Читать книгу: «Ярополк», страница 4

Погост княгини Ольги

Шли по набитой, по наезженной дороге. Баян пропел волхву заговор на ос.

– Искал и нашел, – сказал Благомир одобрительно.

– Но ведь не сам придумал.

– Придумаешь, когда день придет. Ты радуйся – заветное слово само тебя нашло.

Баян долго молчал, но в сердце у него копошилось, свивая гнездо, сомнение. Не утерпел, сказал:

– Мы пошли слова искать, да что-то не ищем.

Благомир остановился. Повел руками в одну сторону, в другую.

– Се мир!

Показал на небо, на землю, положил ладони Баяну на плечи, себе на грудь.

– Се, друг мой, – Вселенная…

Грустным стало лицо у всесильного, у великого волхва.

– Я много лет потратил, пытая себя одиночеством, но одиночество одарило меня всего одной истиной: слово – жизнь, оно живет в народе… Наше с тобой полюдье¹² никому не приметное. Мы берем дань незримую. Один человек о жизни своей расскажет, другой поделится плодами труда своего, кто-то и заплачет… Нам, сборщикам сей дани, – все дорого. Высокое слово и низкое. Ты и руганью не пренебрегай. Сам не скверни уста, но о скверне, чернящей язык, тоже ведай. – Волхв улыбнулся, погладил отрока по голове. – Ты все понял?

– Все, – сказал Баян, опуская глаза.

– Не лукавь. Тебе неймется спросить, а где же оно – вещее слово? Что тебе ответить? Все родники в море сходятся, все вещие слова гуляют себе на воле среди словес человеческих. Хорошо живется княжеским гридням, вкусно едят, в цветном платье ходят. Но воли своей у них нет, чужой служат, еще и с радостью. Слову служба нелегко дается… Служит верно, но своей волей не идет. – Волхв улыбнулся ласково: – Не устал? Не оттопал ноги?

– Не оттопал, – просиял в ответ Баян.

Они поднялись на косогор и увидели на другом его крыле башенку с куполом. На куполе сияло позлащенное перекрестье.

– Погост, – сказал Благомир. – Не дремлет княгиня Ольга. Метит землю Русскую крестами.

– Крестами? – спросил Баян.

– Видишь, на куполе? Золотом блестит? Это крест… Башенка – церковь. Возле церкви застава. Землю нашу от врага бережет.

– Воины! – обрадовался Баян, готовый бегом бежать к погосту, но волхв головой покачал:

– Мы сюда не пойдем! Здесь нам не обрадуются.

Дрожащей рукой оперся на плечо Баяна. Повел прочь. Когда спустились с косогора, Благомир совсем ослабел. Лег, чтоб сил набраться.

– Травы сухой собрать? Костер запалить? – встревожился Баян.

– Не надо… Видишь лес впереди? За лесом пахари живут. У пахарей заночуем.

Благомир закрыл глаза. Чтобы дать ему покой, Баян отошел подальше, а ноги сами собой привели его на холм. Строений погоста было не видно, но крест сиял. Второе солнышко.

Что это за диво такое – крест? Вон как волхва-то напугал.

Солнце ушло в облако, золотое сияние померкло.

– Баян! – окликнул отрока волхв. – Пошли, пошли! Дорога неблизкая.

Бодрился Благомир, а ноги плохо слушались. Через версту снова сели отдохнуть.

– Сам не пойму, – признался волхв. – Мне ведь не противен крест. Един Бог! Един! Но Сварог – свет, а Христос – всего лишь распятый… Боюсь я, Баян! Всю землю нашу крестами уставят. – Посмотрел пристально. – Матушка тебе о Христе не сказывала?

– Не сказывала. Не видел я крестов.

– Век бы их не видеть, не ведать. Но уж коль мы ведуны, надо заранее знать, куда молния ударит! – Волхв лег в траву, дышал прерывисто: о трудном приходилось говорить. – За морем, Баян, есть великое царство Византия. В том царстве стоит, красуется на весь белый свет Царьград. Церквей в Царьграде – как деревьев в лесу. Ибо всякий человек поклоняется в том царстве распятому на кресте. Имя распятому Иисус Христос. Ходил он, говорят, по земле Иудейской, учил любить всякого человека, как самого себя. Учил обиды терпеть. Коль ударит кто тебя по щеке, другую щеку подставь. Один из учеников предал его. Поцелуем указал лютым врагам учителя. Схватили Христа, привели на высокую гору, а было это в городе иудеев – Иерусалиме, и на той горе Голгофе предали невинного позорной смерти, прибили за руки, за ноги к кресту.

