай скорее теперь, а то сдохнут они там, в жаре – вишь огонь из окошек верхних как прёт, сейчас купол займётся.

Церковь пылала. Настоятель божился, что загорелось непонятно как, но Бодров твёрдо знал, что в приходских храмах одна пожарная беда – свечи. Вот и в этот раз, как и прежде, одна из таких свечек, не догорев, упала на какую-то тряпицу, ковёр или оставленную священником одежду, и пошло. Когда живущий при храме настоятель прибежал, только завидев огонь, то, не зная какая беда может быть, распахнул все двери и окна. Сквозняк подхватил пламя и понёс его под купол.

Пожарные уже подали воду, стоя на лестницах, приставленных к обоим приделам, а Мартынов с Ширшем, тем временем, пытались с трубами прорваться внутрь.

– Водой окатитесь, прежде чем идти, – крикнул им Бодров. – А то улетите, как ангелы, прости меня Господи, следа от вас не отыщешь!

Ширш подозвал одного из бойцов, и тот вскоре вернулся с двумя конусными вёдрами, полными воды.

– Лей! – приказал Мартынов.

Пожарный по очереди вылил на Мартынова и Ширша по ведру, и те вошли внутрь. В церкви было темно, как ночью. Дым обволакивал каждую пядь пространства, так что идти было неизвестно куда.

– А ну, присядь-ка, Ваше благородие, – толкнул в плечо Мартынова Ширш. – Сейчас всё увидим.

Николай присел. Под кромешной завесой дыма оказалось чистая неширокая полоска, будто здесь, внизу, пожара вовсе и не было.

– Ползком, ползком, Николай Алексеич! – подбодрил его Ширш, и они поползли к алтарю.

Мартынову стало тяжело дышать. Он нащупал на груди специальную губку для дыхания и, зажав её губами, начал дышать ртом. Немного отпустило, и они, оба присев на колена, подали воду в очаг, где огонь хозяйничал, будто поднялся сюда по воле нечистой силы из самой преисподней…

Пожар загасили после полудня. Снова зайдя внутрь, Николай обнаружил там стоявшего Ширша. Он осмотрелся и увидел, что сгорело буквально всё, что могло сгореть. И только иконы – посреди пепла и углей они, каким-то чудесным образом, остались нетронутыми огнём.

– Надо же, – поразился увиденному помощник брандмейстера. – Вот же чудо!

– Чудо, Николай Алексеич, чудо, – подтвердил Ширш. – Уж не впервой такое вижу и в храмах, и в домах.

На пожарных с икон глядели лики святых, и Николай застыл под этими всевидящими, пронзающими насквозь, глазами. Сзади послышался стук тяжёлых сапог, и в молебную залу, перекрестившись, вошёл Бодров.

– Чего вы тут, собираться надобно, – сурово сказал он. – Пожар – он постов, вишь, не соблюдает. Набезобразничал много тут. Где настоятель? А ну, пусть глянет немедля, всё ли тут на месте.

Вскоре на пожарище приехал сам епископ. Он обошёл со свитой весь храм, беспрестанно молясь. После благословил подошедших к нему Бодрова, Мартынова, Петрова и ещё несколько бойцов, и поблагодарил их.

– Владыка, не впервой уже такое со свечами, – всё же собрался с духом брандмейстер. – Надобно вразумить священников, чтобы…

– Бог дал – бог взял. – Епископ поглядел на Бодрова своим чёрными бездонными глазами, и тот покорно замолчал, повинуясь высшей силе, властной над всеми живущими на этом и на том свете…

Дорофеич метался в горячке. Накануне хирург отрезал ему отмёрзшие, с уже начавшейся гангреной, указательный и средний палец, да ещё половину безымянного на правой руке. Когда после эфирного наркоза Макар пришёл в себя, то не сразу понял, что произошло. Он то забывал, как его зовут, то собирался обратно в свою деревню. А потом рука начала страшно болеть. И от боли этой Макар метался по кровати и просил водки.

– Потерпи, миленький, – хлопотала подле него сестра милосердия Аня. – Уляжется боль, потерпи.

