Читать книгу: «Идеал недостижим. Роман»

Шрифт:

ISBN 978-5-0050-7714-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Мечты

Странно, он плыл и плыл под дном баржи, а оно все не кончалось. Вопреки всем его расчетам. Он почувствовал, что скоро ему нечем будет дышать, постарался плыть быстрее. Над ним по-прежнему были ненавистные бревна. Он пригляделся… И все понял! Судя по направлению бревен, он плыл сейчас не поперек баржи, а вдоль. Как такое могло случиться? Вадя поплыл поперек баржи. А, может, зря он повернул? Может, теперь этот путь длиннее? Его начинала охватывать паника. Но мальчик не сдавался, отчаянно, из последних сил, работал руками и ногами. И вот кислород кончился. Последнее, что он видел, был светлый квадрат…

– Ну что, оклемался? – откуда-то издалека донесся добродушный голос.

Вадя открыл глаза. Он увидел голубое небо и, прямо над ним, белое кучевое облако. Он ощущал слабость во всем теле. В голове шумело. Вадя огляделся. Он лежал на барже, рядом с прорубленным в ней квадратным отверстием. В отверстии плескалась вода. Возле Вади сидел на корточках мокрый, голый по пояс мужчина. С окладистой бороды капала вода. Он заботливо смотрел на Вадю.

– Везучий ты, паренек. Хорошо, я случаем к люку подошел. Гляжу, ты уже на дно камнем идешь…

– Это вы меня вытащили? – едва слышно произнес Вадя.

– Я. Кто ж еще.

– Спасибо.

«Где я ошибся?» – думал Вадя. Он стал вспоминать…

Они прыгали с крутого берега в Волгу. Это была такая игра – надо было вынырнуть как можно дальше от берега. Победитель определялся большинством голосов. Первым прыгал Степка, белобрысый вихрастый мальчик лет двенадцати.

– Нырну-мырну – где вынырну? – весело прокричал он, разбежался и прыгнул.

Его товарищи подошли к самому краю обрыва и с живым интересом смотрели вниз.

Время шло, а белобрысый все не выныривал. Мальчишки забеспокоились. И когда, наконец, далеко от берега над поверхностью воды появилась вихрастая голова, они радостно зашумели.

– Так далеко Степка еще не нырял! – изумился один.

– Никто так далеко не нырял! Даже Вадя.

– Рекорд!

Степка помахал рукой и поплыл к берегу.

Был жаркий августовский вечер. В небе висело одинокое пышное белое облако. Вверх по реке, вблизи холмистого правого берега, на котором они стояли, маленький буксир тащил крупную баржу.

Прибежал запыхавшийся Степка. С удовольствием выслушав похвалы и поздравления, он задорно спросил:

– Слабо, Вадя, повторить?

– А зачем повторять? – с напряженным смехом ответил Вадя. Он был красив, строен, худощав. – Попробую тебя переплюнуть.

Раздались поощрительные возгласы.

Он и Степка проплывали под водой дальше всех. Между ними шло соперничество.

Вадя собрался прыгать.

– Постой, – сказал Степка. – Пусть баржа пройдет.

– Я под ней проплыву, – ответил Вадя. – Нырну-мырну – где вынырну? – Он прыгнул в воду.

Вадя понимал, что рискует, ныряя под баржу. Но если бы он стал ждать, когда она проплывет, это могли расценить как малодушие. Кроме того, она должна была послужить ориентиром. Если бы Вадя вынырнул сразу за баржей, он бы рекорд Степки не побил. Надо было проплыть под водой, как он подсчитал, еще несколько метров. Он должен был превзойти Степку во что бы то ни стало. Вадя Лунин всегда хотел быть первым…

– Ты небось думал, что проплывешь под баржей, – вернул его в реальность голос бородача. – Ан нет. Буксир-то наш курс изменил. Что б с другой баржей разминуться… Запомни: никогда под баржу не ныряй.

– Хорошо.

Вольск уже остался позади. Вадя собрался было плыть к берегу, но бородач не позволил. Недалеко от баржи в сторону города плыла рыбацкая лодка. Бородач попросил рыбака доставить мальчика на пристань.

