Читать книгу: «Пути-дороги», страница 7

3

Наутро Левенцов проснулся с ощущением хорошо отдохнувшей головы и тела. Наслаждаясь полудремотными неясными мечтами, он не торопился открывать глаза. Мысли постепенно делались отчётливей, конкретней, и вдруг он вспомнил про вчерашнее. Как будто ледяной водой плеснуло в голову. Слава пружинисто вскочил с постели. На столе лежали не убранные с вечера книги, схемы и наброски сделанного им открытия. Первым делом Левенцов убрал на верхнюю полку стеллажа эти наброски. Он старался не глядеть на них, ему от них становилось жутко. Убрав затем всё остальное, он в растерянности опустился на кровать: чем же теперь заняться? Бездна времени, которое не знаешь, чем занять, нависла над ним давящей глыбой. Это было страшно. Пытаясь убежать от всё сильнее овладевавшего им страха перед этим страхом, Левенцов лихорадочно набросился на обычные утренние дела: уборку постели, гимнастику, душ, бритьё. Но страх напоминал о себе суетливостью движений, дрожащими, точно с похмелья, пальцами. От сознания, что он пытается убежать от страха перед страхом, сделалось совсем уж страшно. Не убрав как следует постель, прекратив, едва начав, гимнастику, ограничась вместо душа судорожным каким-то ополаскиванием лица после бритья, Слава в смятении остановился у окна.

Воскресный рынок за окном сонно ворочался тысячами тел. «Продают и покупают, то есть ничего не делают, а спокойны, – не без зависти подумал Левенцов. – Может, мне другим изобретением заняться? Нет, устал. Не те уж годы. Но что же тогда делать?» Он кинулся к Татищеву, но тот, судя по молчанию телевизора, ещё спал. Тогда Левенцов пошёл на кухню, сфальшивив перед собой, будто его, как всегда, интересует содержимое холодильника. Содержимым оказался кусок какой-то заморской суррогатины. Съев его без аппетита, Левенцов прислушался: не зашумел ли телевизор у Татищева? Вдруг выражение отчаяния в его лице сменилось на улыбку. Наташа… Как же он сразу-то не вспомнил? К ней! Немедленно!

Левенцов сунул в сумку плащ и спортивную шерстяную шапку, а шерстяной свитер надел сразу на себя. На подходе к железнодорожной станции он изумлённо уставился на балаган коммерческих ларьков. Он проглядел, как тот здесь вырос. Ещё вчера, казалось, одиноко торчали на приволье лишь «забегаловка» с претенциозным названием «кафе», газетный киоск да книжная палатка, и вдруг – целый городок! Всё в этом городке: от воспроизводимой у одной из палаток через усилитель трескотни на английском языке до ярких, беспорядочных, «шумных» красок – кричало истеричным криком, от которого закладывало и уши, и глаза. Наименования ларьков, написанные на металлических фронтонах русскими буквами, были всё-таки нерусские. Наиболее приближавшейся к русской была надпись: «Нео-стиль». В витринах ларьков пестрели этикетками поддельные американские, итальянские ликёры, американский, немецкий, голландский спирт, была также водка сомнительной национальности, а на закуску лимоны, апельсины, нерусский шоколад и нерусская жевательная резинка. Из вин в ларьках была лишь известная Левенцову по печальному собственному опыту отрава таинственного производства с этикетками: «Агдам», «Мадера». У кустарей на пятачках между палатками выбор был богаче: грибы, квашеная капуста, шпиг…

Газетный киоск, как и в доперестроечные годы, оказался среди бела дня закрыт. Только в доперестроечные годы на закрытом окошке висела обычно надпись: «Принимаем почту», а теперь была другая: «Принимаем ваучеры». Людские лица тоже разительно переменились. Растерянные, пустые, озабоченные, злые, равнодушные, они как будто ушли в себя со своими личными проблемами. Тревожили выделявшиеся благополучным видом. У таких не только лица, но и монументальные фигуры в единообразной, униформенной одежде явно отдавали чем-то неродным. В их взглядах было что-то от каменных статуй. Левенцову показалось, что он уже видел этот стандартный сорт людей когда-то раньше, но не в реальной жизни, а во сне или в кино.