– Невинного? Чистого? – вырвалось у Баяна.

– Это Христос учил любить даже гонителей своих, люди живут по иной заповеди: не делай доброго – не будет худого. Так и вышло. Самому доброму досталась самая горькая доля… Все, кто верит во Христа, говорят: «Он, рожденный женщиной, был Сыном Всевышнего Бога Отца». Распятый, он три дня пребывал в смерти, а потом воскрес, возошел на небо и правит миром со Своим Отцом и с Духом Святым… Княгинюшка наша прельстилась в Византии блеском золота в храмах, отступилась от Сварога, от Рода. Приняла от греков крест, привезла одетых в черное монахов… – Благомир вздохнул. – В Киеве волхвы при княжеском дворе ныне не угодны. Ты, Баян, подумай, а я посплю.

И заснул.

У косарей

Заночевали Благомир и Баян под явором. Баян набрал сучков и сухих трав для костра, но огня зажигать не стали.

– На звезды поглядим, – сказал волхв. – Сколько длится мой век, столько и гляжу на ярочек небесных. Ах, Баян, тот из людей счастлив, кто владеет дивным даром Сварога, кто пьет красоту, как воду, ковшами, но не может утолить жажды.

Звезды, не переча гаснущему вечеру, выныривали из небесного омута – жданные да нечаянные.

– Как кувшинки всплывают, – сказал волхв. – Нет-нет – и вдруг вот она, скромница. А сама – Прекраса Премудровна.

Благомир дал отроку хлеба ломоть, меду, сам луковицу, посоля, съел.

– Батюшка мой любил в ночном хлебца с луком да с солью покушать… – Указал на небо: – Ковш видишь?

– Вижу.

– А другой, малый?

– Вижу.

– Теперь высмотри звездную тропку между ковшами. Зришь?

– Зрю! – обрадовался Баян.

– Открою тебе тайну тайн. Последняя звезда в малом ковше есть Кол-звезда. Небо к сему колышку привязано. Намертво, да не навечно. Всякая звезда имеет свой путь, Кол-звезда стоит как вкопанная. На Северную страну указывает, на Беловодье, на Рипейские горы… А вот тебе и тайна. Зришь звездочку между ковшами?

– Бледнехонькую?

– Ярочка и впрямь бледнехонька. Но в давние времена, когда землю покрывали сверкающие белизною льды, – центром мира была она, ныне тихая, а в те давние времена пылала такими звездными пламенами – днем, при солнце не гасла. – Волхв замолчал, и Баян молчал. Ему было стыдно за свое сердце, уж так громко стучало.

– Это – половина тайны, – сказал Благомир, – а другая половина в том, что через многие тысячи лет придут времена, и повернется небо, и опять засияет эта тихая росинка, и небо покорится ей и будет ходить вокруг нее. Когда придешь в лета седовласой мудрости, Баян, передай тайну дивных наших пращуров умноглазому отроку. Ты ведаешь, кто пращуры-то наши были?

– Скифы! Мне матушка о скифах сказывала.

– Скифы – наши дедушки. Великомудрые греки поныне зовут Русскую землю Скуфь, а нас с тобой – скифами. Мы, Баян, от корня ариев¹³!

– Ариев?

– Арий – значит благородный. Хозяин колесниц. Наследник сокровенного знания.

– Скифом¹⁴ быть хуже? – упавшим голосом спросил Баян.

Благомир засмеялся.

– Молодец, Баян. Никому не уступай имени дедовского. Ты – скиф, повелитель просторов. Земля скифов от великого Восточного моря и моря Индийского до Истра, от страны вечного снега, от Рипейских гор до самого Нила египетского. Се – Скифия! Но никогда не гордись попусту. Скифы не хвастали первородством перед другими народами. Зело древние, а называли себя – молодым племенем.

– Как же мы стали русскими?

– Промыслом Сварога. Скифы – не муравьи, в муравейники не сбивались. Родит отец трех сыновей, вот и три племени. Один в лесах живет, другой в степи, третий морем кормится. Кровь одна, а века прошумят крыльями, встретятся правнуки единого прадеда да и не поймут друг друга. Один говорит: се – солнце, а другой говорит: се – офтоб, се – шамс, гюн. Один говорит: се – небо, а другой: се – тенгри.