В городе Вадя встретил Степку, Тот просиял, увидев его, живого и невредимого. Лунин кратко рассказал, как все произошло.

– Пойду другим скажу, успокою, – со смехом произнес Степка и побежал по улице.

Вадин домик стоял на окраине Вольска, у самого берега Волги. Лунин успел вернуться домой к ужину. За опоздание бабушка журила. За ужином собиралась вся семья: бабушка, папа, мама и Вадя. Была у него и сестра, но она умерла от голода в двадцать первом году. Ваде было тогда три года, но что-то он запомнил. Например, как они от голода опухли. Если ткнуть пальцем в щеку, оставалась надолго вмятина.

– Вадя, ты не заболел? – встревожено спросила мама. Он поспешил заверить, что чувствует себя отлично. Про нырок под баржу он никому не сказал.

– Была сегодня на рынке, – заговорила за столом мама. – Приличного мяса не смогла найти. Говорят, в деревнях голод начался.

Сегодня на ужин была стерляжья уха.

– А ведь засухи в этом году не было, – сказала бабушка, высокая, статная женщина со строгим лицом. – Вот плоды так называемого раскулачивания.

Бабушка была дворянкой. Ее отец, полковник, воинский начальник, владел двухэтажным особняком в городе Лаишеве. В девятнадцатом году особняк по не совсем понятной причине сожгли белочехи. В юности бабушка влюбилась в мещанина, мелкого чиновника. Полковник, человек по натуре мягкий, вначале был против такой партии, но в конце концов смирился с выбором любимой дочери. Они поженились. Их единственный сын Александр, отец Вади, окончил коммерческое училище, служил до революции бухгалтером у братьев Нобель. Это один из них учредил Нобелевскую премию. Сейчас он работал главным бухгалтером кожзавода. Мама была домохозяйкой. Она хорошо шила. Брала на дом заказы, внося свою лепту в домашний бюджет. Ее отец происходил из крестьян. Разбогател, сплавляя лес по Волге. Стал купцом первой гильдии. В пятнадцатом году разорился. Александр Андреевич и Екатерина Дмитриевна были красивой парой.

Про дворянское происхождение бабушки никому не говорили.

Папа стал бабушке возражать. Она всегда коммунистов критиковала, а он защищал. Хотя сам был беспартийным. При царе его не взяли в армию из-за узкогрудия. В гражданскую войну он вступил в Красную армию добровольцем.

Вадя поддерживал папу. Он верил, что советская власть всегда права. Ленин был для него кумиром. Мама политикой не интересовалась.

Наконец, сошлись на том, что после революции легче всего жилось при нэпе.

После ужина, как это нередко бывало, стали петь. Пели русские народные песни, классические романсы, арии из оперетт. Папа аккомпанировал себе и другим на пианино. У него был прекрасный слух.

После музицирования Вадя ушел к себе. У него была своя комнатка. Сколько он в ней перечувствовал! Прервав чтение какого-нибудь романа, он вскакивал и ходил из угла в угол. Чувства переполняли его. Он сопереживал героям книги как живым людям. Даже сам в воображении вмешивался в их судьбу. Вадя уже прочел большинство знаменитых произведений классической литературы.

Еще больше его волновала музыка. Она почти не умолкала в висевшем в коридоре репродукторе. Ему нравились и произведения серьезной музыки, и песни – русские и украинские народные, неаполитанские, советские. Услышав любимую мелодию, он замирал и сидел, не шелохнувшись, до последней ноты. Затем, под сильнейшим впечатлением от услышанного, начинал метаться по комнате. И мечтал…

Больше всего Лунин мечтал о подвигах. Поэтому, наверно, и поплыл под баржей. Он верил, что рожден для великих дел.

Наступили тяжелые времена. Разразился голод.

Вадя был заядлым грибником и рыболовом. Теперь эти две его страсти оказались как нельзя кстати. С наступлением зимы стало труднее. И все же положение в городе не шло ни в какое сравнение с положением в деревне. Там голод свирепствовал.

Они все очень похудели. Но мама замечала только худобу Вади.

– Как ты исхудал, сынок! – вырывалось у нее иногда.

