Читать книгу: «Ядро и Окрестность», страница 3
– Нет настоящих движений, – сказал Максим, связывая разбежавшиеся мысли в пучок, – поворот головы, шевеление, цыпочки.
– Какие цыпочки?
– Вставать на них, чтобы увидеть трибуну Первомая.
– Увидел?
– Нет, только Учителя. Он был выше площади и постоянно лез в глаза.
– Ты говоришь о движениях, а я спрашиваю о времени.
– Они и есть время. То и другое связаны по рукам и ногам.
– Но почему его много?
– По числу людей.
– Так ты имеешь в виду не время площади, а человека из толпы?
– Площадь слипалась в одно целое. И стоящие на ней тоже. Она – это они. Она одна, их великое множество, – продолжал он. – Попробуй постоять час до хруста костей. И потом, ведь речь не только о теле. Они кричат в едином порыве. Их чувства прилегают один к другому и в основном по прямой линии. – Максим провел рукой сверху вниз.
– Что значит по прямой?
– Их выравнивает давление. Ты не можешь, оказавшись в толпе, думать и чувствовать по-своему. Кирпичи формуют прямоугольными, чтобы укладывать в стену, не подбирая один к другому, как камни. Площадь похожа на кирпичный завод.
– А как ты оцениваешь ее время?
– Оно очень велико, охватывая весь город. Каждый человек бывает там или идет мимо. Праздники отмечаются по календарю.
– Не понимаю.
– Учитель всегда на своем месте. На него смотрят, он вызывает вибрацию. Это душевные движения. В красные дни люди несут сюда портреты вождей, помосты для выступающих увешаны лозунгами. Кирпичи проходят через глубокий обжиг, становятся насквозь прокаленными и при ударе звенят.
– А чем все-таки измеряется ее время?
– Числом людей. Всех пропускают через огонь. Никого не останется – площадь закроют. Время каждого человека невелико, у постамента, можно сказать, совсем крошечное, но их много и сумма все растет и растет.
– Ты не уставал от площади?
– Спина затекала, шею приходилось тянуть.
– А говоришь, крошечная.
– Стоять пришлось долго, но помню только начало толпы и ее растворение.
– Скажи, каков признак конца?
– Дольше всех простоит памятник, он из бетона, только снаружи покрыт мрамором. Вообще, чем мертвее, тем надежнее. Вожди – живые люди и вынуждены скрывать усталость.
– Как это удается?
– Прячутся за свои портреты, не показываясь на глаза. Постепенно люди перестанут туда приходить, их будут сгонять.
Костя порывался спросить когда.
– Никто тебе этого не скажет. Маленькая страна может быстро переделать глину на кирпичи, большой нужно время.
– Война прорабатывает время, – повторил Костя. Он сделал усилие над собой и даже прикрыл глаза. Они мешали словам догонять смысл.
Максим знал, что смысл надо представить. Сам по себе он быстро рассеивается, покидая память.
– Я бы смотрел на нее под углом действия. Множество малых заставляют их быть одинаковыми. Только тогда они складываются. Ты считаешь их разными, но исходишь из них самих. Так и есть. Друг для друга они Иванов и Сидоров. Этого призвали из Тулы, того из Рязани. «Мы ребята на слуху, у нас пузо на боку». Рязанцы топор носили за поясом, как всякий плотник. Вот фигуру и сваливало вбок. А туляк слесарь. Их обоих не спутаешь. Но так только в мирной обстановке, которая особым образом разбрасывает их все дальше по русскому полю. А я смотрю сверху и вижу в них единицы строя, выровненного в шеренгах и в глубину – отделение, взвод, рота. Коробки идут в ногу, печатая шаг, оттого и одинаковые. Разным не прикажешь. Кто в лес, кто по дрова – не войско, а сброд, мигом рассеешь.
– Почему ты все время подчеркиваешь способность к сложению?
– Только так масса и энергия сходят в точку, опрокидывая врага и занимая территорию. Пространство войны растет, но в линию, – добавил Максим.
– Мотылек – это маневр, – сказал Костя, – тут все понятно. Как немцы напрягали время?