– Уж спасу нет терпеть, – рычал Дорофеич. – Может лекарство какое или водки что ли дайте?

Позже пришёл хирург и осмотрел то, что осталось от руки Дорофеича.

– Теперь терпи, солдатик, – безжалостно промолвил доктор. – Считай, как на войне тебе руку покалечило. Терпи, говорю.

Макар терпел. Его страдания всё чаще разделяла та самая Аня, из всех сестёр относившаяся к этому долговязому пожарному с особенной нежностью. А он, доживший до тридцати пяти лет бобылём, давно не знал женской ласки. Разве что одна из местных девиц лёгкого поведения, известная всей округе, принимала пожарных у себя в доме. Те, чего греха таить, бывало, расплачивались вскладчину. На номера, куда похаживали одни офицеры, у бойцов жалования не хватало. Но Макар хотел обзавестись домом и семьёй, нарожать с женой детишек. Таким он видел своё скромное пожарное счастье.

Чуть позже к Дорофеичу пожаловал городничий с допросом. Макар ещё не пришёл в себя, но полицейский был непреклонен: приказ полицмейстера – учинить допрос немедля. Дорофеич не знал, что и сказать, боясь каждым своим словом навредить Захару, в невиновности которого не сомневался ни на минуту.

– Ваше благородие, я в толк никак не возьму, чего говорить-то? – искренне недоумевал Макар. – Не видел я ничего такого, вот Вам крест.

– Ты, братец, мне не виляй тут, – пугал его городничий. – Знаешь ли, что Дегтярёв уж рассказал всё как было, как вы вдвоём удумали на пожарах мародёрничать. Всё уж нам про то известно, а ты грех с души с ними – расскажи, да покайся после батюшке.

– Нечего мне сказать, Ваше благородие, – отвернулся к стене Макар. – Не было – вот Вам слово моё.

– Ну, гляди, твоя воля, – разозлился на него офицер. – Значит, пойдёшь на каторгу, надолго пойдёшь!

– А, один чёрт! – махнул здоровой рукой Дорофеич. – Вяжите, коли так.

Городничий ушёл ни с чем, а к Макару снова прильнула Анна, заботливо поправляя повязку на его ранах.

– Да на что я тебе калека? – удивился опять пожарный. – Мне теперь и службы-то не видать. Да хоть и в острог – всё одно. Эх, братцы!

– Не бывать этому, – вдруг сказала Анна, и Макар поразился твёрдости её голоса. – Я тебя выхожу, и каторги не будет, и служить ещё будешь.

– С чего бы тебе так знать про это?

– Не пытай, но знаю точно…

Самого Захара Дегтярёва третьего дня перевели со съезжего двора на новую гауптвахту, что на набережной, и посадили в камеру. Допросы с пристрастием и битьём в зубы ничего не дали. Захар твердил одно.

– Не я это, богом клянусь, подбросили, окаянные, червонцы мне эти. Не возьму вины на себя – на что мне за других каторгу тянуть. А отправите – перед богом ответите, бог всё видит…

Захара снова били, но вскоре полицмейстер отчего-то распорядился прекратить допрос и отправить арестованного на гауптвахту немедленно. Захара били в жизни много. Сначала пьяный отец брал всё, что попадало под руку и бил своего Захарку за любую провинность нещадно. Жена просила пощадить сыночка.

– За что ж ты его так, или не любишь вовсе? – плакала она.

– Не лезь, не твоё бабье дело это, – ворочал пьяным языком муж. – Я ему такую науку дам, что век помнить будет, как родителя почитать надобно.

Позже Захар сам попросился в рекруты, чтобы уйти от ненавистного отца. Ему было жалко мать и сестру, но он ушёл однажды по пыльной деревенской дороге прямо на войну. Он надеялся выжить, чтобы вернуться и быть в силах что-то изменить и поправить. Но в первом же своём бою попал в черкесский плен, где просидел в яме долгих три года. Его избивали до полусмерти, почти не кормили, и Захар Дегтярёв много раз прощался с жизнью, пока не решился сбежать. Ранним утром он чудом выбрался из ямы, задушил сторожа и бежал пока было сил. Его искали, пускали по следу страшных жестоких алабаев, ломавших спины человеку в один прыжок. Но ему свезло – на второй день Захара, обессилившего и загнанного, словно зверь – подранок, подобрал казачий разъезд…

Обо всём этом Захар вспоминал, свернувшись в клубок на промёрзшем арестантском топчане, то и дело хватаясь рукой за ноющую от холода раненную ногу.