В закутке между палатками валялся пьяный с опухшим, небритым, ободранным лицом. Его словно бы не замечали. Ещё двое пьяных, мужчина и женщина, хотя и не валялись ещё, но явно тяготели к этому. Кто из них кого ведёт, не ясно было: поминутно и он, и она повисали на шее друг у друга. Оба были неопределённого внешне возраста. Мужчина одет в женскую кофту и рваные штаны. На женщине болталось незастёгнутое грязное пальто, из-под которого выглядывало совершенно голое тело. За ними семенила в грязном платьице девочка лет трёх, посиневшая от холода, босая. Первым повалился на асфальт мужчина. Женщина попыталась его поддержать и сама упала. Девочка заплакала. Левенцов, достав носовой платок, опустился перед ней на корточки и стал вытирать её мокрое, чумазое лицо. Она, перестав плакать, показала пальчиком на пьяных своих родителей и проговорила что-то невнятное, но с явным осуждением. Он приставил носовой платок ей к носу и велел высморкаться. Она исполнила приказание незамедлительно. Родители между тем поднялись. Держась друг за дружку, они невидяще озирались на прохожих. Левенцов поцеловал девочку в щеку и быстро пошёл прочь, но не выдержал, оглянулся. Девочка смотрела на него растерянно. Она прошла немного за ним вслед, оставив позади своих родителей. Он изобразил улыбку на лице и помахал рукой. Девочка в ответ радостно улыбнулась и, подняв свою крохотную ручку, тоже помахала. Он подошёл к двум дежурным милиционерам.

– Что мы можем? – возразили они на его призыв что-то сделать. – Протрезвятся и скажут, отдайте дочь.

– Она же простудится, на ней ботинок нет!

– Заберём сейчас, – уныло сказали милиционеры.

– Я живу недалеко, – сообщил Левенцов. – Я мигом сбегаю за паспортом, и вы отпустите девочку со мной, я куплю ей обувь, пока эти протрезвятся.

– Нет, идёмте в отделение, начальник выделит сопровождающего, паспорт не потребуется.

– Всё-равно придётся сбегать, у меня денег мало при себе. Отделение вы имеете в виду то, что при вокзале?

– Да.

– Хорошо, я мигом.

Прибежав домой, Левенцов попросил у Татищева денег.

– Чем больше, тем лучше, – сказал он. – Потом расскажу, зачем.

Татищев, вынув из бумажника всё, что там было, отложил себе тысячу, остальное отдал, не считая. Левенцов кинулся на станцию. Девочка сидела в остеклённой конторке у дежурного капитана. Увидев Левенцова, она просияла, поднялась навстречу. Капитан открыл ей дверь. Она выбежала и, поднятая Левенцовым, уютно устроилась у него на руке, обняв его за шею.

– А где родители? – поинтересовался Левенцов.

– Отдыхают, – капитан кивнул на обитую железом дверь, в которой было маленькое квадратное окошечко.

– Адрес они сказали?

– Их адрес нам хорошо известен. Участковый давно ходатайствует о лишении их родительских прав. Наша бумага на этот счёт в суде пылится.

– Вы дадите мне их адрес? Может, как-нибудь проведаю.

Капитан написал адрес и кивнул на стоявшего у конторки сержанта:

– Он пойдёт с вами.

Выйдя на привокзальную площадь, они двинулись наискосок, через автобусную станцию, на рынок. По пути Левенцов купил шоколадку. Девочка, держась рукой за его шею, приняла этот дар со счастливым изумлением и стала любоваться красочной обёрткой. Отсутствие родителей её нисколько не тревожило.

– Давай знакомиться, – сказал он. – Меня зовут дядя Слава, а тебя как?

Серьёзно посмотрев на него, она старательно выговорила:

– Дйадья Сйава.

– Совершенно верно, дядя Слава, – подтвердил он и дотронулся до неё пальцем. – А тебя как зовут?

– Натася, – произнесла она с внезапным удалым весельем и солнечно заулыбалась.

Быстрым движением он притянул к себе её голову и несколько раз поцеловал. Потом снял обёртку с шоколадки. Наташа с сосредоточенным выражением поднесла шоколадку к губам и нерешительно куснула. Подвигав щёчками, оживилась и куснула второй раз, посмелее. Заметив, что дядя Слава за ней наблюдает, она кокетливо потупилась, стесняясь своего блаженства.