Он бодро отвечал:

– Мама, это ничего. Хуже будет, если я начну полнеть.

Она понимала его шутку и слабо улыбалась.

Однажды после скудного ужина бабушка прочла вслух письмо. Она получила его

из деревни, от своей знакомой, бывшей графини. Они вместе учились на Бестужевских курсах. После революции графиню, бездомную и нищую, из-за ее происхождения нигде не брали на работу. С большим трудом ей удалось устроиться в сельскохозяйственную артель свинаркой. Она стала местной достопримечательностью. Специально приходили повеселиться, посмотреть, как графиня, в замызганной одежде, грязная, возиться в хлеву. Тяжелее всего было переносить эти разглядывания и ехидные замечания. В то время ей часто приходила мысль о самоубийстве. Но в местной школе не хватало педагогов, и графиня устроилась учительницей. Для нее это было счастьем.

Они с бабушкой эпизодически переписывались.

Страшным было это письмо. Графиня описывала голод в их деревне. Она называла три причины голода: раскулачивание, коллективизацию и, главное, хлебозаготовки. У колхозников забрали все зерно. Их допрашивали, били, требовали признаться, где они спрятали зерно. В их колхозе умирают каждый день. Хоронить некому. Всех кошек и собак съели. Было два случая людоедства. Тех, кто уходит в город, ловят и возвращают.

Бабушка закончила чтение. Все потрясенно молчали.

– Я видела таких беженцев. Возле собора, – с болью в голосе заговорила мама.

– Муж с женой и дети. Две девочки, два мальчика. Еле ноги передвигали. Лица заплыли. Глаза-щелочки. Я им денег немного дала.

– Как может власть так относиться к своему народу! – вдруг возмущенно воскликнула бабушка.

Она повернулась к сыну, как бы ожидая ответа.

– Перегибы на местах, – произнес он. – Арестовывать надо таких руководителей. В позапрошлом году Сталин написал статью «Головокружение от успехов» о перегибах при коллективизации. А это перегибы при хлебозаготовках.

– Учительница биологии говорит, что неурожай был, – вступил в разговор Вадя.

– Пшеницу какая-то болезнь поразила.

Бабушка с сожалением посмотрела на обоих. Сказала лишь:

– Аня всегда смелой была. Если бы это письмо попало к органам, ее, без сомнения, арестовали бы.

– Уничтожить надо письмо, – смущенно сказал папа.

– Непременно.

В самый разгар голода Вадя влюбился в одноклассницу Клаву Сердюк, красивую, умную, энергичную девочку, отличницу и активистку. Ее отец, до революции рабочий Путиловского завода, занимал в Вольске важный партийный пост. Она казалась ему совершенством. Это была его первая любовь. И любовь безответная. Он нравился многим одноклассницам, но Клава была к нему равнодушна. Она вообще не обращала на мальчиков никакого внимания. Признаться в любви он не решался. Боялся, что Клава поднимет его на смех. И Вадя решил покончить с жизнью. Способ выбрал оригинальный. Он хотел сам себя задушить. Обвязал полотенце вокруг шеи и стал изо всех сил тянуть концы в противоположные стороны. И вскоре потерял сознание… Очнулся на полу. Ныло ушибленное плечо. Он услышал голос мамы. Она звала к столу. Вадя быстро поднялся, развязал полотенце и пошел ужинать. Больше он уйти из жизни не пытался.

Любовь кончилась внезапно.

Это произошло на большой перемене. Вадя вышел вместе со всеми в коридор, но вскоре вернулся. Он только что придумал одну шутку. Вадя любил развеселить одноклассников. Для шутки нужен был мел. В классе находились лишь Клава и учительница истории.

– Ирина Аркадьевна, Маня Степанова хает советскую власть, – приглушенным голосом говорила Клава. Та холодно смотрела на нее. – Мол, в голоде она виновата… – Клава увидела Вадю и замолчала.

В это миг Вадя почувствовал, что больше не любит Клаву. Доносчики вызывали у него отвращение.

Ябеда Клавы осталась без последствий. Степанова никак не пострадала.

