Читать книгу: «Прачка», страница 3
8
Шуйский сидел на своей низкой табуретке, упёршись локтями в коленки, а руками закрывал мокрое лицо, сквозь пальцы наблюдая за Семёновной.
«Чего же дальше-то играть, и как…?» – суетились мысли в его голове. «Я, дядя со своей ягодицей и акула! Направление кажется правильное взял, зритель сидит тихо пока, не ропщет – ждёт финала! И всё же для пущей остроты, необходимо от дяди ещё чего отнять! Голову…! Нет – это слишком жестоко, да и человек она не молодой, женщина к тому же! Так! Промедление – смерти подобно! Сжимайся и давай продолжай, и глаза не забудь выкатить. Занавес…!»
Семёновна снова заёрзала на табуретке. Когда Шуйский открыл лицо, оно было полно скорби! Веко правого глаза его дёргалось (он профессионально умел заставлять его дрожать в нужный момент). Ожидая продолжения этой жути, Семёновна увидела, как лицо рассказчика напряглось и начало краснеть, Шуйский снова заорал, яростно выпуская очередями поток жутких слов!
– Вы высказали желание говорить с Вами понятными Вам словами! Ну что ж, извольте! Пусть мне будет стыдно, но я скажу, я всё скажу, чтобы Вам было понятно всё…! Вы представьте себе, если Вы только способны представить, уважаемая…, эх, да что там! – и Шуйский заорал, что было мочи. – Жопы… нету-у-у…! Дядиной половины жопы, и нету…! Она в пасти этого чудовища! И это в считанные-то секунды, а жопы, и нету! От увиденного, мои длинные волосы поднялись дыбом и скрутились во множество жгутов, как у мифической Горгоны! – он глубоко выдохнул и сделал короткую паузу.
– Я не могу до сих пор осознать, какая же сила помогла не отключится моему сознанию в окровавленной всюду воде? – и охрипшая глотка его, снова заголосила.
– Её нет…! Эта хищная тварь проглотила её, пол—жопы дяди моего…. Увы! Это же так больно и печально – вдруг совсем тихо произнёс Шуйский, и тут же последовал вновь отчаянный вопль гнева. – Ну да ладно, Бог с ней, с этой половиной – вторая же осталась! Но нога! Ну зачем ей нога…? Хрясь… и нет ноги, я слышал этот ужасный хруст костей – прямо по самое колено. Я видел, как нога дяди, напрочь откусанная, погружается в морскую пучину. Неведомая сила, удерживающая моё детское тельце на плаву, заставила меня глубже погрузится и схватить исчезающую в окровавленной мути волосатую ходулю бедного моего дядюшки. – Шуйский говорил тише и тише, и вскоре перешёл на шёпот.
– В моём худеньком организме иссяк последний глоток воздуха, и я, теряя сознание, всё же сумел вытолкнуть голову из воды на поверхность, и сделать спасительный глоток, не выпуская при этом тяжёлую ногу. Как это ужасно…, Боже, как ужасно, ужасно…! – он неожиданно смолк, опустил голову и зашмыгал громко носом.
– Я сейчас завершаю, Аграфена Семёновна, наберитесь чуть терпения! – шёпотом произнёс усталый Аркадий Петрович. Наступила минутная пауза совершенной тишины. И вновь, хриплый рёв прервал её! Рот Шуйского ежесекундно менял калибр, он складывался в трубочку, в куриную гузку и расширялся до страшных размеров квадратного рта Щелкунчика, который смог бы замахнуться даже на кокосовый орех! Одуревшая, с округлыми глазами Семёновна, не моргая, смотрела на бьющего в пустоту руками и ногами, теряющего последние силы, очумевшего рассказчика.