– Не привыкать, обойдётся, вот доченьку бы разок ещё увидеть только, – думал он, и слеза наворачивалась ему на глаза.

Прежде чем попасть на службу в Оренбург, Захар успел жениться на одной из крепостных девушек. По такому случаю великодушный барин даровал ей вольную, и они направились в город, где Дегтярёв и подался в пожарные служители. Пять лет назад жена родила ему красавицу – доченьку Настю. Захар, который с детства познал столько жесткости, вырос человеком очень добрым и любящим, прощавшим каждого. Настю свою он любил больше жизни и сейчас тосковал по ней, зная, что может никогда её не увидеть. И от мыслей этих ему не спалось – чудилось, что Настя стоит у зарешёченного окна его камеры и ждёт, когда её батяню отпустят домой…

***

А вот и зима на исходе. Февральское солнце в Оренбурге обманчиво. То согреет, выглянув из-за туч, то обдаст лютым морозом. Но скоро, скоро… В эти самые дни Дорофеич, к несказанной радости товарищей и кота Кузьмы, вернулся на службу. Покалеченная рука его была ещё забинтована, но поверх повязки он приспособил кожаный чехол.

– Вот что, братцы, от руки моей осталось, – показал Макар свою клешню товарищам.

Кузьма уже ластился к Дорофеичу всем своим кошачьим телом, держа хвост трубой. Тот поднял его и уткнулся носом в усатую морду. Кузьма, не ожидавший подобных ответных чувств, заёрзал, словно от неловкости, но на всякий случай уцепился когтями за суконную шинель Макара. Появившийся Бодров позвал Дорофеича к себе и, внимательно рассмотрев руку, задумался.

– А управишься у насоса-то теперь, а?

– Ваше высокоблагородие, я уж всё придумал, как буду, – уверенно ответил Макар.

– Сможет, он сможет, – подумал про себя брандмейстер. – А то куда ж его? Кому он нужен будет? А к ремонту ещё помощника ему определим. Сможет…

В один из таких февральских дней казачий вахмистр Григорий Попов, разругавшись с женой вдрызг, поджёг от злости свой собственный дом, что в Форштадте. Пламя схватилось быстро. Обоз примчался через полчаса, увязая по дороге в тяжёлом, набухшем от дневной оттепели, снегу. Попов же, завидев пожарных, вышел навстречу обозу с шашкой и стал показывать чудеса фехтования, перебрасывая клинок с руки на руку, крутя его так, словно превратил шашку в железный веер.

– Руби меня, братцы, если сможешь! – орал вахмистр, будто потеряв рассудок, почувствовал себя в бою с басурманами. – Пускай горит!

Прискакавший следом Бодров, спешился. Пожарные стояли, не зная как приблизиться к горящей избе. Брандмейстер подошёл вплотную к вахмистру.

– Брось шашку! – коротко приказал он. – Всю улицу спалишь, казак. Не бери греха на душу!

– А ты кто? Не командир ты мне! – захрипел на брандмейстера Попов. – Ты в мою душу не лезь – туда шашек и палашей знаешь сколь совали? А ты кто, чтоб мне приказы отдавать?

И, махнув кликом, вахмистр разрубил уже протянутый к дому пожарный рукав. Хлынувшая из рукава вода ударила Бодрову прямо в грудь. Брандмейстер, не дрогнув, остался стоять на месте. Он снял шпагу, скинул на морозе шинель, расстегнул и снял китель. Оставшись в одной рубашке, штабс-капитан взял в руку свой клинок. Только сейчас, в свете пламени пожара, Попов разглядел страшный ожог на плече брандмейстера и длинную рваную отметину возле самой шеи от упавшей однажды на Бодрова горящей надвратной перекладины, располосовавшей ему чуть ли не половину тела. Взгляд вахмистра погас, он одним движением вложил шашку в ножны и посторонился, пропуская пожарных…

Войсковой атаман Михаил Голодников насилу уговорил полицмейстера Рукомойникова не отдавать Попова под суд, обещав разобраться с ним по суровому казацкому закону.