Лунин мечтательно глядел на мелькавшие за окном автобуса деревья. На них появлялись первые листочки.

Голод остался позади. От несчастной любви он излечился. В этом году, совсем скоро, он заканчивал школу-восьмилетку. Начиналась новая жизнь.

Вадим превратился в настоящего красавца. Высокий, стройный. Благородные черты лица. Прямые, черные как смоль брови. Выразительные глаза, серые с голубым оттенком. Девушки заглядывались на него на улице. А учительница литературы, интеллигентная женщина средних лет, просто влюбилась. Весь класс это видел. Когда он выходил к доске, она становилась пунцовой. Если раздавался приглушенный смешок, она краснела еще больше. Но ничего не могла с собой поделать. Его ответ она до конца не дослушивала, быстро ставила отличную оценку.

Приход весны всегда порождал в нем прилив сил, буйные мечтания, радостное ощущение бытия. А сегодня он находился в особенно приподнятом настроении.

В последнем номере главной вольской газеты появилась заметка о Ваде. Называлась она «Гордость школы». Написала заметку директор Нина Александровна. На фотографии Лунин сосредоточенно склонился над столом и что-то рисует. «Вадим дисциплинирован, активно участвует в общественной жизни, никогда не отказывается от поручений, – писала Нина Александровна. – Он является примером для остальных учеников…» Лунин был главным редактором школьной стенгазеты. А недавно по просьбе учительницы биологии смастерил макет норы сурка в разрезе. Купил для этого аквариум, обменял у охотников на рыбу тушку сурка, сделал из нее чучело. Получилось очень наглядно и правдоподобно. Учительница пришла в восторг. Макет поставили на видное место в кабинете биологии. За это ему подарили тропических бабочек. Их в конце прошлого века прислали в школу из Лондона. Пять красивых бабочек в рамке под стеклом. Лунин повесил бабочек на стену рядом с картой мира. Провисели они недолго. Кошка – он подобрал ее на улице месяц назад – прыгнула на них. Рамка упала, стекло разбилось, бабочки рассыпались в прах.

По всем предметам у него была отметка «очень хорошо», то есть пятерка. Правда, математика давалась Лунину нелегко. Часто такую отметку по этому предмету ему ставили незаслуженно. Он сам это чувствовал.

«Его уважают и любят ученики…» И это было правдой. Одноклассники за веселый нрав, за умение всех рассмешить, часто неожиданным и оригинальным способом, звали Лунина Лунька-чудак. Однако в шута он не превращался, всегда сохранял чувство собственного достоинства. Заканчивалась заметка словами: «Вадим Лунин – новый человек, нужный нашей социалистической Родине».

Лунин был рад и горд. Предвкушал, как удивятся и обрадуются родные. И в то же время он испытывал неловкое чувство. Словно ему было стыдно, что его так расхвалили.

Вдруг он услышал пьяный смех. В конце автобуса два его ровесника приставали к девушке в очках, худой и бедно одетой, Черты ее лица были тонкие, правильные, приятные. Одна пассажирка сделала парням замечание, другая, но они не обращали внимания. Оба были пьяны. Тот, что был пониже, с бегающими мутными глазками, отпустил очередную похабную шутку. Другой, высокий, широкоплечий, с взглядом жестким и злым, взял девушку за руку. Она покраснела, губы ее задрожали.

Вадим встал, положил на сиденье газету со статьей о себе, подошел.

– Ребята, не надо так с девушкой разговаривать, – сказал он миролюбиво, почти дружелюбно.

Низенький высоко поднял брови, словно удивляясь его наглости, и фыркнул:

– Да ты кто такой?

Высокий посмотрел с угрозой на Вадима и медленно презрительно процедил:

– А ну, пошел отсюда.

Вадим вспыхнул.

Автобус затормозил на остановке. Двери открылись.

Он шагнул вперед, схватил высокого за шиворот и вышвырнул из автобуса. В гневе силы его удваивались. Впрочем, был бы тот трезв, Вадим так легко с ним бы не справился. Второй выскочил из автобуса сам.

– Ты нам еще попадешься, – прорычал высокий, поднимаясь.

Автобус поехал дальше.