– Я поплыл к далёкому берегу, я отчаянно бил одной рукой и ногами по воде, в другой руке я держал дядину ногу. Я до сих пор задаю себе единственный вопрос – ну почему я тащил эту ногу за собою…? И вот только сейчас, когда рассказываю Вам чудовищную трагедию, я нашёл наконец-то ответ! Во мне, в этом худеньком мальчике, сработал инстинкт самосохранения, заложенный природой, как у всех живых существ, пусть даже самых примитивных, но он есть…! Вон оно как! Инстинкт, Аграфена Семёновна, да, именно инстинкт! Окажись я с моими то мозгами зрелого и, отнюдь, не глупого мужчины на месте этого малыша тогда, я бы прихватил и вторую половину дядиной ж…, – Шуйский запнулся, и уже как-то растерянно довершал свой логический аргумент. – Инстинкт самосохранения, Аграфена Семёновна, это вам не копытом в морду, он до секир-башка доводит обречённого, даже самого слабого существа! Я воздуха из форточки всосу, Аграфена Семёновна, умаялся я! Я быстро, три затяжки…! – не дождавшись разрешения, он встал на табуретку и широко открыл обледенелую форточку узкого окна.
«Что ж ты лепишь, дурень…, выдохся что ли? На сцене по три часа бывало, и ни одного сбоя у тебя не случалось. Боже, как же я быстро форму актёра теряю: ни распевок, ни репетиций, ни общений. Она молчит. И что, поверила? Не могу сказать. Сложный, не просматриваемый зритель…, броня! Завершай же скорее, уже немного текста, и грош тебе цена, если будешь раздавленным её телом, артист!» – он вдохнул ещё глоток морозного воздуха и закрыл плотно форточку.
Семёновна молча скрипела табуреткой, и Шуйскому почему-то показалось, что она с маленьким Аркашей тоже барахтается в горячих, окровавленных волнах Чёрного моря. Лицо её было совершенно другим, абсолютно не таким, с каким она вошла в его прачечную комнату! Это, как-то успокоило его.
– Грёб я, наверно с минуту, а когда оглянулся, огромный акулий плавник уже был рядом! И снова я ушёл с головой под воду! Окровавленная пасть нагло улыбалась прямо мне в лицо! Мои руки, и будто совсем даже не мои, они просто меня не спрашивали, они сами по себе засунули в эту страшную пасть дядину ногу! – После этих сказанных слов, Шуйский издал протяжный стон и вытер со лба пот, ему снова стало не хватать воздуха!
– Акула сжала запиханную ногу, отвернулась от меня и стала задом! А через секунду раздался глухой, бурлящий звук. Это был кашель – она ею подавилась! – Шуйский издал истеричный, нервный смех. – Представляете, из всех её щелей и отверстий, которые имеет эта тварь, выходили непрерывным потоком пузыри. И что характерно, разного размера, словно мыльные пузыри, которые вы в детстве, вероятно, тоже имели такую шалость – пущать их в атмосфэру! Кашель акулы – это редкое явление данных особей, но мне, как видите представился тот самый редкий случай, стать свидетелем именно этого редчайшего явления – тварь, давящаяся человеческой плотью! – Шуйский закрыл лицо руками и зарыдал. Нащупав ногою табуретку, он рухнул на неё и заголосил ещё жалостливей, выпуская, как и его акула, из всех щелей и дыр слёзы, пузыри и сопли!
9
– Вот она! – Шуйский, придя чуть в себя от истеричного плача, тыкал указательным пальцем в фартук лежащий на полу. На лице его, после страшного повествования и длительного рыдания было всё: радость спасения, горечь утраты родственника и результат вылитых эмоций в виде слёз, соплей и слюней!
– Вот, да-да, та самая! Она сегодня ночью, в безобразной позе бросилась на меня, прямо в моё лицо, прямо на иллюминатор, и прилипла к этому стеклу, а потом стала грызть его! Это было ужасно! Я навзничь упал с табурета и лишился сознания. Боле того, я до сих пор ощущаю себя на морском дне, мне не хватает воздуха, я вновь задыхаюсь! – он весь съёжился, подобрал босые ноги, прижался к стене и снова зарыдал.
Табуретка у дверей, на которой сидела Семёновна, страшно заскрипела и начала сдвигаться с места – она вставала! Шуйский насторожился, но оставался сидеть, не меняя позы и съёженным! Она подошла к вороху тряпья, без труда нашла мужнину портянку и крепко, по-богатырски, высморкалась в неё. Шуйский замер, их разделяли каких-то три шага!