Замолчал Благомир. Баян пождал, пождал, что еще скажет, и услышал покойное дыхание: уснул.

Лег и Баян.

Явор огромный, в иной роще нет столько листьев, как на этом яворе, но ни единый листок не шелохнулся, оберегая сон старого и малого.

Утром в лесу они встретили олениху с двумя оленятами. Олениха поклонилась волхву, а резвые детки ее подбежали к Благомиру.

– Погладь олешек, – сказал волхв ученику.

Баян погладил, почесал одному и другому шейку: олени, лошади, коровы любят такую ласку.

– Знакомая моя, – сказал волхв об оленихе. – Было время, набирался я силы в лесу. Нашел олешка еле живого: ногу сломал. Вот тебе и урок: на доброе зверь памятлив. Но и другое знай: человек за самый щедрый твой дар, за верную службу, даже за спасение от гибели может отплатить черной неблагодарностью. Но не сделаешь добра, отвернешься от страждущего – сам станешь черным. Нет у доброго человека выбора. Твори добро, не ожидая ни похвалы, ни награды.

– Не зазорно ли ждать злое? – спросил Баян.

– Твори добро без оглядки.

Вошли в розовое, в пылающее озеро кипрея. Возликовало сердце Баяна. Маму вспомнил, ласку пламени в ладонях. Ярополк встал перед глазами. Мелькнула, как ядовитая змея, быстрая мысль: «Не предал ли семейной тайны я, недостойный, показав диво кипрея княжичу?»

– Вот и выбрались! – воскликнул в то же мгновение Благомир, выходя из кипрея на простор.

И увидел Баян – они на той самой горе, куда приводила его матушка.

Кинулся глазами по голубым далям, ища свою родную весь.

Волхв, обняв его за плечи, сказал тихонько, ласково:

– Потерпи. Разлука наполнит твое сердце любовью. Без любви слова неживые, как прошлогодние листья. Потерпи – ради вещего, всемогущего слова.

Они пошли с горы в другую сторону, и Баян ни разу не оглянулся. Трепетало сердце, билось в тоске, как бьет птица крыльями над выпавшим из гнезда птенцом, – не оглянулся.

Они шли лугом, по синим да по голубым цветам. Спустились в пойму. Здесь трава была скошена, и люди вдали копошились муравьишками: ставили огромный стог. На небо надвигалась из-за реки лохматая, как бродячий пес, туча.

– Не успеют! – ахнул Баян, прибавляя шагу: вспомнилось, как дома спасали от дождя высохшее сено.

Волхв тоже прибавил шагу. Стало видно: люди мечутся неистово, но гром уже погромыхивал.

– Не успеют! – простонал Баян.

– А мы с тобой на что? – Волхв грозно сдвинул седые брови и сам сделался тучею.

Ударил посохом оземь, вскинул руки к небу, одежда на нем заплескалась, словно его объял сильный ветер.

– Гей, орлица! – закричал волхв зычным голосом. – Твое гнездо не здесь! Лети туда, где птенцы ждут тебя не дождутся. Дождь-косохлест – ты нынче не про нас. Стой, говорю! Не то пресветлый ярый Дажбог иссушит тебя досуха.

Туча будто споткнулась о преграду, на дыбы взмыла, громоздя облако на облако. И покатилась вся эта громада краем неба. Было видно: стеной дождь стоит, да река ему, как застава неодолимая.

– Ступай! Ступай! – ласково говорил волхв туче. – На молодых пролейся. Молодым дождичек – на счастье.

Люди глядели то на тучу, то на волхва с отроком. И когда путники подошли к незавершенному стогу, все дружно поклонились своему заступнику.

«А ведь когда мы шли под дождем, Благомир и не подумал развеять тучи», – вспомнилось Баяну.

– Завершайте стог, потом поговорим, – сказал Благомир людям, – а нам водицы дайте попить.

– Квасу откушайте! – поклонились женщины.

Квас был с анисом, крепкий. В нос ударял.

– Хорош? – спрашивали женщины, улыбаясь отроку.

– Хорош.

Вдруг раздался пронзительный истошный крик.