Девушка горячо Вадима поблагодарила. Она смотрела на него с восхищением. Пассажиры его хвалили. Он скромно вернулся на свое место.

Дома он вновь и вновь вспоминал это происшествие. Вспоминал с гордостью. Пытался представить, как он выглядел в глазах девушки. Наверно, показался ей героем.

В школе заметка произвела фурор. Вадим, конечно, газету в школу не понес; принесли другие ученики.

После уроков Вадим и Клава остались делать стенгазету. Она давно стала активным членом редколлегии. Особенно ей удавались передовицы и заметки с политическим уклоном. Вадим предпочитал писать фельетоны, рисовал к ним карикатуры. У него были художественные способности. Художественное оформление целиком лежало на нем. Принимали участие в создании стенгазеты и ученики других классов, но без особого энтузиазма.

Клава была оживлена, поглядывала на него как-то по-новому.

Она стала еще красивее. Фигура у нее была ладной, крепкой, лицо – открытым и решительным. Длинные загнутые кверху черные ресницы своеобразно сочетались с вздернутым носом и широкими скулами.

– А хорошо Нина Александровна написала. И все правильно. Я тебя поздравляю, Вадя! Ты теперь знаменитость. – Она протянула ему руку.

Он пожал ее. Ладонь у Клавы была сухой и горячей. Со смущенной улыбкой ответил:

– Да какая я знаменитость.

Клава тоже улыбнулась.

– Ну как же! – Только сейчас она выпустила его руку. – Весь город тебя теперь знает. – После недолгого молчания Клава сказала: – На днях товарищ Сталин речь произнес. Надо бы это осветить. Вообще, Вадя, ты не находишь, что мы Иосифа Виссарионовича в стенгазете редко упоминаем?

– Хорошо, вот ты и напиши. Это передовица будет. Выдержки из речи приведи.

От прямого ответа Вадим уклонился. Сталин был везде. На домах висели плакаты с его изображением. О нем пели песни. Его восхваляли в каждой речи, в каждой статье. Вадим считал Сталина великим человеком, но чувствовал в глубине души, что так возвеличивать одну личность нельзя, что это перебор.

– Ладно. – Клава кивнула головой. – У меня еще такая мысль. Нарисуй, Вадя, карикатуру на наших модниц. У нас же есть такие. Ходят расфуфыренными барышнями.

– А что в этом плохого?

Она удивленно подняла тонкие темные брови.

– Ну, это же буржуазные пережитки. Не об этом современная девушка должна думать.

Сама она одевалась небрежно. Вадиму казалось: нарочито небрежно. А некоторые ученицы совсем за собой не следили.

– Просто они хотят выглядеть привлекательно, Клава. Естественное желание. Нет, такую карикатуру я рисовать не буду.

Клава фыркнула. Пожала плечами.

Они вернулись к работе. Через минуту она подняла голову.

– В кино фильм интересный. «Путевка в жизнь». Давай сходим?

Никогда она не обращалась к нему с подобными предложениями.

– Я его уже видел, – поспешно сказал Вадим. Он не хотел смотреть с ней кино.

– Ну и что? Я тоже видела. Еще раз можно посмотреть.

– Не смогу, Клава. Дел сегодня много.

– Тогда завтра?

– И завтра не смогу.

Клава упрямо тряхнула пышными каштановыми волосами.

– А когда сможешь?

– В ближайшее время постоянно буду занят, Клава.

Она переменилась в лице. Сказала тихо:

– Жалко.

Молча выполнила свою часть работы и ушла, не попрощавшись.

На следующий день Клава пришла в школу в модной блузке.

Прошла неделя.

Вадим не очень покривил душой, когда говорил Клаве, что будет занят. С некоторых пор он пристрастился ходить вечером в парк на танцы. Впрочем, сам он не танцевал. Он становился под дерево или, лучше сказать, за дерево и наблюдал за танцующими. Вадима переполняли чувства: музыка, танцы, девушки волновали его. Ему очень хотелось танцевать. Но он стеснялся. Боялся показаться смешным и неловким. И. главное, он не мог решиться пригласить девушку на танец. Опасался отказа.