Они подошли к рынку. Здесь было несколько вертушек и контролёры с повязками на рукавах. Рынок брал теперь с покупателей по пятьдесят рублей за вход. Сержант провёл через контроль бесплатно. Помог он и при выборе вещей для Наташи. Он нарочито строго допросил торговку, откуда, что, почём. Торговка сделалась чрезвычайно любезная. Для Наташи нашлись удобные, тёплые и недорогие башмачки, рейтузы, свитер и добротное, хотя немного длинноватое, зимнее пальто. Расплатившись, Левенцов повёл приодевшуюся Наташу в столовую. Она с нескрываемым наслаждением, не торопясь, съела бифштекс с тушёной капусткой и картошечкой, потом выпила стаканчик кофе. Из столовой она вышла раскрасневшаяся, как из баньки. Судя по её счастливому лицу, она, видно, думала, что чёрные дни в её жизни миновали. Левенцову было совестно и страшно с ней расстаться. Но сержант поглядывал уже нетерпеливо на часы. Они вернулись в отделение.

– Они пропьют всё это, – хмуро произнёс капитан, увидев Наташины наряды.

– Я буду ходить к ним, прослежу, – ответил Левенцов.

Капитан махнул рукой с безнадёжным видом.

– Если суд лишит их родительских прав, её куда, в детдом отправят?

– Куда же ещё?

– Нельзя ли мне её усыно… – простите, – удочерить?

– Это не по нашей части. В детдом, наверно, обратиться надо.

– Разве обязательно ждать, когда отдадут в детдом? Может, сразу в суд?

– Обратитесь в суд…

– Она будет здесь томиться, пока те не очухаются?

– Сейчас придёт машина, отвезём её в ясли, у нас с ними договорённость на такие случаи.

Левенцов поднял Наташу и сказал:

– Я к тебе в гости завтра приду, ладно?

Поцеловав, он опустил её и пошёл на выход. Уже открыв дверь он оглянулся. Наташа, пряча от него полные слёз глаза, потупилась, он вернулся, прижал девочку к себе и, ощутив детское нежное дыхание и всё её доверчивое, ставшее родным тельце, почувствовал, что сам готов заплакать. Он мягко начал убеждать Наташу, что не обманет, что всё будет хорошо, надо только подождать немного. Она наконец поверила. Уходя, он опять оглянулся у двери и помахал рукой. Она в ответ тоже помахала.

Он брёл по улицам, натыкаясь всюду на чужие лица, чужие рекламные призывы, чужие наименования. Никогда ещё ему не было так одиноко. Он чувствовал себя, как человек, вернувшийся из космической экспедиции на родную землю и увидевший, что родного на земле не осталось ничего.

Домой он вернулся в восемь вечера с ноющими от усталости ногами. Татищев, крайне возбуждённый, с горящими глазами и дымящей сигаретой, бегал по прихожей.

– Слышал? – схватил он Левенцова за руку. – В Москве народ восстал, бой в Останкино идёт, телепередачи отключили.

– Только этого нам и недоставало, – с апатией ответил Левенцов, направляясь в свою комнату.

Он разделся и принял душ. Выйдя из ванной, опять подвергся «нападению» Татищева, кричавшего что-то про политику. Убежав от него, Левенцов заперся в своей комнате и повалился спать.

В три часа ночи он проснулся с болезненно ясной головой и ощущением тревоги. Левенцов поднялся и принялся ходить по комнате. Тревога всё усиливалась. Он решил, что это давит разверзшаяся пустота, достигнутая отречением от жизни. Затем в голову пришло, что набросанное на бумаге потребует ещё многих лет чёрного труда по воплощению в реальную конструкцию, и, следовательно, пустоты не будет. Но тут же Левенцов почувствовал, что к этому чёрному труду у него нет ни желания, ни силы, его, оказывается, занимала лишь творческая сторона проблемы. «Чем тогда коротать время? – назойливо крутилось в голове. – Жениться?» Но как же тяжко будет, если, женившись на Наташе, Левенцов увидит, что даже и она не спасёт от пустоты! Какими глазами он тогда посмотрит в дивные «инопланетные» глаза? Глазами жалкого лгуна, ничтожества, предателя… Нет, только не это! А что тогда? Истязующая карусель в голове начинала круг сначала.