– Шли только вперед, громили оборону. Прочный узел обтекали – вторые эшелоны добьют. Главное – протянуть свою руку как можно дальше в глубину мира. Рука в железной перчатке может делать с ним все, что угодно. Ведь мир возвышает формы, из молока сбивает масло, проделывая всю предварительную работу, сам же тонок, составлен из легких предметов. Нужно всего лишь захватить и использовать.
– Яйки, млеко?
– Вообще все. Вывезли в Германию миллионы рабов, зерно, скот, лес, металл, уголь, вплоть до самой земли. Мир, если не запечатан обороной, как банка с консервами, только гора ресурсов. Завоеватель стоит над ним, подобно медведю над муравейником. Разгреб лапой – яйца наружу. Потому и нужна линейная скорость, чтобы пробить. Чем она выше, тем больший пласт мира будет накрыт лапой.
– Блицкриг, – кивнул Костя.
– Да, идея в том, чтобы не война боролась с войной, а кромсала мир. Поэтому блицкригу не нужен маневр. В своем движении он нуждается в равномерном и накатанном пути. Высокая скорость как раз обеспечивает то и другое. Стоит утерять простоту, не будет линейного перемещения, возникнет сложность, колеса войны забуксуют. Немцы искали жизненного пространства, – продолжал Максим, – оно заставлено вещами приятными на вкус и цвет. Но собственно войне нужно простое, ровное, гладкое.
– Изоморфное, – подсказал Костя.
– Что это?
– Как раз то, о чем ты говоришь. Например, паровозные рельсы, вообще дороги.
– Вот-вот, они катились по дорогам на своих колесах и гусеницах, брали кулаком, в маневре не было нужды. Побеждала машина, отлаженность и связность всех ее частей. Если перед фронтом наступающих нет элементов твердого и гибкого противодействия, зачем маневрировать. Все сводится к захвату мирного пространства через изоморфное. Именно оно дает ключ к разгрому противника. Используя его, можно заходить во фланги и тыл, зажимать в клещи, рассекать группировки и тому подобное. Так они и действовали в Польше и Франции – сравнительно небольшие, типично европейские земли с наброшенной на них сетью магистралей. Война опирается на скорость, – продолжал Максим, – которая тем выше, чем проще пространство противника. Моторизованные колеса быстрее гужей, крыло еще намного быстрее. Будущие войны обзаведутся могучими крыльями, может быть, придумают еще что-то сверхбыстрое – и дальнее. Мы отстаивали себя, встретив немцев с позиции мира, который передвигается в пределах отведенного объема и, в сущности, топчется на месте. Формы выстреливают, упираясь в границы объема и отодвигая их. Мир слабо расширяется в виде облака.
– Жизненное пространство – цель, – повторил Костя, – блицкриг – способ ее достижения. – Он следовал за Максимом, как эхо за голосом. – Блицкриг, линейный и острый, вонзается в шаровидное и медленное тело. Что же нас спасло?
– Их острое мы превратили в тупое, замедлив бег. Скорость падает, действия не входят в сложение. Блицкриг постепенно растекается в ширину, уподобляясь миру. Расширяясь, теряет большую цель, разбрасываясь на множество частных и мелких. Я бы так ответил, – сказал Максим после паузы. – Немцы готовились к войне, создавая особое пространство, почти такое же плотное, как она. Но рядом был мир, набитый созревшими гроздьями форм. Они его потеснили ввиду предстоящих захватов. В результате часть повседневной жизни сократилась. Вместо нее стало больше снарядов и пушек. Но сокращение коснулось лишь части. Целое не поступилось заметной долей своего объема в пользу войны. Ему хотелось чужой территории, не ущемляя себя, то есть людей, из которых состоит. Они пусть маленькие по сравнению с ним, но уже приросли к вещам и неохотно расставались с легким пространством ради тяжелого, беременного войной.
– Того самого, плотного?
– Да, ведь оно свернуто в Шар.
– Раз имеет форму Шара, да еще и тяжелого, – это ядро.
– Будь по-твоему. Тогда что вокруг него, наполненное зрелыми вещами, ухоженное и легкое?
Костя смотрел на него прищурясь. Вопрос заставил его уйти в себя.
– Легкое просторное удобное, располагающее к размеренной и ясной жизни – назовем его окрестностью.
Максим покатал это слово на языке. Оно пахло природой.