Семёновна подошла вплотную к его низкой табуретке. Аркадий Петрович правой рукою прикрыл лицо и, что есть силы, вжался в стену в ожидании сильных побоев – он чувствовал, что приёмами наказания в виде лёгкой трёпки, такие бабы не владеют!
– А ведь я бить тебя пришла! – услышал Шуйский не бас Семёновны, как ожидал, а глухой, и вовсе не угрожающий голос. Она схватила его за обе руки и одним рывком отлепила от стены. Когда он, абсолютно растерянный, стоял на ногах, Семёновна, не выпуская его рук, дёрнула ещё раз на себя. Отклеенный от стены, теперь Аркадий Петрович накрепко приклеился к могучему телу Аграфены Семёновны!
Голова его лежала на её широкой груди, а руки сдавили его тело так, как борец вольного стиля прижимает своего поверженного противника к полу, не давая возможности вздохнуть. Шуйский почувствовал головокружение, кровь не поступала в голову, глаза вот-вот полезут из орбит, и вздохнуть полной грудью не было никакой возможности.
«Вот это сила удава! Что ж она задумала делать дальше со мною? Ещё минута и я скончаюсь, я даже орать не могу!» – промелькнуло у него в помутившемся сознании.
Но орать не пришлось, орала, заливая обильными слезами голову Шуйского, Аграфена Семёновна! Ослабив хватку рук, она нежно, по- матерински прижимала к пышной груди трясущуюся голову только что исповедовавшегося Аркадия Петровича, жадно хватающего ртом воздух!
– Аркашенька-а! Да где ж ты побывал-то, сердешный ты мой-то-о…? Эта ж ребёночком-то в морском аде-то, на откусанные жопы, та ноги насмотрелси-то! Да где ж это видано, да как же тебя угораздило-то? Это же с умишком свёхнутым-то, всю жизнь проживать-то полагается? Я на свёхнутых-то насмотреласи в войну, когда землю Мурманскую защищала, санитаркою была, обрубков человечьих навидаласи. Бог уберёг меня – разума не лишил, но может самую малость какую! Аркашенька-а…, мальчонок ты мой, уберёг, уберёг знать, Господь-то наш, тебя! С головушкой у тебя всё в порядке милок, как складно про ад морской сказывал, свехнёному умом, таких страстей нипочём не наговорить, нипочём! Наслушалась я их бредней в гошпиталях. А тебя, касатик, уберёг Господь, не лишил ума, спас мальчонку! – и Семёновна завыла крепче прежнего, заливая мокрые волосы Аркашеньки горючими слезами!
Аграфену Семёновну сейчас можно было понять! Возможно по складу характера своего, она за многие годы не пролила ни единой слезы, но сегодняшний рассказ, как ей казалось, непутёвого соседа, изменил о нём мнение, и взорвал в ней притупившиеся чувства жалости, сострадания и материнскую любовь, которые она обрушила от всей души на совершенно чужого и взрослого мужика!
Зато «фигуру» Шуйского, плотно прижавшуюся к вопящей Аграфене Семёновне, понять было невозможно. На полголовы ниже рыдающей соседки, Аркадий Петрович, уткнувшись носом между грудями, заливал её старенькое платье жгучими струями неиссякаемых слёз. И откуда они только брались, сколько он их пролил, за время изложения своего страшного повествования, а они всё текли?
Шуйский судорожно трясся от рыданий, изредка подвывая Семёновне, которая чувствуя обессиленное тельце Аркашеньки, каждый раз взрывалась громогласным причитанием и, не давая упасть ему на пол, крепче прижимала к себе.
Может со слезами лилось пиво, водка и супер-ликёр? Но остановить не управляемый поток свой Шуйский не мог! Ему было жалко самого себя, он искренне поверил в историю, которую рассказал грозной Семёновне и вот результат его игры, целая лужа слёз! Одного хотел Аркадий Петрович: чтобы там, на небесах, эту сцену не увидела его бабушка, как сыграл её Аркашенька. Сыграл хорошо, слов нет, только вот кого сыграл…? А зритель поверил в несуществующий домик у Чёрного моря, в дядю, которого никогда не было у него, да и сам Аркашенька плавал как-то по-особому, по-«собачьи», так и не научившись другому стилю.