Вскоре казаки собрали свой Круг. В казачьей Знамённой избе было сильно накурено. Юртовые атаманы собрались с ближайших станиц. Бородатые, с шашками на боку и нагайками в сапогах, не снимая шапок, они степенно о чём-то говорили друг с другом. Помимо прочего должны были обсудить и вахмистра. Теперь Григорий сидел на Круге понурый, ожидая своей участи.

Голодников не вошёл, а прямо вбежал на Круг. Войсковой старшина едва успел с докладом.

– Здорово дневали, братцы казаки? – обратился к Кругу атаман.

– Слава богу! – грохнули в ответ казаки.

– На молитву шапки долой!…

Когда дошли до Попова, то спорили долго. Вахмистр слыл человеком отчаянным в бою и щедрым с товарищами, и в пьянстве, как и в иных безобразиях замечен не был. Виной же всему был вспыльчивый характер казака.

– Простить Попова, и чтоб впредь не баловал! На поруку его взять! – кричали казаки.

– Любо! – раздавалось в ответ с одной стороны.

– Не любо! – эхом отзывалось с другой. – Уж не впервой он чудит! Что с того, что герой. Наказать, чтоб казакам неповадно было!

Тогда слово взял есаул Ерофей Якунин из Совета стариков. Есаул встал, и вслед за ним по казацкому обычаю поднялся весь Круг. Ерофей, как и полагалось, поклонился всем.

– Вот что, казаки, – начал свою речь отмеченный сединой и вражескими пулями сотник. – Так делать никак невозможно. Мало что ли враг дома наши сжигал? Мало нашего казачьего брата в боях полегло и ещё поляжет, чтобы по глупости замерзать? Вас спрашиваю? У вахмистра Григория Попова заслуги немалые, но баловать никому нельзя. Моё слово – наказать одним ударом плетью.

– Любо, – нехотя загудели казаки, не смея перечить старику…

Весна взяла своё только к апрелю. И пока все радовались вновь начинавшейся в городе жизни, пожарные отвыкали от зимней спячки, готовясь к новым испытаниям. В апреле пожары не заставят себя ждать. Если зимой горело лишь от банных печей, да от упавших по недосмотру лучин, то в наступающей жаре, при налетающем, сбивающим с ног, оренбургском ветре пожару будет где разгуляться. Он поселится в степи, грозя оттуда сполохами городским избам на окраинах, залезет на сеновал, подобрав докурить брошенную каким-нибудь подвыпившим казаком самокрутку с ещё горящим табаком, а то и выскочит из костра, допрыгнув до ближайшего двора, покрутится и пойдёт куролесить по сараям и крышам домов.

– Нехороший он, апрель этот, сколь себя помню, – ворчал Ширш в казарме. – Так что, братцы мои, более всем сразу не спать, караул нести справно.

– Верно всё ты говоришь, Емельян, – громко сказал неожиданно вошедший в казарму Мартынов. – Его высокоблагородие теперь в Думу уехали. Снова людей да денег на обоз будет просить, а там как решат.

То, что решат снова не в их пользу, знал любой пожарный. Городской глава Иннокентий Безродов каждый раз придумывал для брандмейстера новую причину, чтобы не пополнять пожарный обоз новыми служителями и не менять лошадей, выслуживших свой положенный срок.

– Ваше превосходительство, ежели так станется, что какая из лошадок до пожара не домчит, то уж не взыщите, – бил на жалость Безродову Бодров. – Они, кобылки наши, больше иных людей на веку своём повидали – на покой им пора.