В конце концов Левенцову начало казаться, что выхода у него никакого нет. Он почувствовал удушье. Это была уже истерика. Левенцов распахнул окно и тут только заметил, что уже рассвело. Он глянул на часы и не поверил глазам: восемь без пяти, на работу опоздал. «Ну и ладно, – подумал Левенцов с апатией и написал заявление на отгул. – Сейчас „лягу-прилягу“ сделаем, а как встану – отнесу». Он лёг и забылся ненадолго. Очнулся опять с болезненно ясной головой. «Заболел, наверно», – мелькнуло в голове, и Левенцов с надеждой стал прислушиваться к телу. Но нет, ни озноба, ни слабости в теле не было. Со злостью он вскочил с постели, со злостью побрился, потом со злостью пошёл на кухню готовить чай.

Из комнаты Татищева доносились пушечные выстрелы. «С утра боевики уж крутят», – сумрачно подумал Левенцов. Поставив на плиту чайник, он постучал к соседу. Не услышав отзыва, вошёл. Татищев смирно сидел в кресле перед телевизором, в руке у него дымила сигарета. Судя по внушительной горе окурков, похоронивших пепельницу, можно было подумать, что Глеб Иванович беспрерывно курил всю ночь. По телевизору действительно показывали боевик: танк на экране бил из пушки прямой наводкой по окнам многоэтажного, знакомого как будто здания.

– Можно к тебе, Глеб?

Татищев не пошевелился. «Спит», – подумал Левенцов и тихо подошёл с намерением забрать сигарету из руки у спящего. Но Глеб не спал. Заметив Левенцова, он молча кивнул ему на табуретку и ругнулся в адрес телевизора, но не зло и энергично, как всегда, а потерянно, устало:

– Сволочи…

Левенцов долго не мог поверить, что это не кино показывают, а настоящий расстрел русских русскими в Москве на Красной Пресне.

– Как в девятьсот пятом, – пробурчал Татищев. Через паузу добавил. – Про тридцать седьмой ещё бубнили, сволочи…

Бросивший давно курить, Левенцов машинально взял сигарету, закурил и сел рядом с товарищем на табуретку. Они курили и молчали, лишь изредка роняя одно-другое слово. Через час Левенцов снял с плиты на кухне выкипевший и почерневший на огне, точно здание на Красной Пресне, чайник…

4

Скобцевой Алле было в этот день не до политики. Накануне вечером позвонил один из её «челноков» и доложил о возвращении с товаром из Китая. Наутро она приняла у него товар. Для таких операций ей служил бревенчатый дом на городской окраине, который она снимала за небольшую плату у владевшей им по наследству отдалённой родственницы. Здесь у неё был и склад, и рабочий кабинет, заниматься своим бизнесом дома при матери она избегала.

Приняв товар и пощёлкав клавишами калькулятора, она с довольным видом хлопнула пальцами о ладошку и выдала агенту долларовый гонорар, сказав, как всегда:

– Премиальные скорректируем по реализации.

Отсортировав часть привезёного, она погрузила её в свой «жигулёнок» и стала развозить по точкам сбыта.

Уже смеркалось, когда она, проезжая у вокзала мимо коммерческих ларьков, услышала весёлый оклик:

– Алка, заворачивай до нас!

Притормозив, она оглянулась и увидела группу знакомых по коммерческому делу, окруживших чёрного цвета «волгу». На багажнике машины были расставлены бутылки «Советского шампанского» и стаканы. За «волгой» тянулась цепочка других машин, среди которых была пара «мерседесов», одна «вольво» и одна «тойота». Ей приглашающе махали рукой. Дав задний ход, она подъехала и вышла из машины. Тут же был наполнен для неё стакан:

– Давай, Алк, в честь победы над «совками».

Она выпила, потом спросила:

– А что там?

– Как крыс, советских голодранцев придушили… Давай ещё.

– Спасибо, хватит. В «Центральный» собираетесь? – кивнула она на строй машин.