– Зорюшка никак не разродится, – заохали женщины. – С утра кричит. И работать не работала.

– Пошли поможем, коль по силам будет, – сказал Благомир Баяну.

– Ему-то, дитю, зачем на такое глядеть? – изумились и даже испугались женщины.

– Ce – мой ученик, будущий помощник ваш. Для волхвов – нет ничего в человеке тайного, нет и стыдного.

Зорюшка была бледна, как первый снег, до голубизны. Благомир осмотрел роженицу, ощупал плод. Достал из котомки снадобья, дал Баяну смешать три лекарства в серебряной ступке. Напоил болезную. Вздохнув, шепнул Баяну:

– Делать нечего, надо тучу назад звать.

Отошел от стога. Ударил посохом в землю. И снова трепетала на волхве одежда, как от бури.

Туча, укатившаяся на край неба, заворочалась, двинулась к реке. Полетели быстрые облака над косарями. И пришел черный, как пропасть, небесный вихрь. Сверкнула молния, разразив небо, и уж так грянуло – оглохли все, наземь попадали, но закричал ребенок.

Пошел дождь, ласковый, теплый. И не было среди людей досады – не закончили общего дела. Была радость – разродилась Зорюшка.

– Сено-то высушим, – говорили косари. – Уголок всего не успели завершить… Солнце-то! Солнце!

Солнце сияло сквозь дождь. И радуга встала над лугом, над людьми с их стогом, над новорожденным, дивная, близкая.

К волхву подошли женщины:

– Зорюшка спрашивает, как ей сына назвать? Благомир показал на Баяна:

– Родился верный друг сему отроку. У него и спросите.

Женщины поклонились Баяну:

– Как назвать дитятю?

Баян поглядел на Благомира, но тот глаза веками прикрыл.

– Он ведь громом спасенный, – сказал отрок в отчаянье. – Не знаю. Громом назовите. Громушкой. Громогласом.

– Эко! – удивились женщины. – А все равно, будь по-твоему. Хорошо ведь – Громоглас, Громушка. Имечко-то по судьбе.

Княгиня Ольга и внуки

– Да куда же мы с тобой пришли? – удивился Благомир, оглядываясь по сторонам.

Они стояли на поляне, перед глубоким озером, перед лесом, по вершинам которого хаживал волхв, но это было незнакомое место. На берегу озера стояла высокая, будто колодец в небо, будто перст указующий, церковь. Крест выше леса. Чуть в стороне, за тыном, три избы. Люди в черном посыпали белым песком дорожку, прямую, как стрела, от тына до паперти. Паперть – широкий помост перед узкой дверью в храм.

– Наши! – обрадовался Баян, указывая на волхвов, глядевших на черных людей из-за деревьев. – Покричать нашим?

– Подойдем, – сказал волхв.

Их обступили, стали рассказывать:

– За неделю черные-то управились. Три веси согнали с топорами. Княгиню ждут.

Вдруг торопко затрезвонило, осушая волхвам сердца, всполошное било.

– Княгине трезвонят, – сказал Благомир. – Пожаловала.

Из-за леса на поляну выходила вереница людей, одетых в парчовые ризы, с хоругвями, с крестами, с какими-то изображениями в позлащенных, в серебряных, осыпанных драгоценными каменьями окладах.

– Это иконы, – сказал Благомир. – Своих хранителей христиане рисуют красками. Украшают как только могут. Не жалеют ни серебра, ни золота.

– Вон она, Ольга-то!

– Княгиня! Княгиня! – шептались волхвы.

– Пешком ведь идет!

– Княгиня – христианка, – сказал Благомир. – Христиане между собой все равны, братья и сестры. Богу своему угождает.

С иконой, крестом выступили из церкви семеро монахов. Все в черном. Высокие, торжественные. Оба шествия встретились возле рощи, где стояли волхвы.

Киевские златоризые священники расступились, и княгиня Ольга с двумя внуками предстала чернецам.

– Ярополк! – обрадовался Баян.

– А другой – Олег, – шепнул ему Горазд. – Мы для Олега запоны на платье делали. Вишь, как сияют! Наши запоны-то!

Монахи поклонились княгине до земли, запели:

– «Воспойте Господу песнь новую; воспойте Господу вся земля!»

Люди, пришедшие с княгиней, подхватили песнь, голоса слились в единый сладкозвучный величавый глас.