– Степан Степаныч, ну что ты мне говоришь опять, – заложив огромные руки за спину, ходил взад-вперёд по кабинету глава. – Государство из войн не вылезает, а тут тебе лошадей менять. И десяти лет им сроку не прошло – пусть поскачут ещё годик-другой. А насосы сменять будем, непременно будем. На новые, германские, слышь. Но к лету, голубчик мой, к лету.

– Да как же к лету, Иннокентий Палыч? – с недоумением поглядел на главу Бодров, отчего у Безродова окончательно испортилось предобеденное настроение. И брандмейстер, и все пожарные проблемы надоели ему тотчас же.

– Степан Степаныч, идите на службу, мы обо всём подумаем, – отвернулся он от Бодрова, давая понять, что разговор окончен…

Пожарные же, будто подслушав беседу Бодрова с городским главой, уже чистили и подковывали лошадей, Дорофеич вместе с новым пожарным Иваном возились у старого насоса, а Мартынов с Ширшем сокрушённо оглядывали порванные местами рукава и думали, чем залатать очередную дыру с этакими скудными расходами на обоз. За этим занятием застал их вошедший в конюшню помощник полицмейстера Исаев. Все побросали дела, ожидая новостей про Захара, но тот молча подошёл к Мартынову, поприветствовав его одного лёгким кивком головы.

– Николай Алексеевич, Вас тотчас же ждёт к себе его превосходительство господин полицмейстер, – сухо сказал он.

Мартынов отдал заливную трубу, которую держал в руке, Ширшу, застегнул мундир и, не проронив ни слова, направился следом за Исаевым.

Пётр Рукомойников курил в своём кабинете трубку. Табак у полицмейстера был особенный, такой едкий, что пробирал всякого до мозга. Вызывая к себе какого-нибудь городничего, он обязательно закуривал, отчего с подчинённым случался кашель и слёзы из глаз. Вот и сейчас, оглядев вошедшего к нему Мартынова с ног до головы, будто видел его впервые в жизни, Рукомойников затянулся, сидя в кресле.

– Проходи, Николай Алексеич, присядь, – указав Мартынову на кресло возле стола, выдыхая свой жгучий табак, строго сказал полицмейстер. – Ты человек хоть и молодой, но серьёзный и обстоятельный. А потому к тебе с этим делом и обращаюсь. Степан Степанычу – чур, уговор – о разговоре нашем ни слова – горяч он сейчас после всех этих краж, будь они неладны. Так вот, значит, дело какое, Николай Алексеич…

Пока еще не припекло с этими самыми пожарами, пока ещё солнечный денёк сменялся холодным проливным дождичком, Николай решился истопить баньку и позвать товарищей.

– Вот, братцы мои, хочу собраться с вами в баньке, по-походному, с веничком да водкой, – сообщил Мартынов. – Год уж, как батюшки моего нет, а он баньку любил. Помянем раба божьего Алексея.

В мужскую компанию он пригласил Бодрова, Петрова и Ширша.

– Ваше благородие, да не по статусу мне с офицерами вроде, – мялся Ширш. – Я-то баньку истоплю, а вы уж там сами.

– Обижусь, сей час же обижусь, Емельян, – сурово ответил на это Николай. – Топить – это твоя наука. Знаю, что истопник ты знатный. Но хочу с тобой, как с товарищем за стол сесть – уважь!

К назначенному часу из банной трубы валил дым, и Ширш кочегарил с дровами возле печи. Банька во дворе Мартыновых была «по – белому» – чистая и ухоженная. Её построил покойный отец Николая и иногда собирал здесь товарищей. Хоть Дарья с Машей наготовили на всю компанию, однако же Петров снова умудрился добыть и поставить на стол вяленую рыбу, икру и бутыль самогона – в этих делах равных ему в части не было.

– Не пропадёшь с тобой, Иван Яковлевич, – отметил заслугу Петрова брандмейстер. – Добытчик ты знатный. Откуда принёс?

– Так у вдовушки одной подъедаюсь тут, – словно в шутку признался начальнику помощник.

– Женить его надобно, братцы, точно вам говорю, – рассмеялся Бодров. – А хоть и на вдовушке этой. Когда свататься идём, Иван?