В этот вечер четверо молодых людей тоже не танцевали. Наверно, были такими же стеснительными. Освещение было тусклое, стояли они далеко от Вадима, также под деревом, и он не мог хорошо их разглядеть. Но фигура одного, высокая, крепкая, показалась ему знакомой.

Из висевшей на столбе тарелки репродуктора лилась красивая мелодия танго. Пары чинно кружились. Они скорее вальсировали, чем исполняли настоящее танго.

Наконец, репродуктор замолчал. Танцы закончились. Стали расходиться.

Он вышел из парка и свернул в безлюдную, плохо освещенную улочку. Это был кратчайший путь домой.

Та четверка последовала за ним. Вадим не придал этому особого значения. Но когда они стали вполголоса переговариваться, когда он уловил блатные интонации, когда они пошли быстрее, он почувствовал неладное. Но шаг не ускорил: они могли расценить это как трусость. Он только весь напрягся. Внезапно парни перешли на бег, настигли его, преградили путь. Двоих он сразу узнал. Это они приставали к девушке в автобусе. Все были трезвы. Тот, которого он вышвырнул, зловеще усмехнулся.

– Я ж говорил: встретимся, – процедил он. И вдруг ударил Вадима кулаком в лицо. Они стали его избивать. Увесистые удары сыпались со всех сторон. Два раза он падал, но тут же вскакивал. И он их бил. С размаха ударил одного ногой в пах. Ноги у него были сильные. Тот закричал диким голосом, скорчился, зажал пах руками, свалился. Позади него была лестница. Она вела в какой-то подвал. Падая, он ударился головой о ступеньку. Скатился до самого низа и затих. Остальные трое вынули кастеты. Вадим бросился бежать. Что ему оставалось делать? Иначе они бы его убили. Они погнались за ним. Стали догонять. Вадим хромал сейчас на одну ногу, сильно болела грудь. Ясно было, что ему от них не убежать. Тогда он с разбега перемахнул через забор. Этот квартал был застроен одноэтажными частными домами. Раздался лай. Две крупные собаки со злобным рычанием бежали к нему. Теперь надо было спасаться и от них. Он успел перепрыгнуть через другой забор. И здесь была собака. Вадим перемахнул через третий забор и оказался в узком переулке. Собаки всего квартала заливались лаем. Но топот не слышался. Видимо, парни решили вернуться к своему товарищу.

С трудом приковылял он домой.

Мама положила ему на лицо полотенце, смоченное в холодной воде. Меняла его постоянно.

В школу он не пошел. Отлеживался. Все тело болело. Вечером пришел его друг Сергей, сын директора кожзавода. Они часто ходили в гости друг к другу. У них было много общих интересов. Отец Сергея происходил из дворян.

Едва он ушел, явилась Клава. В авоське она принесла яблоки.

– Пришла проведать по поручению завуча, – объяснила она, глядя сочувственно на его лицо.

Как он не хотел, чтобы его видел в таком состоянии кто-то из одноклассников, а тем более одноклассниц! Вадим рассказал про драку. Про свое бегство он умолчал. Волей-неволей пришлось упомянуть и эпизод в автобусе.

– Ты поступил как настоящий комсомолец, – сказала Клава. Она вдруг пододвинула слегка стул, на котором сидела, к кровати, оглянулась на приоткрытую дверь и произнесла вполголоса: – Говорят, вчера вечером кого-то в драке убили. Нашли труп с проломленной головой. Недалеко от парка.

Вадим побледнел. «Может, это тот, кого я пнул? – подумал он. – Может, я убил человека?» Клава смотрела на него серьезно и внимательно. Видимо, она думала о том же. «А если она на меня донесет?» – мелькнула мысль. Но Вадим тут же ее устыдился.

На прощание девушка пожелала ему скорого выздоровления, улыбнулась и ушла.

Когда синяки стали едва заметны, Вадим пришел в школу. Его встретили как героя. Все считали, – Клава, видимо, так рассказала – что он, спасая девушку, вступил в драку с несколькими хулиганами и вышел победителем.