10
Они продолжали стоять, прижавшись друг к другу в полной тишине, и только шмыганье носов нарушало эту тишину.
– Пойдём милочек…! Пойдём Аркашенька, я тебе личико умою, накормлю, рюмашку поднесу! – Семёновна воспалёнными, мокрыми глазами смотрела на такие же воспалённые от слёз, серые, несчастные глаза Аркадия Петровича.
– Сколько ж на твоём личике страданий-то повылазило, горемычный мой! Пойдём помаленьку, у меня картошечка на мясе тушёная, огурчиком солёным закусишь, ноженьки смотрю твои трясутся, совсем не держуть, сердешный ты мой!
Шуйский действительно после проведённого спектакля был неузнаваем! Далеко не каждый профессиональный актёр, даже с большим стажем, смог бы выдавить из себя столько воды, сколько выдавил с утра Шуйский!
В сложной сложившейся обстановке, чтобы не быть побитым, внутренний резервуар Шуйского, заполненный жидкой продукцией из стеклянной тары, валяющейся на полу, сыграли ту самую важную роль – спасение человека! И надо отдать должное, что он не открыл кран этого резервуара раньше времени, иначе, не хватило бы воды на весь спектакль, и конец был бы не предсказуем…!
– Огурчиком, огурчиком закуси, милок! – Шуйский сидел за столом и, после принятой рюмки, уплетал ароматную, тушёную картошку с мясом. Всё, что повылазило на его лице, было смыто тёплой водой, а мокрая от слёз и пота майка, просушена горячим утюгом. Однако, уплетая картошку, душа Аркадия Петровича сгорала от стыда, и до боли скребли кошки его совесть. От четвёртой налитой рюмки он категорически отказался!
«Надо завершать спектакль и как можно скорее! Не дай бог опять понесёт, кто меня остановит…? Господи, что ж за день такой – отвратительное начало! Необходимо что-то сказать хозяйке: от соплей отмыла, причесала, за стол усадила, налила, угостила…! Ты чудовище, скотина игровая, сволочь, сволочь, сволочь…! Да тебе бы зубы повышибать – да сам не сумею!» – Шуйский бичевал себя, ему хотелось прямо за столом орать во всю мочь, покрывая себя последними словами, но он только нервно играл желваками.
– У Вас в душе дорогой бриллиант заложен, и светит он только добром, уважаемая Аграфена Семёновна! – сказал искренне, без актёрской игры, от души.
Семёновна мыла в тазике посуду и думала о чём-то, наверно о своём. Он смотрел с большим уважением на суровое, познавшее лихо, горести и беды лицо. Годы её говорили о скором выходе на пенсию. Аркадий Петрович пробежался глазами по стене, на ней висели трудовые, почётные грамоты, фотокарточки в рамках и часы с кукушкой и гирьками. Две кровати, круглый стол, с четырьмя стульями, шкаф со встроенным зеркалом и комод завершали весь интерьер маленькой комнаты.
– Спасибо Вам большое-большое, Аграфена Семёновна! Я сейчас же возьмусь за Ваш заказ, и занесу сам, – вставая из-за стола, произнёс Аркадий Петрович.
– Отдохни, милок! А бельё моё, к завтрему сделаешь, отдохни! Я баба терпеливая, вся жизнь так и прошла: ждать и терпеть, терпеть да ждать! Привычно стало, а ты не суетись…! – вздохнула Семёновна. – Я, Аркашенька, всё спросить тебя хочу, как ты жив-то остался, после эдакой, не приведи Господь, кому такое испытать, эдакой жути морской с акулою окаянною? У меня до сих пор сердце заходится, ведь совсем мальчонка, заикой же стать-то можно?
– А я им и стал! – Шуйский вдруг осёкся и замолчал, но было поздно! Семёновна замерла у тазика, и ждала…!
«Да что же ты морда творишь…?» – Шуйский заскрипел зубами, сунь ему в этот момент пистолет в руку, он, не раздумывая, пустил бы пулю в лоб! Сейчас он готов был провалиться, испарится, чтобы только не видеть этих жалостливых глаз, устремлённых на жалкого Аркадия Петровича, растерянно стоящего перед хозяйкой.