– Выше подымай. Загородный ресторанчик тут один организовали, грандиозную закусь с шоу обещают. Айда с нами!

– Спасибо, не могу, устала. На колёсах целый день.

Пожелав компании хорошо повеселиться, Алла села за руль. Её «жигулёнок» стал набирать скорость, но внезапно встал, как вкопанный. Сердце у Аллы билось учащённо, она увидела Левенцова. Он шёл с отрешённым видом. Подойдя к окошку одного из незакрывшихся ещё ларьков, спросил что-то у торговца. Получив, видимо, отрицательный ответ, направился к другому не закрытому ларьку, расположенному в ближнем к шоссе ряду, в трёх шагах от Аллиной машины. Перед ларьком пьяно приплясывал с бутылкой водки в одной руке и стаканом в другой знакомый ей охранник. Обойдя его и наклонясь к окошку, Левенцов спросил:

– Вина какого-нибудь нет?

Охранник, перестав приплясывать, схватил его за куртку и потянул к себе:

– Мужик, наши победили!

Левенцов выпрямился, брезгливо посмотрел на пьяного. Тот отпустил его куртку и наполнил стакан:

– На, пей, мужик, угощаю за победу.

– Прости, уважаемый, за какую? – поинтересовался вежливым, мягким баритоном Левенцов.

– На-а-аши победили! – с пьяной тупостью прокричал охранник, крутя оловянными глазами. – Пей за победу, мужик!

– Если ты про расстрел в Москве, то там не ваши победили, – возразил Левенцов. – Все мы, и наши, и ваши, там проиграли…

В оловянных глазах у охранника сверкнуло нечто трезвое, выразившее единственное чувство – злобу. Размашистым движением руки он плеснул водку из стакана в Левенцова. Левенцов уклонился и ударом снизу послал стокилограммового охранника в нокдаун. Не дожидаясь, когда тот поднимется, он пошёл к переходу через автомагистраль. Алла увидела, как из ларька выскочили ещё два охранника, эти были потрезвее. Вместе с поднявшимся коллегой они кинулись к стоявшему позади её машины «москвичу». «Москвич» резво рванулся с места и ушёл вперёд. Она двинула свою машину следом.

«Москвич» настиг Левенцова, когда тот подходил к своему подъезду. Преследователи остановили машину впритирку к тротуарной бровке и разом выскочили из неё. Не успел Левенцов опомниться, как очутился, стиснутый со всех сторон, в машине. Обогнув дом с другой стороны, «москвич» снова выскочил на автомагистраль, Аллин «жигулёнок» – следом. Было уже темно, машины шли по шоссе с включенными огнями. Хотя поток был редок, «москвич» на обгон не шёл, это облегчало Алле преследование. За городом «москвич» свернул на просёлок. Отпустив его на полсотни метров, Алла выключила фары и свернула следом.

Внезапно огни «москвича» пропали. Включив фары и увидев рощу впереди, Алла тут же опять выключила их. Её «жигулёнок» в кромешной тьме подкрадывался к роще. Дорога сделала резкий поворот, и Алла увидела огни остановившейся машины. Её появления не заметили, поскольку рядом с «москвичом» кипела драка. Взревев мотором, с включившимися фарами, Аллин «жигулёнок» ринулся вперёд.