Клава стала к нему приходить. Под предлогом, что надо решить какой-нибудь вопрос, связанный со стенгазетой. Вадима эти посещения не радовали. Но не мог же он ей запретить. Бабушку он попросил при Клаве советскую власть не ругать.

При прощании в последний школьный день она долго держала его за руку. Была Клава подавленной и грустной. Прежде Вадим ее такой не видел.

На лето Клава уехала к деду в деревню, в Ленинградскую область.

– Пушкина читаешь? – Клава взяла со стола книгу.

– Это мой любимый поэт, – ответил Вадим.

Они сидели в его комнате.

Вернувшись из деревни, Клава сразу пришла к нему. Без всякого предлога.

Она загорела. Загар ей очень шел.

– Вадя, Пушкин – отжившая эпоха. Не нужна нам дворянская поэзия. Как, кстати, и дворянская проза. Нам эти буржуазные переживания, все эти сюсюканья, не интересны… А ведь сколько есть хороших пролетарских поэтов! Прежде всего, Маяковский, конечно. «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет». Хорошо ведь, правда?

– Да. Маяковского я не понимаю, но у него есть строфы, которые в память врезаются. Как вот эта.

– Ну вот видишь.

Клава замолчала. Стала бесцельно листать томик Пушкина. Чувствовалось, что она взволнована.

Вдруг Клава решительным движением положила книгу на стол. Сказала отрывисто:

– Душно как. Может, пойдем искупаемся?

– Хорошо.

Они вышли из дома. Солнце в зените палило нещадно. Раздался пароходный гудок.

– Какие теперь планы? – спросила девушка, когда они спускались к Волге.

– Продолжу образование. Думаю учиться на вечернем рабочем факультете. При Саратовском пединституте. А днем работать.

– На рабфак ведь принимают только с рабочим стажем.

– Не обязательно с рабочим, с комсомольским тоже принимают.

– А где работать будешь?

– Пока не знаю.

– А я еще ничего не решила.

Они разделись, бросились в воду. Долго плавали в реке. Со смехом обдавали друг друга брызгами. Клава оказалась отличной пловчихой. Наконец, выбрались на берег. Сели сушиться.

– Ты меня хоть иногда вспоминал? – спросила Клава, глядя на плывущий по Волге пароход.

– Вспоминал.

– А я постоянно о тебе думала!

Наступило молчание. Клава провожала глазами пароход. Вдруг она резко повернулась к Вадиму. Их колени соприкоснулись. Выпалила:

– Вадя, я тебя люблю!

И снова – молчание. Клава взволнованно глядела на него. А он не знал, что сказать. Как Вадим не старался, он не находил в душе даже намека на любовь. Наверное, невозможно полюбить того, кого однажды разлюбил. Он только ее жалел. Это была мучительная минута для обоих. Вадим понимал, что молчать нельзя, но никак не мог найти подходящих слов. Сказать прямо, что он ее не любит, Вадим был не в силах.

Внезапно Клава вскочила. Натянула платье на мокрое еще белье. Стала быстро подниматься по тропинке. Вадим оделся, догнал ее. Когда они поднялись по склону, Клава остановилась, обернулась. Вадим стал рядом.

– Я же тебе нравилась, – как будто с упреком произнесла она. – Я видела. Ведь нравилась?

– Да.

– И что? – Она горько усмехнулась. – Разонравилась?

Вадим молчал.

– Говори прямо!

Его просто принуждали сказать правду.

– Когда я увидал, как ты Ирине Аркадьевне на Степанову жаловалась, у меня все

прошло. В один миг.

Клава возвела глаза к небу.

– Ну дурак!.. А как я должна была поступить? Обязательно надо в таких случаях сигнализировать! – Она говорила горячо и убежденно – Манька же контрреволюционную пропаганду вела! Она ведь из деревни. А там до сих пор мелкобуржуазная психология. Бороться с этим надо! Искоренять беспощадно. – Клава замолчала. Она смотрела на него, ожидая ответа. И он молчал. Неожиданно на глаза ее навернулись слезы. – Прощай! – поспешно произнесла она дрогнувшим голосом. И ушла с опущенной головой.