– Нашу победу можно объяснить тем, что всю свою окрестность Россия отдала ядру. Пространство целого затвердело сплошь, как случается с рекой, промороженной до дна лютой зимой.
– Францию не проморозили?
– Вода, не ставшая льдом. Бери и вычерпывай, сколько надо. Эту берешь, а та, что рядом, течет, как текла, пока ее тоже не коснется ковш. Лед надо колоть железом. Вся глыба против него, отзываясь на удар гулом.
– Ядра не было?
– Линия Мажино, танки, заводы в глубине страны. Было. И нельзя сказать, что очень мелкое, как в днище Польши. Но утонуло в благодушии окрестности. Вещи страдают самовлюбленностью, каждая из них носит в сумочке зеркало, то и дело вынимает и любуется на себя. Никуда не денешься – формы. Им так и положено себя вести, красивым, стройным и разным. Частицы ядра спешат отдать ему свою силу. Потому только оно и раскалено, сверлит своим огнем то, что впереди него, сверлит и проламывает. Англия не хотела воевать, да и Германия с ней не хотела. Слишком они однородны. В колонию не превратишь. А если нет, то зачем – себе дороже.
Европа и Россия встали в воображении Максима громадами разноименного вещества. Но его тянуло разглядеть кристаллы войны. Твердые растут в победу. Максим смотрел на Костю, проверяя на нем самого себя.
– Военачальник, особенно крупный, наблюдает ее панорамно. Командующий всегда испытывает недостаток сведений. За плечами громадная сила, но вопрос в том, как ею распорядиться при отсутствии данных. Солдат ближе всего к противнику, знает о нем если не все, то очень многое, – продолжал Максим. – Командир опрокидывает на него всю мощь вверенной ему войсковой организации. Рождается энергия боя. Каждый его участник добывает информацию о противнике. Штаб включает ее в план обороны или наступления.
– В центре штабной работы разведка, – возразил Костя.
– Именно. Множество людей заняты сбором сведений. А почему? Все определяется форматом боевых операций. Чем крупнее, тем хуже определен, меньше света в глазах военного руководства. Это вытекает из самой природы масштабного действия. Взводного, – продолжал Максим, – отделяет от немца всего-навсего нейтральная полоса. Многое просто видно, особенно если позволяет превышение местности. Потому-то бой за очередную высоту всегда так важен. Как ни маскируй начертания окопов и огневые точки, опытный наблюдатель их рано или поздно отследит, обозначив на карте.
– Неужели рядовой богаче информацией, чем генерал? – засомневался Костя.
– Генерал беднее. Он делит все добытое разведкой на свою армию. От него требуют скорости, иначе какая же война. Хочешь насладиться природой – идешь прогулочным шагом, побеждаешь расстояние – только бегом. На бегу и на скаку пейзаж льется мимо, не задевая глаз. Плотность восприятия резко снижается. Именно с этим сталкивается генерал. Он должен постоянно проверять то, что ему докладывают, сводить вместе, докапываться до замысла противника, навязывать ему свои условия, одним словом, из неполного знания извлекать целое и на его основе принимать решение. Большому масштабу соответствует малая плотность зрения, зато горизонт его велик. Внутри малого действия все обстоит как раз наоборот.
– Что значит малая плотность? – спросил Костя.
– Поднимаешься на кирпичную стену или дымовую трубу бывшего завода. Сверху город как на ладони. Но лиц уже не разобрать.
– Командир заинтересован в том, чтобы его подчиненные как можно лучше представляли себе обстановку. Это как ветер, который дует из области высокого давления в область низкого. Генерал нацеливает солдат на действия, создающие предельно высокую информационную плотность. Поток знания течет в его сторону.
– Генерал, который запрягает на разведку низовые подразделения, – это стрельба из пушки по воробьям. Людские потери велики, информации кот наплакал. Командир должен так организовать дело, чтобы получить как можно больше знания о противнике и сохранить людей. В его распоряжении должен находиться особый орган разведки, который только этим и занимается. Если война останавливается, то генералы в своих действиях все более и более приближаются сначала к полковникам, а затем и к младшим офицерам. В первые месяцы войны Красную армию рвали в клочья. Люди прятались по лесам и болотам. Командиры уже ничего не значили.