Ослеплённый кровью, заливающей глаза, Левенцов почувствовал вспышку света, но связал это с помутнением сознания, а рёв мотора принял за гул в ушах от полученных ударов. Боли он почти не чувствовал, томила лишь досада, что умрёт так глупо. Когда его вытащили из машины, тот, которого он послал в нокдаун у ларька, подошёл к нему со стаканом водки и предложил с издёвкой выпить «за победу». Левенцов принял у него стакан и огляделся. Окружили его плотно. Один стоял за спиной, другой, поднёсший стакан, лицом к лицу с ним, третий – с правой стороны, а с левой подпирал капот машины. «Надо сбивать этого», – подумал Левенцов о стоявшем с ним лицом к лицу. На вид парень был громада. Мясистая, квадратная голова, бычья шея, отсутствие признаков интеллекта, всё это впечатляло злобной мощью. Но в слоновьей фигуре парня ощущалась рыхлость, и он был пьян, а крепость удара своей правой Левенцов уже на нём проверил. Резким кистевым движением он выплеснул водку в глаза стоявшему справа, пустой стакан с силой швырнул наугад в стоявшего за спиной, и тут же чётким ударом снизу послал стоявшего перед ним во второй раз в нокдаун. Без промедления Левенцов рванулся к обочине, где был спасительный кустарник, но кто-то успел подставить ногу. В падении ему удалось почти достичь уже кустарника, и тут его ошеломил тяжёлый удар в ухо. «Кастет», – зло подумал Левенцов, ощутив кровь, обильно хлынувшую по щеке и шее. Он обернулся в ярости с намерением ответить на удар, но не успел, его опередили ударом в лоб над бровью. От крови, хлынувшей в глаза, Левенцов ослеп и получил ещё удар по глазу. Тело наливалось слабостью. «Не надо было оборачиваться», – подумал Левенцов с раскаянием. Чувствуя, как противно липнет к телу промокшее бельё, он в приступе бессильной ярости свалил подножкой тяжёлого противника на землю, поймал вслепую его горло и принялся душить. Довести это дело до конца ему не дали, ударив кастетом по затылку. Откатившись в сторону, Левенцов с трудом поднялся на ноги, чувствуя, что сознание сейчас его покинет. Ещё один удар – и всё. Собиравшихся его добить вспугнул Аллин «жигулёнок».

Алла выскочила из машины и, невидимая за светом фар, скользнула под прикрытие кустарника. Трое кинулись к её «жигулёнку», но тут раздались выстрелы. Трое бросились на землю. Услышал выстрелы и Левенцов. Алла стреляла из кустов по шинам «москвича». Когда машина накренилась, она позвала негромко: «Сла-а-ав». Левенцов поспешил на дружеский призыв немедля. Прячась за кустами, они подбежали к «жигулёнку». Охранники вскочили, когда «жигулёнок» начал маневрировать, разворачиваясь. Алла сунула Левенцову пистолет:

– Пальни в воздух, Слав!

Левенцов пальнул в окно, и один из подбегавших неожиданно рухнул. Двое других благоразумно прыгнули в кусты.

Выведя «жигулёнок» на шоссе, Алла завернула его к обочине и остановила. Откинувшись на сиденье с закрытыми глазами, она дрожащим голосом произнесла:

– Как самочувствие, Слав?

– Нормально, боль начинаю ощущать, кастетом били. Если бы не ты… Откуда ты взялась-то?

– Потом, Слав, – сказала Алла, не открывая глаз, её била дрожь.

Успокоившись, она глянула в сторону просёлочной дороги:

– Заскучали там. Я им, кажется, оба колеса пробила.

– А я, кажется, подстрелил нечаянно одного. Не дай Бог, убил ещё.

– Не бери в голову. Я их знаю, никчёмные людишки, – с этими словами она дала газ, и «жигулёнок» весело помчался к городу.

Они приехали домой к Алле. Алевтина Владимировна, взглянув на разорванное ухо Левенцова, на рваные раны под глазом и на голове, на окровавленную одежду, промолвила негромко:

– Господи, зверьё какое! Вам, молодой человек, повезло, что я врач-хирург. Сейчас быстренько вас заштопаю, вот только есть небольшая проблема: у меня совсем нет обезболивающего.

– Тоже мне, нашла проблему! – сказала Алла, достав из бара бутылку армянского пятизвёздочного коньяка. – Выпей, Слав.

– О-о! – изумился Левенцов, взглянув на этикетку. – Пожалуй, безнравственно переводить такое добро на обезболивающее. Я лучше потерплю.

Но Алла уже наполнила стакан:

– Выпей, у нас этого добра достаточно… Подожди, я лимончик принесу.

Левенцов пил мелкими глотками, смакуя. В процессе обработки ран и зашивания их он ни разу не поморщился. Забинтовав его залатанную швами, точно старый футбольный мяч, голову, Алевтина Владимировна сказала:

– Вы мужчина! Идите теперь в ванную, умойтесь. Одежду там оставьте, я сейчас халат вам дам.