– «Пойте Господу, благословляйте имя Его, благовестуйте со дня на день спасение Его!» – пел крестный ход, и волхвы в том ликующем пении слышали грозный призыв оставить тьму ради света.

– «Возвещайте в народах славу Его, во всех племенах чудеса Его! Ибо велик Господь и достохвален, страшен Он паче всех богов. Ибо все боги народов – идолы, а Господь небеса сотворил».

Сказал Благомир своим:

– Они ждут от нас смирения, так смиримся! Преклоним колена перед крестом. Пусть утешит их ложь, ибо нет правды в человеке, который меняет богов ради покоя своего и бережения жизни своей.

Все волхвы опустились на колени, поклонились княгине и ее шествию. Баян разглядел: на иконах лики все большеглазые.

Крестный ход двинулся к церкви. Княгиня Ольга шла, держа внуков за руки. Ярополк увидел Баяна, махнул ему, подзывая. Благомир приказал тихонько:

– Подойди.

Баян подбежал к княжичу.

– Се – мой друг! – Ярополк потянул бабушку за руку, показывая ей ученика волхвов.

Княгиня Ольга, погруженная в молитву, подняла на Баяна глаза.

Все знали – она старая. Да только ни единой морщинки не увидел волхвенок на белом, как зима, лице великой правительницы. В глазах Ольги тоже стояла зима – лед сверкающий. Упала душа у Баяна, как птичка, схваченная за крылья морозом.

– Можно, он пойдет с нами? – Ярополк снова дернул бабушку за руку.

– Вы с братцем тоже ведь нехристи, батюшки вашего ради, – сказала Ольга и вдруг улыбнулась Баяну: – Единый Бог милосерден. Иди к Нему, Он примет тебя.

В храме поместилось немного народу: княгиня с внуками, ближние люди княжьего двора, монахи, киевский владыка.

Началось освящение храма. Перед иконами зажгли свечи, кадили. Запах ладана волновал сердце радостной близостью к великой сокровенной тайне.

Монахи пели, княгиня пела, все, кто был в храме, пели.

Ярополк показал Баяну на икону Спаса Нерукотворного:

– Се – Исус! Бог. А это Его Мать. Богородица.

– А кто в шкурах? – шепотом спросил Баян.

– Ихний человек. Святой, – и показал головой на дверь.

Баян не понял.

– Пошли на озеро, – шепнул Ярополк. – Меня теперь пускают. Отец велел пускать. Куда хочу, туда иду.

Княгиня Ольга увидела, что старший внук собирается улизнуть, глянула строго, но только перекрестилась, поклонилась своему Богу до земли.

Ярополк и Баян вышли из церкви.

Перед храмом тоже служили.

– Пошли подальше! – сказал Ярополк. – Весь день поют, поют…

– Хочешь к белому коню? Я ведь тоже только пришел. Мы с Благомиром за словом ходили.

– За словом?! – удивился Ярополк. – Бабушкин Бог тоже Слово. Она сама мне говорила.

– Мы искали вещее слово.

Они вышли к белым скалам. Смотрели на реку, полыхавшую солнцем.

– Ты хотел бы птицей быть? – спросил Баян.

– Я хочу быть князем.

– А зачем?

Ярополк удивился, посмотрел на Баяна, но ответить не умел.

– А ты кем хочешь быть? Волхвом?

– Я хочу петь славу пращурам.

– А зачем? – съехидничал Ярополк.

– Чтоб люди помнили. Чтоб ариев помнили, чтоб скифов помнили. Богатырей.

– Я хочу быть князем, – сказал Ярополк, сдвинув брови. – Как князь скажет, так и будет… Скоро мой отец сядет на киевский стол. Он греков не любит… Он ихний Царьград себе возьмет.

– Мне Благомир говорил, земля наших пращуров была от Восточного моря до Истра, от холодного моря до теплого.

– На такой большой земле как править? – строго спросил Ярополк. – Я буду в Киеве сидеть. Чужого не возьму, а уж своего никому не дам.

– А если льды придут из полнощной страны? Арии от тех льдов в Индию ушли. Арии всех покорили. У них были колесницы. Если льды придут, ты поведешь нас в Индию?

– Льды не придут, придут хазары, а у бабушки тысяцкий – старик.

Ярополк нахмурился. Баяну захотелось утешить друга, вспомнил, как в родной веси ребята ходили на руках. Он и встал на руки.