Костя опять прокручивал сказанное.
– Ты смотришь на войну с противоположных концов.
– Так и надо. Рядовой и генерал устроены по-разному. Из первого высекают информацию, второй, наоборот, ее усваивает.
– Почему в коротком движении знание налезает на массу?
– Не налезает, его просто больше.
– Откуда ты взял?
– Отодвигаемая цель уменьшается.
– И что?
– Тебе нужно быть во столько же раз более метким, чтобы ее достать. У рядового цель перед глазами, у младшего командира уже оптика, а старший только думает, сидя за картой. Требования к ним разные. Рядовой отвечает за собственное тело, его и нужно брать в работу.
– Тренировать?
– Да.
– Но он и так не сидит без дела, без конца гоняют.
– То-то и оно, что гоняют, а нужна боевая подготовка. Ты сам рассказывал про своего отца. Обучали на минометчика, сорок третий год, половину времени провели на плацу.
– Кому это я говорил? – поразился Костя.
– Мише. А тот мне. Мы ведь с ним дружим.
– Паршивец! Кто его просил?
– Не сердись. Я про войну всех спрашиваю. Раз тело в работе, его напрягают, чтобы владеть, как игрушкой, – быстрота, ловкость, умение. Генералы не бьются один на один, в их схватке участвует только ум. Тело может быть старым и дряблым, хотя немощь тянет ум вниз, мысли делаются слабыми. Для военачальника они все равно что руки и ноги. Ими он ведет борьбу. Солдат пускает в ход все, что выступает из тела. Сколько у человека конечностей? – спросил Максим, прерываясь.
– Две пары.
– А голова, а плечи! Колени и локти надо считать отдельно, кисти рук, пальцы. Руками устраиваешь мельницу. Ноги тоже захватывают и бьют во всех направлениях – вторые руки, только сильнее. Армия должна быть школой телесного разума.
– Строй учит дисциплине и порядку, – возразил Костя.
– Кто бы спорил. Но рядовой не должен быть спичкой в коробке. Его способности и есть постоянный и пульсирующий источник победы. Да и в мирную жизнь другой бы вошел человек. Но выбирают спички – зажег, выбросил. А все почему? Главное – послушание, верх и низ. Умение воевать потом. Но без него солдат не течет по горизонталям победы от основания к венцу.
Костя молчал.
– Если он идет, – продолжал Максим, – нету колес, зима, голодный, на плече винтовка, сзади вещмешок, саперная лопата, противогаз, фляга, у пояса гранаты, одним словом, превращается во вьючное животное.
Костя уже не слушал его.
– Пойдем, – сказал он. – Надо все это уложить в голове. Плохо то, что война все-таки будет. Может, ты ошибаешься? – Он повернулся к Максиму с надеждой в голосе.
– Я бы очень хотел. Но люди без нее не могут. Ничего не поделаешь, так они устроены.
Они шли рядом, не говоря ни слова. Солнце висело в пустоте, такое же яркое, медленное и разноцветное в сетке лучей, как мир, в который вступала страна, и готовое покрыться свинцом подобно удалявшейся войне.
Алик-мордочка
Максим всегда дружил с теми, кто старше: Дерис, Бондарь, Алик-мордочка и много других ребят, с которыми сводила улица. Алику он оказывал мелкие услуги как младший старшему, тому это нравилось. Однажды он сказал: «Сегодня пойдем скитаться». Скитаться означало пропустить уроки и вместо них бродить по городу в поисках приключений.
Максим любил читать – даже на уроках держал книгу под партой. Елена Владимировна громко вызывала его, заметив, что он не слушает.
– Максим, – говорила она неожиданно.
Он вскакивал, откинув крышку.
– Повтори, что я сейчас сказала.
Он повторял – ее фразы стояли в ушах. Ему не составляло труда повторить следы еще не растаявших звуков, а смысл всегда был прост.
– Ты пользуешься тем, что можешь одновременно читать и слушать, – говорила она сердито. – В следующий раз поставлю двойку.