В Саратове Вадим поселился у тети Нади, папиной сестры. В этом городе Вадим родился. В Саратове как раз устанавливалась советская власть. Когда мама несла его домой из роддома, в городе слышалась стрельба. На крышах она видела людей в форме. Они в кого-то стреляли. Как она боялась, что шальная пуля попадет в сына!

В Саратове Вадим прожил первые семь лет своей жизни. Врезалась в память одна картина. В центре на тротуаре полулежит молодая женщина. Вся ее одежда состоит из перекинутой через плечо ленты с надписью «Долой стыд!»

В середине двадцатых годов в Саратове, Харькове и, главным образом, Москве действовало общество «Долой стыд!» Его участники считали наготу символом равенства. Они появлялись на улицах совершенно обнаженными. Когда Бухарин и нарком здравоохранения Семашко выступили с критикой этого общества, милиция стала подобные акции пресекать.

В двадцать пятом семья перебралась в Вольск.

Во вторую неделю занятий на рабфаке преподаватель объявил, что в группу поступила новенькая. Это была Клава! Вадим подозревал, что она сделала это ради него. Между ними установились отношения старых добрых знакомых. Что-то их все-таки объединяло. Школьные воспоминания. Вера в Сталина, в советскую власть, в счастливое будущее.

Днем Вадим работал скульптором-реставратором в скульптурной мастерской. Располагалась она в подвальном помещении. Он зачищал, то есть шлифовал, скульптуры. В основном, бюсты вождей. Вел для себя учет выполненной работы, записывал в записную книжку: «Зачищено два Сталина», «Зачищен один Ленин», «Зачищено пол-Сталина». Во время работы он громко, на всю мастерскую, пел. Остальным пение не мешало. Наоборот, они просили продолжать, когда он замолкал. Из его замечаний и оценок скульпторы сделали вывод, что у него идеальный художественный вкус. У Вадима появилась новая мечта – стать художником.

В декабре в Ленинграде убили Кирова. Его застрелил коммунист Николаев. В организации убийства обвинили бывших оппозиционеров Зиновьева и Каменева. Газеты писали о раскрытии в Ленинграде троцкистско-зиновьевского центра. Была развернута шумная кампания по поиску врагов.

На комсомольском собрании Клава произнесла воинственную речь. Состояла она,

в основном, из газетных лозунгов. «Комсомолец должен быть бдителен, – говорила она.

– Враг скрывается под разными личинами. Надо его разоблачать и беспощадно уничтожать!» Глаза ее сверкали, лицо раскраснелось. Она была очень хороша во время этого выступления. Клава нравилась многим студентам. Теперь число ее поклонников увеличилось. Но она всякие ухаживания отвергала. Клава продолжала любить Вадима.

Главный удар репрессий пришелся на «социально-чуждые элементы». Из Ленинграда были высланы все дворяне. В мастерской стали работать несколько ленинградских скульпторов, в том числе один барон. Отец писал, что на кожзавод устроились два молодых инженера – братья Зайцевы, милые, интеллигентные люди. Их тоже выслали из Ленинграда. Тысячи ленинградских «бывших» были арестованы.

Вадим недоумевал: если Кирова убили оппозиционеры, то причем здесь дворяне? Но своими сомнениями он ни с кем не делился.

Как-то Клава попросила Вадима передвинуть шкаф в ее квартире.

– Мы вдвоем с сестрой живем. У ней здоровья нет, а одна я не смогу.

– Хорошо.

Ему совсем не хотелось идти к Клаве, но неудобно было отказаться.

Клава жила в центре, на проспекте Кирова, в старинном многоэтажном доме в немецком стиле. Многие дома в Саратове были построены немцами. Когда-то проспект назывался Немецкой улицей.

Квартира была трехкомнатная, с дорогой дореволюционной мебелью.

Вадим без особого труда переставил шкаф. Он был нетяжелый, передвинуть его надо было на метр. Клава угостила Вадима чаем.

– Мы с Машей двоюродные сестры, – говорила девушка, отхлебывая из фарфоровой чашки. – Представь: она старше меня на пятнадцать лет! – Клава нервно засмеялась.

Он избегал смотреть на нее. Больше поглядывал на фотографию военного на стене.