– Ты так умеешь? – спросил, почесывая пятку пяткой.

– Скоморохи мои так ходят.

– А ты пробовал?

Ярополк отвернулся.

– Давай научу.

Стал показывать, что да как.

У княжича раз не получилось, другой не получилось – и вдруг встал.

– Княжич! – прибежал слуга. – Княгиня зовет!

Ярополк стоял на руках, и ему очень нравилось, что он не хуже Баяна, не хуже скоморохов.

– Княжич! – ахнул слуга. – Кровь бы в голову не ударила.

Ярополк вернулся на ноги. Сиял.

– Княжич! Княгиня гневается.

– Возьми на память. Придешь в Киев – покажи страже. Пустят.

Ярополк рванул с кафтана запону, дал Баяну. На слугу зыркнул сердитыми глазами.

– Смотри! Никому не говори.

Услада и любовь

Поскучнел богатый, счастливый Киев-град. Бояре да купцы оделись холопами. Холопы – смердами.

Посконно было на княжеском дворе. Княгиня Ольга да комнатные ее люди узорчатые платья спрятали, достали из сундуков ношеное, обветшавшее.

Однако ж у воинов и одежды были изрядные, и оружие новехонькое, богато убранное. Что ни воин – богатырь.

Посол великой Хазарии¹⁵ бедности Киева не поверил. Сын тудуна, надзиравшего за сбором налогов в казну кагана¹⁶, Иоанн Ашин с детства приготовлялся к будущей своей службе. Знал, сколь хитра и премудра княгиня Ольга.

Он был крещен, получил христианское имя.

Молился Иоанн Христу, но служил могуществу рода Ашинов¹⁷ и боготворил кровное родство с гуннами. Однако то была половина крови, другая половина, материнская, вязала хазарского посла со всей Киевской землей. Его мать была русская.

Хитрость княгини Ольги изумила, но не рассердила посла. Он прибыл взять дань и затребовать новую.

Тысяцкий¹⁸ Георгий Вышатич водил Иоанна глядеть на товары, входящие в роспись дани. Ярый воск от новоройных пчел. Ярая пшеница. Ярая – смотреть больно – соль. Связки куньих шкурок, бочки меда, бочонки меда ставленого, пьянящего, обильнопенного. Полотно изо льна, все отменное, все по договору. Пенька чесаная, чистая. Одного овса только было приготовлено мало.

Иоанн вскинул удивленно глаза, а тысяцкий развел руками:

– Не уродился овес. Мы ягод сушеных изготовили взамен. Здесь, в мешках, вишня. Здесь груши.

– А где славянская ягода?

– Костяника? Вот, два бочонка.

– Ягоды коней не накормят, – сказал посол, но не отверг предложенного.

– Сам видишь – даем отборное. Себе оставляем, что поплоше.

Посол самодовольно улыбнулся:

– Обилие – удел великих царств.

Погордился, а в душе кошка когтями заскребла: Хазария жила былой славой, могущество кагана тает, как весенний снег.

Перед княгиней Ольгой посол Иоанн выказал всю нарочитую дурь хазарского высокомерия.

Вошел со своими людьми быстро, шапки не снял, не поклонился, сел на лавку. Заговорил первым:

– Мы довольны данью. Все товары, собранные тобой, княгиня, для великого кагана, – превосходны. Но Русь не дает моему повелителю ни золота, ни серебра. И сия скудость для богоподобного кагана Иосифа¹⁹ и для царствующего кендер-кагана Арпада – великое поношение и обида… Мне велено сказать тебе, княгине руссов: дай вместо золота и серебра тысячу синеглазых, златокудрых дев. Не дашь – придем и возьмем, но уже не тысячу, а сколько пожелают наши воины. Волка разумнее накормить, нежели пустить голодным в овин.

Княгиня молчала.

Светлица, где стояло княжеское золотое место, была высока, просторна, напоена светом и запахом солнца.

Ольга сидела возле пустующего трона в деревянном креслице. На ней был венец великой княгини. Платье по вороту шито жемчугом, на шее золотая гривна. На руках всего один перстень, пускавший белые слепящие стрелы лучей.

Небогатый наряд, а вот ножки у княгини были обуты в красные сафьяновые чеботы. В таких византийские василевсы²⁰ – багрянородные – хаживают.