– Право, Аграфена Семёновна, я и так утомил Вас своей историей. Ну, а продолжение будет столь нудным, скушным и чрезвычайно утомительным, до завершения повествования этой печальной истории моего детства. Я объяснюсь в двух словах! Не говорил я два года! Возили меня по всей Одессе и за её пределы, вобщем лечили! И вскоре я замычал…!
– Как этот, что-ль, из шестой…? – перебила Семёновна.
– Совершенно верно! Мычал абсолютно также, как наш из шестой. И, как видите, до сих пор, так сказать компенсирую болтовнёй своей недосказанное из детства моего. Даже чересчур. Увы! Я пойду, Аграфена Семёновна! – сил продолжать разговор, у Шуйского уже не осталось!
Как вышел за двери и как в свои вошёл, Аркадий Петрович совершенно не помнил. Он очнулся только возле своего стола, когда поставил тарелку с десятком пышных оладий, которую у порога сунула ему в руки Семёновна. Быстро одевшись, Шуйский вышел из барака и направился в сторону магазина, ему срочно надо было выпить, немного, но надо – нервные судороги разгулялись по всему его телу.
«Ну что, свинья? Браво! Нет слов – зритель покорён, он плачет! Лихо сыграно, до собственного изнеможения! Зато шкуру спас свою, „Шкура!“. Ты рыдал на её груди, ты сумел разжалобить, расплавить прочную броню этой суровой женщины. А брони-то не оказалось – это даже не скорлупа от куриного яйца. Она своею широкой душою, вытащила твою совесть, она дала тебе посмотреть на неё со стороны. И я посмотрел на тебя – скотина!»
Расслабившись «огненной водой», так называют северные народы всё спиртное, что с ног валит, Шуйский сидел у стиральной машины и выполнял заказ, разложив его на три равные кучи из мешка под номером три. Не торопясь пыхтел сигарой и всё думал о Семёновне: «Почтенная женщина, широкой, доброй души человек! Как всё-таки обманчива внешность? Я сегодня познал абсолютно другого человека. Как виноват я, как же скверно…! Будь он не ладен, ликёр этот! Однако ж, к моему великому сожалению, никак язык не повернётся сказать, что он отвратителен, а скорее наоборот – сладкое, дьявольское искушение, прекрасное изобретение. Факт неоспоримый!»
«Необходимо сделать обязательно ей скидку – тридцать копеек за килограмм белья! За бесплатно, естественно, она откажется от моих услуг – не та женщина, но…! И пусть исподнее тащит, я никаких размеров не испугаюсь! Я хочу эту женщину целиком оторвать от корыта, окончательно избавив её таким образом, от рабского труда! Вот только вопрос возникает, как деликатней подойти к ней с этой услугой, и чтобы не обидеть, не уронить престиж женщины?»
Шуйский загрузил в машину вторую кучу белья, отмерил порцию порошка и нажал кнопку. Потом он придвинул табуретку к стене и сел. Не торопясь, плехнул из бутылки в стакан, взял новую сигару, раскурил её и предался, полным горечи и досады, воспоминаниям прошедшего високосного года, самого худшего, как ему казалось, года в его жизни!
11
– Да-а-а…! – громко, вслух протянул Аркадий Петрович. – Актёр из погорелого театра, и это в самом прямом смысле этого страшного слова – погорелого! Ты уже год: без кола, без двора, без работы, без жены и театральной суеты. Прямо, как у него, у Гамлета: «Быть, или не быть…?», а в чём твой вопрос сейчас главный на повестке наступившего года? Стать бомжом или собачьим атаманом на помойке? Ты наверняка и тем, и этим не захочешь стать – порода не позволяет-с…, Вы-с-с-с… не из дворовых-с…! А долго ли ещё в этих квадратах, три на четыре метра, проживать собираешься…, вот тебе ещё вопрос? Давай же, ответь, как быть теперь тебе…? А почему не лелеешь надежду и способность верить в себя? Может она сейчас тоже думает о тебе, как и ты о ней. Ну и что, что не пишет? Это ничего не значит, не время, значит ещё! А ты жди… – будет тебе письмо, какое бы ни было оно! Она не из таких…, сообщит кем быть тебе и кем не быть…! Сам и определишь направление, куда тебе катиться.