После того, как Левенцов смыл с тела кровь и надел махеровый, цвета спелой вишни, фешенебельный халат, его пригласили к ужину. Стол щедро был уставлен и закуской, и спиртным. Он приналёг на марочное вино, женщины выпили по рюмке коньяка. Левенцов и Алла попеременно рассказывали Алевтине Владимировне о приключении.

– Сам по себе факт избиения меня не удивил, – поведал Левенцов. – Все сейчас злые стали. Но я поражён мотивом. Прозевал момент, когда агония перестройки обернулась отвратительным мутантом. Только сегодня, увидев его на экране телевизора, я носился по улицам и вглядывался в лица. Меня поразило безразличие. Потом этот пьяный вопль: «Наши победили!» Это уже было мерзко. В подонках и прежде не ощущалось недостатка, но чтобы принародно ликовать по случаю расстрела соотечественников… В советской России на такое ни один подонок не решился бы. Это другая страна, это не Россия.

– Не бери в голову, Слав. – Алла хлопнула пальчиками о ладошку. – Это временно. У нас с конца прошлого века до двадцать четвёртого года этого вообще мрак был. Прошло ведь! А мы восемь годков всего лишь во мраке, обижаться нам грешно.

– Как мы легко о Родине! – произнесла с укором её мать. – Вроде тех оболваненных юнцов, что восклицают: «Истина дороже Родины!». Абстрактная, расплывчатая, переменчивая в пространстве и во времени истина им дороже единственного во Вселенной образа жизни, без которого они сами обращаются в нечто абстрактное, расплывчатое, переменчивое! Отправить бы их в такое место, где ни добра, ни зла, ни трудолюбия, ни лени, ни трезвости, ни безрассудства, а одни лишь голенькие истины, живо вспомнили бы о Родине!

– Что ты меня Родиной всё тычешь, мам! – возмутилась Алла. – Люблю я Родину, люблю! Только, в отличие от тебя, не идеальную, а какая есть, понимаешь? Ты просто не хочешь себе сознаться, что не в Родине дело, а в ностальгии по привычному, которое ты в своё время поругивала крепко, а когда ушло, вдруг мило стало.

– Поругивала я любя, как поругивают родного человека, – возразила Алевтина Владимировна. – А теперь чужое торжествует, и это чужое я не поругиваю, а отвергаю. Мне вот даже эти эрзац-продукты в глотку не идут, потому что все они не русские.

– He все, мам. Селёдка вон, – Алла кивнула на тарелку с сельдью. – не русская тебе?

– Не русская, – нарочито по-детски беспомощно произнесла Алевтина Владимировна. – Канадская это селёдка, доченька, продавщица мне сказала.

– Ну и что! Канадскую селёдку съешь, нерусской что ли станешь?

– Господи, какой же ты ещё ребёнок! Неужели ты не понимаешь, мы же превращаемся в колонию!

Разговор принимал характер семейного спора между матерью и дочерью. Обе они немного рисовались в споре перед гостем, а он искусно делал вид, что потрясён их умом и эрудицией.

В двенадцатом часу ночи Левенцов объявил, что ему пора домой, а то завтра на работу.

– Шутить изволите, молодой человек, – возразила Алевтина Владимировна. – С разбитой головой, и на работу! Я как врач прописываю вам постельный режим минимум на неделю. Больничный я сама оформлю. Сейчас постелю вам на диване в библиотеке.

Заснул Левенцов быстро, но в четвёртом часу утра проснулся с болезненно ясной головой. В голове крутились мысли об изобретении. Перевести мысли на что-нибудь полегче не удавалось. Мыслительный аппарат помимо воли продолжал анализ сделанного им открытия. И вдруг Левенцов замер, задержал дыхание: мыслительный аппарат нашёл принципиальную ошибку в сделанных вчерашней ночью выкладках. Изобретённое им, как он и предчувствовал, опять «перпетуум-мобиле». Левенцов вздохнул было с облегчением, но голова заработала ещё интенсивней, доискиваясь теперь ответа на вопрос, настолько ли ошибка принципиальна, чтобы отвергнуть казавшийся таким блистательным вариант. «Да будь ты проклято моё проклятие!» – выругался он и, с яростью перевернувшись с боку на бок, вдруг застонал от боли в рваном ухе. Боль была изрядная, а ругнуться по этому поводу уже не доставало свежести, слишком много энергии отняло предыдущее ругательство. Левенцов принялся подыскивать для головы безболевое положение на подушке, но скоро вынужден был прийти к печальному выводу, что такого положения не существует. Обезболивающее действие спиртного кончилось. Становилось хуже даже, чем от мыслей об изобретении.