Положа руку на подлокотник княжеского места, княгиня, чуть сдвинув брови, вглядывалась в лицо посла. Молчание подзатянулось, и посол крикнул с досадой:

– Всем ведомо, ты мудрая! Вот и будь мудрой.

Княгиня поднялась, повернулась к послу спиной, лицом к образу Богоматери на стене за троном, поклонилась до земли, осенила себя крестным знамением. Потом снова обернулась к послу, сказала тихо, но так, что воздух зазвенел:

– Снял бы ты шапку, христианин, перед иконой.

Иоанн вспыхнул, но шапку снял. Княгиня стояла, молчала.

Иоанн поднялся.

– Ну вот, – сказала княгиня. – Почтили мы с тобой высокое место великого князя Киевского, теперь и поговорим… На русских дев хазары разохотились… Верно, русские девы красны, как солнце, белы, как лебеди… Да ведь это вы, хазары, – рабы своего великого кагана. У нас на Руси люди вольные. Война – не женское дело. В походы я не хожу. Нет у меня рабынь, людьми не торгую. Так что смилуйся, не могу исполнить волю кагана… Впрочем, одна рабыня у меня есть, дареная. Возьми ее вместо тысячи.

Княгиня взглядом позвала к себе деву, стоявшую среди служанок. Дева показалась Иоанну дивом. Как горлица совершенная.

– Берешь? – спросила княгиня. – Усладой зовут.

– Беру! – вырвалось у посла. – Для моего кендер-кагана беру… Но мы желаем тысячу.

– Вот тебе десять турьих рогов, исцеляющих от тысячи болезней. Дев твой хан пусть возьмет в землях, где люди до того любят рабов, что и сами себя продают в рабство… Служанку мою получишь при отбытии. Мне надо приданое собрать для нее.

Посол глянул на своих людей. Развернули мягкую соболью шубу.

– Это тебе, княгиня Ольга.

Поставили на середину светлицы большой короб с изюмом.

– Это твоим девам из наших садов.

Княгиня головой указала послу на икону. Поклонился.

Ушли хазары, громко топая, переговариваясь между собой. Хозяева…

В это же самое время на половине молодого князя Святослава шел веселый, нарочито шумный пир. Князь угощал своего кунака, гузского илька Юнуса, племянника ябгу, правителя гузских племен²¹.

Заветы старины у гузов свои. Сыновья верховного правителя ябгу власти не наследуют. Честь племянникам.

Ильк у гузов – то же, что у руссов князь. Юнус и Святослав ждали заветного часа быть у народов своих первыми. Пока же их удел – тешиться охотой.

Юнус привез в подарок кунаку соколов. Сначала с соколами устроили ловитвы, душу радовали высоким летом бойцовых птиц, беспощадным, разящим ударом живой пращи, падающей с неба на жертву. Потом ездили на вепрей. Тут уже не поглядки, сам не плошай. Вепрь – зверь яростный, клыки в пол-аршина, бьет, как таран. Быстр, увертлив.

Огромный зверь ссадил князя с коня. Если бы не копье Юнуса, было бы худо. В душе Святослав радовался, что охота выдалась опасная и что не он, хозяин леса, спасал гостя – гость выручал хозяина.

Когда хмельной мед побратал гридней князя и аскеров илька, Святослав и Юнус незаметно удалились в спальные покои.

Пышная, под шелковым балдахином, постель стояла в углу. На ковре подушки, рысья шуба. Святослав, хохотнув, ткнул в сторону постели:

– Облако! А я тут сплю, – топнул по ковру. – Твердо, да нельзя упасть.

Возлегли на ковер, но Святослав тотчас поднялся, принес два меча, короткий и подлиннее.

– Этому, – показал на короткий, – мир покорился от Восточного моря до Персии, до Истра… Египет от него золотом откупался. Се меч – скифов. А се – сарматов²². На ладонь всего длиннее, да за ним правда. Сарматы побили скифов, ради пастбищ, ради славы. А по крови-то родня… И ныне, верю, есть сокровенное в воинском деле. Будешь знать – победишь сильнейшего.

– Хочешь, скажу заветное? – Глаза у Юнуса смеялись.

– Хочу!