В наступивший старый-новый год, исполнился год, как перешагнул порог убогого скиталища, лишённый всего что имел, Аркадий Петрович Шуйский – сценический актёр широкого профиля из провинциального театра при доме культуры.
Жилой дом походил на длинный барак с двумя входами с торцов здания, с общим длинным коридором, и с шестью квартирками, с каждой стороны. Таких жилых домов было три, в которых проживали разнорабочие: добытчики полезных ископаемых из мёрзлой земли мурманской, лесорубы и рабочие местного рыбного комбината, и отличались они от обычных бараков высоким фундаментом и толстыми стенами из красного кирпича. Эти три дома расположились на отшибе городской черты и, двумя годами ранее, к ним подвели теплоцентраль, что явилось важным событием для проживающих. Местная кочегарка не жалела угля, и в маленьких комнатах было жарко. Ранним утром к этим баракам подъезжал старенький автобус и увозил сонных рабочих к месту добычи и разработки ценной руды.
Водка расслабила скованное тело Шуйского, которое он держал в напряжении с самого утра, возможно, этим и спас своё здоровье от заслуженных побоев и не только…! В сознании суровой соседки, он обновил свой образ, как человека порядочного и честного! Он же не виноват, что в детстве его постигло страшное несчастье, которое нельзя позабыть! Сейчас он дал самому себе твёрдое слово: никогда не обманывать Аграфену Семёновну, если даже, что и сотворит неладное. Но при ней – никаких сцен! В отношении остальных жильцов дома, за себя он поручится не мог – профессиональная деятельность театрального искусства проела его всего, и управлять собою в той или иной сложившейся ситуации он был не в силах, как бы того ни желал.
Крепкая «огненная вода», принятая Аркадием Петровичем, настроения не прибавила, даже наоборот, нагнала страшную тоску по той жизни, которую он так хорошо и безмятежно проживал.
В самом центре Мурманска, он прожил целых шесть лет, с женой и приёмным сыном, который обожал его и ласково называл тятей. Жизнь, как считал он, удалась! Да и многого он не требовал от неё: хорошая квартира в центре города, жена, не так, чтобы до безумия любима, но умница и понятливая женщина, умеющая прощать его актёрские шалости и мелкие проделки, за что он её очень уважал и ценил эти качества женщины. Рая, так звали жену, была давно в разводе. Бывший муж оставил ей и сыну квартиру, а сам навсегда покинул Мурманск. Вскоре она встретила его – Аркадия, они поженились, и его жизнь, все шесть лет, текла гладко и беззаботно.
Но всегда настаёт тот момент, когда бесконечным флиртам, реверансам и невинным, шаловливым проделкам, приходит конец! Чаша женского терпения его дорогой Раечки лопнула в душном буфете ДК, в один из воскресных дней, вовремя не запланированной репетиции и грандиозной пьянки, повод для которой имелся. И после этого череда неприятностей начала сыпаться одна за одной на голову ведущего актёра маленького театра.
Судьба дала пинок под зад, и он, парящим, орлиным полётом, совершил перелёт из центра города на самую его окраину, в рабочий район. Его, баловня судьбы, она засунула в тесную комнатуху барака, оставив без сцены, без ролей и без театра, потому, что театр при доме культуры сгорел дотла, вместе с домом культуры. Имея большие связи в городе, художественный руководитель, высоко ценивший его актёрский талант, отыскал ему за чертой города пристанище, как «пострадавшему», когда тот оказался на улице. Не дал особачиться и свалиться у помойной кучи и Егорка, сын Раечки, уже взрослый и самостоятельный парень. Егор сильно привязался к Аркадию Петровичу с первых же дней, когда мать привела его в дом. Они все шесть лет были друзьями, как говорят, не разлей вода, ими же остались и по сей день! И то, что мать выставила отчима за порог, нисколько не охладило их дружбу. Егор, как мог, помогал отчиму, пока тот не очухается от столь резких, сыпавшихся на него ударов судьбы, от которых не сразу придёшь в себя. Ведь он, кроме, как игры на сцене, ничего почти не умел делать, хотя и родился в семье военного моряка. Но фактически, воспитателями Аркадия Петровича, были его бабушка и Одесский драмтеатр, где бабушка много лет выступала на сцене, а театр для маленького Аркаши, стал вторым домом!