Брандмейстер, улучив момент, отозвал Николая к себе.

– Коля, а чего полицмейстер-то звал к себе, выпытывал что? – тревожно спросил Бодров, всё также пристально глядя на Николая.

– Да про Захара всё, – ответил Мартынов. – Больно уж хотят они его виноватым сделать, да сообщников ищут пока. Поэтому в судебную палату дело-то не отдают – не спешат. Я ему говорю, что не верю во всё, а он – улики есть, стало быть, в Сибирь ему дорога.

Печной жар уже раззадорил всю компанию, и они, раздевшись догола, нырнули в привычный для себя знойный дух. В тазах заплюхали веники, заготовленные с осени, от выплеснутой Бодровым воды зашипели камни на печи, и стало ещё жарче. Воздух сделался тягучим, пробирающим всё тело мелкими острыми иглами. Последним в парную вбежал Петров. На плече его, почти у самой шеи, виднелись две отметины от пистолетных пуль.

– Эк, Иван Яковлевич, где же тебя так? – рассматривая голого товарища, спросил Бодров.

– В полиции, известно где, – неохотно поделился Петров тем, о чём, по всему видно, вспоминать не любил. – У воров пистоль оказался, не увернулся я.

Спустя несколько минут из бани послышались крики, бранные словечки, охи да ахи.

– А ну-ка, поддай ещё парку, Ширш! – орал, что был сил Бодров. – Ох, не спалиться бы!

– Степан Степаныч, уж мочи нету жар терпеть, – слышен был тихий голос Мартынова.

– А ну терпи, боец, на что мне такой пожарный – сдюжишь!

Пожарные по очереди хлестали друг дружку горячими вениками, выгоняя из своих тел затаившиеся хвори, разогревая в груди души, чтобы после, охладившись колодезной студёной водой и закутавшись в белые простыни, начать свой откровенный разговор, на который по трезвому делу мужик вряд ли сможет решиться…

В понедельник Дорофеич запил. С ночи он пропадал неведомо где, а наутро Ширш обнаружил его спящим в дальнем углу казармы в таком непотребном виде, что было совершенно ясно, что самостоятельно Макар Кондрин до части не добрался бы.

– Кто ж дотащил его, и где подобрали? – вопрошал бойцов Ширш, но те, отводя глаза, по-братски молчали.

Макар на все поползновения привести его в чувство злобно отмахивался, обещая зарубить топором любого, кто подойдёт. Лишь новому его помощнику Ивану и коту Кузьме было дозволено быть рядом. Дорофеич водил в пьяном сне в воздухе руками, открывая порой ничего не видящие глаза, и нёс околесицу.

– Вон пошёл от меня, рогатый! – снова начинал кричать Макар, поднимая для крестного знамения изуродованную руку, отчего зрелище и впрямь было бесовское. – Я тебя знаю. Я в бога нашего верую – не возьмёшь меня, нечистая!

Нащупав Кузьму, Дорофеич сгрёб его в охапку и начал целовать. Кот, озверев от перегарного запаха, упёрся всеми четырьмя лапами и куснул Дорофеича за нос.

– Это не Кузьма наш – нечистая за мной пришла! – заорал Макар и принялся душить кота.

Мартынов вошёл в казарму, когда товарищи насилу вырвали животное от буйного пожарного. Взъерошенный и помятый Кузьма с выкатившимися от страха глазами злобно шипел, будто дьявол, изгоняемый Дорофеичем, на самом деле решил переждать в его шкуре.

– Тащите в конюшню! – приказал Мартынов. – Емельян, Иван, рукав и трубу у бочки готовьте.

Пожарные поволокли пьяного Кондрина к бочечному ходу. Двое взяли его под локотки, поставив прямо перед бочкой, от которой Иван через насос уже протянул пожарный рукав. Дорофеич, висевший на руках товарищей, был похож на приговоренного к казни. Он поднял голову.

– Почто убиваете меня, православные?

– Качай! – коротко приказал Мартынов.

Иван, державший в руках водоливную трубу, испуганно посмотрел на командира.