– Заветное да сокровенное оружие против сильнейшего и многолюдного – священная дружба. Одно дерево, пусть и очень большое, не лес. Но ты лес, когда окружен кунаками. Срубить одно дерево – дело нехитрое, а вот на лес ни топоров не хватит, ни мечей.

У Святослава глаза горели, но румянец схлынул со щек.

– Хочешь напоить коней из великой реки?

– Над великой рекой зеленый простор не мерян, коням привольная пастьба, – вздохнул Юнус.

– Тебе отдаю! Корми легконогих своих.

Юнус засмеялся:

– Я бы взял, да хазары не согласятся.

– На хазар воздвигнем нашу дружбу. Пусть ищут на земле иных глупцов, кто бы кормил их. Моя матушка щедра потчевать кагана да его алхазар. Как только придет день моей воли, поскачу на Белую Вежу, выкрашу белых в алое, собственной их кровью выкрашу! За все обиды русские, за твои обиды, кунак. Ты для них, верующих Иегове, – раб и язычник.

– Мой бог Тенгри-хан. Он – небо и свет. Мне без него нельзя, как без солнца.

– Ну а мой бог – само солнце. Мой бог – прародитель людей дедушка Род. Он с твоим богом живет в согласии. Для него небо и свет – жизнь.

– Да будет наше куначество священным, – сказал Юнус. – Сольем кровь, разделим соединенное надвое.

И взяли они чашу, сделали надрезы на левых руках, слили кровь в кубок с вином. Выпили священный напиток дружбы, как пили когда-то скифы.

Вернулись к пирующим просветленные. А на пиру веселье угасло: желваки играют на лицах гридней.

– Эй, кто вас подменил?! – закричал Святослав, поднимая кубок во здравие гузов и руссов.

– Посол кагана требует от княгини особую дань: тысячу русских дев! – сказал богатырь Чудина.

– И что же княгиня?

– Подарила вместо тысячи рабыню свою.

– Усладу!

– Верно, князь. Усладу. Но посол грозил взять дев силой, коли не дадут ему, что требует, со смирением.

Потемнело лицо у Святослава, Юнус ударил его рукою по плечу и сказал:

– Что печалуешься, князь? Собака брешет на весь мир, а покажи ей палку – она и хвост поджала. Ты радуйся славе русских дев. Русские жены как заря. Я и сам приехал к тебе с тайной надеждой просить в жены дочь Свенельда.

Пришла пора воеводе Свенельду, великому витязю, побледнеть.

– Моя дочь просватана, – сказал воевода.

– Горе мне! – крикнул Юнус, швыряя кубок на пол.

Встал Святослав, поднес Юнусу свой кубок. Спросил:

– Видел ли ты, брат мой, дочь Свенельда?

– Нет, не видел… И не увижу, несчастный, обойденный! – воскликнул ильк гузов.

– Тогда беда невелика. Ты влюблен в молву. Молва – манок, сеть сердцу, но она всего лишь звук, речь цветная. Поставить перед тобой сорок дев, может, и не Свенельдову дочь полюбили бы глаза твои. Молва красна, а живая дева пугливая, как олениха, – что тебе цветок папоротника. В крови у нее огонь… Пей! Пусть дочь Свенельда будет счастлива. Твое счастье тебя не обойдет.

Юнус выпил кубок, но гнев сверкал в его глазах, яростно упирался он взглядом в пространство.

Вдруг вскочил на ноги один из гридней, то был юный Блуд.

– Дозволь, князь, говорить.

– Говори, – ударил кулаком по столу захмелевший, помрачневший Святослав.

– А говорить-то мне нечего. Дозволь сестру мою привести, показать твоему гостю. Мой род в Киеве не последний.

Поглядел Святослав на Юнуса, тот в стол пялится, молчит.

– Приведи сестру. Пусть чашу поднесет властелину степей. – Зверем зыркнул на Блуда: смотри, мол, коли сестра твоя не больно хороша. Однако спросил: – Как сестру зовут?

– Любовь! – ответил Блуд гордо.

Не зря, не зря погордился.

Юнус, будто еж, пыхтел, пока не явилась перед ним юная дева с чашею меда. Тут уже деваться было некуда. Поднял глаза, а перед ним – солнце. Зажмурился, ослеп храбрец из храбрецов, да еще струсил вдруг. Перед таким дивом показался он себе куском глины, кинутым рядом с огненным яхонтом. Маловат показался титул илька, чтоб солнцем-то владеть.