Его бабка и прабабка, были известными актрисами Одесского театра драмы. Маленький Аркадий тоже мечтал, что будет играть на сцене этого театра, а бабушка его обучит всему, чтобы стать известным, как и она. Бабуля всюду таскала его за собою: на репетиции, на представления и просто на посиделки, когда актёры собирались после спектакля. Он детскими глазами постигал чудеса перевоплощения, когда наносят грим и надевают парик, когда меняют костюмы разных веков во время антракта, изменяя облик свой до полной неузнаваемости, и конечно же сама игра актёров, зачаровывали маленького Аркашу.
Бабушка играла много главных ролей разного жанра. Маленький Аркадий видел восторг зрителей от её игры, громкие аплодисменты и много цветов. После спектакля она отводила его домой, а он, с большим восторгом, рассказывал папе и маме, как она играла, как ей долго хлопали в ладоши тёти и дяди и кричали «браво!».
Бабушка и внук мечтали, как они вместе будут играть на одной сцене. Но их мечты на предстоящие годы не сбылись! Отца его, офицера Черноморского Флота, перевели служить на далёкий, холодный Северный Флот.
Аркадий учился в школе, а его актёрский талант развивался в театральном кружке, который он посещал. Среди подростков, мечтающих стать великими, Шуйский выделялся особым разносторонним даром, он умел мастерски перевоплощаться, бабушкино назидание, Аркадий усвоил хорошо!
Неожиданно перед лицом Аркадия Петровича предстал образ той, ещё не старой бабушки, и он снова услышал её голос: «Актёр, Аркашка, должен играть так, чтобы до последнего зрителя в зале, до последней уборщицы, которая подглядывает в дверную щёлку во время спектакля, ни у кого, повторяю, ни у кого, не оставалось никаких сомнений, что ты сыграл правду! Горе героя, которого ты играешь, ты обязан переживать так, как будто это горе случилось у тебя самого, и слёзы горькие, ты обязан катить по своим щекам в таком изобилии, чтобы их хватило на каждого зрителя, да ещё и уборщице досталось! А скажем, ты признался в любви необыкновенной и был сражён коротким „Нет!“. Отвергнут, ты отвергнут…! Сердце твое трепещет и рвётся из груди, оно стучит, дубасит камнем в рёбра юного, любящего тела твоего! И вот этот стук сердца, должен услышать каждый зритель в зале, а уборщица в страхе обернуться, посмотреть, кто стучится в её дверь, в которую она просунула свою любопытную голову? Твоя первая любовь, как она прекрасна…! И вдруг, она отвергнута, она раздавлена…! Возлюбленная стоит в презренной, гадкой позе, а в груди её смеётся безжалостное, холодное сердце, и ледяной взгляд застывает в глазах её. Сердечко твоё стонет, разрывается, вопит и ропщет…! И этот стон, стук сердечка в рёбрышки твоего юного тельца и твои слёзы…! О-о-о…! Эти чистые, кристальные слёзы! Твоя отвергнутая любовь вся извелась и создала круглую лужу у ног презренной, безжалостной избранницы не достойной тебя. И в это самое время, её ненавидит весь зал! Зал плачет и гневно ропщет, сморкаясь в платки и кулаки. Чья-то жалостливая „душа“ не выдерживает этой жестокой, безжалостной пытки, которой подверглось это юное, безусое создание. „Душа“ эта срывается вдруг с места и бежит к тебе на сцену, чтобы вытереть твоё лицо, залитое слёзными страданиями. А потом, добрая „душа“ эта, вцепится в белокурые локоны избраннице твоей, повалит её на пол и начнёт возить носом по луже твоих страдальческих, полных кристальной чистоты слёз, которых она не достойна даже касаться! Зал встаёт под гром бурных оваций и кричит „Браво, Аркадий, брависсимо…!“, – звучал голос бабушки в голове. – Вот это, Аркашенька, настоящая игра актёров! Одного жалеют, сопли ему вытирают, своими же сопливыми платками, потому, что ты довёл зрителя до такого состояния непревзойдённой игрою своею. Это твои слёзы и сопли в их платках и кулаках, и уборщице досталось, даже с лихвой! Вторую же, презренную и холодную, по луже слёз твоих кристальных отчаянно возят носом, и почему…? Да потому, что оба вы, сыграли очень хорошо! Вы заставили зрителя раскрыться, каждый показал себя, кто он есть? Нам же, актёрам, каждому достаётся своё, кого сыграли, того и заслужили! Так вот, внучок, трагедия и играется!»