Скитались ребята, махнувшие на все рукой. Они не умели смотреть на себя сверху, то есть из собственного будущего. Понятно же было, если для него ничего не делать, то оно и не придет. Максим уже кое-что знал о нем. Образ будущего постепенно появлялся, когда он сравнивал времена и классы людей, описанные в книгах. Война и разруха постоянно напоминали ему, как ужасно застрять в настоящем. Это все равно что идти вдоль тоннеля, стенки которого сужаются. На самом деле сечение остается прежним, но сам ты растешь, тело твое увеличивается, ему уже тесно. Ты хочешь остановить его и не можешь. Оно все равно разовьется из детского во взрослое, вот ведь в чем дело. И с тебя спросится за взрослое тело. Впрочем, и душу не остановишь. Все эти мысли копошились в голове, но ему захотелось увидеть город в пустые его часы, когда люди ушли на работу. Почему-то представлялось, это будет обратная сторона Луны, другое лицо.
Сошлись на трамвайной остановке, в виду аптеки. Алик повел его вверх по улице. Было сыро, не холодно, малолюдно. Они не строили планы, просто шли. Через Максима сама собою без малейшего усилия с его стороны текла жизнь. Он понимал так, что его спутник своим присутствием создавал ток. В нем самом его не хватало. Он сознавал себя обыкновенным человеком. И только будущее его зажигало. К жизни нужно что-то прибавлять от себя. Многое она делает сама, особенно стараясь ради детей. Тянет их изо всех сил к себе. Встав на ноги, дети начнут ей помогать, вдвоем будет легче. Взрослые входят во вкус. Им нравится делать жизнь, рассчитывая на себя. Труднее всего пожилым, жизнь в них уже ослабела, да и они сами выдохлись. Нет прежней любви ко всему вокруг. Старики движутся остатками воли, так ему казалось. Нет будущего, что остается, как не следить за усталыми часами. Детям легко, поэтому должны прибавлять от себя как можно больше. Надо приподниматься в седле, на котором сидишь. Так едут верхом на велосипеде, взбираясь на высокую улицу.
Приблизились к часовой мастерской. Максим хотел бездумно пройти мимо.
– Сюда, – сказал Алик.
В помещении никого не было, кроме продавца. Алик вынул из кармана женские часы.
– Продаю.
Мужчина открыл крышку, повертел в руках, изучая механизм.
– Нужен ремонт. Сколько ты хочешь?
– Восемьдесят.
– Даю тридцать пять, они у тебя только на запчасти.
– Зря вы так, тут ремонт несложный. Я уже показывал мастеру.
– Вот пусть и берет за эту цену, раз так считает.
– Ладно, давайте деньги.
Вышли на улицу.
– А если мать узнает? – спросил Максим осторожно.
– Она о них забыла. Лежат и лежат, что-нибудь придумаю.
Алик вел к центру. У входа в ресторан торговали горячими пирожками навынос. Алик купил пару штук. Пирожки были с мясным фаршем, необыкновенно вкусные. Потом подошли к тележке с газированной водой.
– Два стакана с морсом!
И свои пирожки запили крепким от пузырьков газа морсом. Максим наслаждался вкусом, но пил с натугой, как взрослые водку. Газ отдавал в нос.
– Куда теперь? – спросил он после того, как пришел в себя.
– В кино.
– Какое?
– Сейчас узнаем. Только учти, проходим без билетов.
– Хиляем?
– Да.
Нужно было подкараулить момент, когда стоящая на входе билетерша зазевается, и проскочить мимо, стараясь смешаться с толпой зрителей. Это и означало хилять. Было уже поздно отступать, он ел пирожок и пил морс. Алик, подарив ему приятное, теперь приглашал к действию.
– Первым пойдешь ты, я постараюсь отвлечь.
– А как же ты после меня один, да и она будет настороже?
– Мне не привыкать.
Показывали «Встречу на Эльбе». Минут двадцать они ждали начала, слоняясь у входа в кассы. Наконец стали запускать в зал. Максим с тяжелым сердцем пристроился к очереди. Он не знал, как все получится. Подошел Алик и встал впереди перед носом у билетерши.
– Я занимал, – сказал он, протягивая мятый и чуть ли не скомканный билет.
Пока женщина его разглаживала, хмуро взирая на кусок бумаги, он незаметно толкнул Максима вперед. Тот понял это движение как сигнал. Толкнул Алика в сторону женщины, а сам скользнул в проем между ней и стойкой.