Тщетно пробовал Левенцов уснуть, пристраиваясь на подушке не головой, а шеей. Было такое впечатление, что головные раны связаны с шеей сигнальным устройством, стоило прижаться к подушке шеей, как тут же остро простреливало в голове. Промучившись так до пяти утра, он поднялся, включил большой свет, надел халат и стал обходить остеклённые книжные стеллажи, подымавшиеся в несколько рядов до потолка, потом посидел у окна, зашторенного портьерой, за массивным красного дерева столом на массивном стуле. Потом взял наудачу с полки книгу. Оказался Герцен, «Былое и думы».

Раскрыв книгу наугад, он прочёл: «Чтоб не ходить так далеко, как Китай, взгляните возле, на ту страну на Западе, которая наибольше отстоялась, – на страну, которой Европа начинает седеть, – на Голландию: где её великие государственные люди, где её живописцы, где тонкие богословы, где славные мореплаватели? Да на что их? Разве она несчастна оттого, что не мятётся, не бушует, оттого, что их нет? Она вам покажет свои смеющиеся деревни на обсушенных болотах, свои выстиранные города, свои выглаженные сады, свой комфорт, свою свободу и скажет: „Мои великие люди приобрели мне эту свободу, мои мореплаватели завещали мне это богатство, мои великие художники украсили мои стены и церкви, мне хорошо, – чего же вы от меня хотите?..“»

«Однако…» – усмехнулся он, вспомнив своего гостя из галлюцинации. Вернув книгу на полку, он взял наугад другую. Эта оказалась о Томазо Кампанелле.

Он сел в кресло и, листая книгу, начал выборочно читать, всё больше заинтересовываясь и забыв о боли. Его поразило сходство своих взглядов с образцом мышления великого итальянского подвижника. И судьба сходилась в главном. Ни изнурительными каменными мешками, ни жуткими инквизиторскими пытками судьба, слава Богу, его самого пока не проверила, но всё-таки он тоже был подвижник, отказавшийся от личной жизни ради будущего человечества.

«Но Кампанелла не сломался, а я вот, кажется, сдаюсь, – подумал Левенцов, дочитывая заключительную главу. – Он стократ мужественнее меня, но мудрее ли? И ещё неизвестно, как он повёл бы себя, узнай, что по прошествии сотен лет главный вывод его книги „Город солнца“, восторжествовав в России, будет затем с улюлюканьем опять отвергнут, вывод о том, что всё зло на земле от частной собственности?»

Уже светало. Голова продолжала сильно болеть. Выключив свет, он подошёл к окну и отодвинул портьеру. Окно выходило на уютный двор. Внизу стояла Аллина машина.

В дверь постучали, и вошла сама Алла, свежая и энергичная, одетая в турецкий свитер и американский джинсовый костюм, по куртке которого полукругом шла загадочная надпись по-английски: «Будущее будущего». Подойдя к нему, она тронула его забинтованную голову:

– Больно, бедненький?

– Не очень. Ты машину всегда под окном держишь?

– Забыла вчера в сарай загнать, – беззаботно махнула она пальцами. – Я по делам поеду, Слав. Мама в поликлинику ушла, больничный тебе оформит, у неё там подруга терапевтом работает. Завтрак на столе на кухне. Поправляйся, к обеду я приеду.

– Мне домой бы надо, – сказал Левенцов.

– Не надо, – возразила Алла. – Забыл, где тебя вчера повязали? Здесь пока у тебя дом, ясно?

– Глеб будет беспокоиться. Да и вещи мне некоторые нужны: свежая рубашка, бритва, зубная щётка…

– Вон бумага на столе, напиши ему записку, я всё доставлю.

– На работу ещё надо позвонить.

– Телефон в прихожей, на тумбочке, – сказала она и, взяв у него записку, вышла.

Левенцов наблюдал в окно, как Алла садится в машину.

Она помахала ему рукой и укатила.