Шуйский грустно усмехнулся, ему этот разговор, а скорее наставление, запомнилось на всю жизнь. Он вспомнил, как они остановились, она, дымя сигаретой, взяла его ручонку в свою руку, и они зашагали дальше. А он задавал всё новые вопросы, и как играются смешные роли? Они ему больше нравились, также, как и бабушке.
«В трагедии, внучек, зритель должен плакать. Нет…, не так сказала! Зритель обязан плакать, потому, что ты на сцене плачешь! И совершенно всё наоборот, в комедии! Может это и жестоко, но мы, актёры, все жаждем славы и утешаем своё самолюбие тем, что чем меньше зрителя остаётся в зале, тем большего совершенства ты достиг в игре! Я имею ввиду милок, в комедийной игре.
В комедии, золотце моё, своею игрой, ты обязан заставить зрителя сперва засмеяться. Это во-первых! Во-вторых, смех его постепенно должен переходить в истеричный, неконтролируемый, взрывной. Ну, а в-третьих, так сказать, дальше-то куда, когда уже и не куда, да и выше-то, не куда! Это, так сказать, вершина всего, пик, высшая точка кульминации, апогэй всему, понимаешь ли! Это, Аркадьюшка, естественное доведение зрителя до полного конфуза!» – Шуйский невесело усмехнулся, вспомнил, как он спросил бабушку, что за слово такое – конфуз? Бабушка, как могла, стала объяснять в деталях.
«Конфуз, деточка, это доведение человека до открытого стыда! Как ни печально, но нам, артистам, приходится это делать. Конечно, всё зависит от роли и манеры её исполнения, так сказать от таланта актёра» – Аркадий Петрович хорошо помнил, как тогда он перебил бабушку и спросил её, как выглядит стыд? И бабушка начала объяснять…! По её глубокому убеждению, как она говорила тогда, будущий артист обязан знать и читать не только эмоции, выражающие на открытых лицах зрителя оценку игры актёра, но и последствия этой игры. Эмоции, которые довели зрителя до полного конфуза, спровоцированные игрой актёра, в корне отличаются от эмоций нескрываемого восторга! И в этой ситуации, артист должен быть крайне осторожен – зритель бывает разный!
«Деточка! Стыд, как бы тебе мой маленький объяснить попроще…, вот вырастешь, сам потом осознаешь его! Но я глубоко убеждена, и я бы не советовала ходить на спектакли людям, со слабым здоровьем ну, например, страдающих недержанием, или скажем – кого и прорвать может, Боже упаси…! Всё опять-таки зависит от мастерства актёра. У меня бывало до окончания комедийной пьесы, ни одного зрителя не оставалось в зале! Я, помню тогда внесла предложение новаторское, чтобы театр был обеспечен достаточным количеством туалетов. Неприлично, когда почтенная публика выходит из зала в фойе в мокрых брюках, а дамы будто в лужах посидели, да ещё очередь в туалет, словно в мавзолей Ильича, да простят меня Господь и власть Советов!
Вот так-то, мальчик мой! Пока жива, и ещё на сцене, обучу всему, что полагается настоящему артисту высокого полёта. Меня сам великий Станиславский знал, звал с собою, в столицу! Но я верна только своему театру и родной Одессе! Мы ещё с тобой покорим и столичные сцены, и много ещё каких, мы ещё произведём фурор, страна наша большая, и она узнает о нас!»