– Куда! – закричала она. – Ах ты, хулиган! – и уже подалась корпусом догнать Максима, но вспомнила об очереди. – Погоди! Я тебя в зале найду, дрянь такая! У тебя же места нету, куда ты от меня денешься!
Максим слился с толпой. В самом ее начале он был на виду, вызывая любопытство, поэтому спешил протиснуться в гущу зрителей, где его след терялся. Ряды заполнялись. Он искал глазами свободное место, но там, куда падал взгляд, через секунду – другую садился владелец билета, это походило на карточку лото, все номера которой быстро покрывались бочонками. Сердце уже не колотилось так часто. Однако его не покидало ощущение меда и дегтя, чуда на экране, к которому он не мог привыкнуть, и тревоги. Дегтя было больше. Ему повезло с местом в последний момент, когда уже выключили свет и столб электричества упал на экран. Обычно он тут же забывался вплоть до того, что в эти полтора часа не сознавал себя Максимом. Его душа, схваченная зрелищем, уже не принадлежала ему, он даже и тела не ощущал. Но сейчас деготь как бы застилал действие на экране, делая его тусклым и прерывистым. Вместо него вдруг вставала недавняя гадкая сцена. Он запомнил из всего виденного две фразы: «Рубите лес, мы продадим его англичанам», а еще то, что «Черчилль – жирная коварная свинья». Почему надо рубить лес, было непонятно, но Черчилль, конечно, заслуживал этих слов. Он вредил нам со времен Гражданской войны, а в этой помогал с камнем за пазухой и, помогая, скорее всего, чувствовал на языке деготь, как сейчас Максим, потому что шел против себя. Дали свет. Люди вынесли его на улицу. Он медленно возвращался в себя. Алик ждал неподалеку от входа.
– Смотрел? – спросил Максим.
– Да.
– Я тебя в зале не видел.
– Я черным ходом и сразу по лестнице на балкон. Уже не первый раз. Прорываться после тебя было глупо. Как фильм?
– Голова от него тяжелая, – признался Максим.
– Ничего, поправим!
Они опять шли по городу. Падал редкий снег. День был чернобелым, как в кино. Белый тротуар в ледяных буграх, темные дома и люди. Дома смотрели друг на друга окнами через дорогу. Люди шли, ни на кого не глядя. Ему казалось, что он бредет по собственному прошлому. Это чувство всегда охватывало его зимой, и чем крепче стояли морозы, тем дальше в глубь времен тащила его Земля за собой.
Алик привел в городскую столовую.
– Зачем? – робко возразил Максим.
Он никогда не бывал в таких местах и не знал, как себя здесь вести.
– Пивка попьем, – солидно объяснил Алик.
Это уже было совсем из другой жизни. Деревянный полированный барьер отводил часть помещения под продажу пива. Продавщица качала ручку насоса. Он подавал ленивую желтую струю в кружки, над пивом поднималась пена, полная рука останавливала насос, ждала и снова доливала. Кружка с пивом и пеной походила на граненый кубок, украшая желтым своим светом того, кто ее держал.
Они присели за стол. Первый глоток оказался горьким. Что в нем хорошего, подумал он. Вокруг сидели мужчины с такими же кружками в руках. Их лица выражали медленное, тонко смакуемое удовольствие. Он еще раз осторожно отхлебнул. Что-то в этой горечи было. Он делал глоток за глотком, прополаскивая язык в этой странной жидкости, которая чем дальше, тем больше ублажала его. Потом взгляд неожиданно потерял фокус, он слегка опьянел, как раз настолько, чтобы видеть свое состояние и наслаждаться им.
Максим боялся пьяных, которые напоминали сумасшедших. Что заставляло их так мучиться, какая темная сила. Они раскачивались при ходьбе и даже падали. Сам он уставал только в долгом беге, но ведь не падал. Они хотели подняться и не могли. Он где-то читал: такими тяжелыми люди чувствовали бы себя на планете величиной с Юпитер. Мир образует невидимую цепь. Тот, кто заглядывает в стакан, постепенно переходит или, лучше сказать, его уводят с родной и легкой Земли на другие Шары с их жутким тяготением, мешающим переставлять ноги.
Некоторые жуки, если их перевернуть на спину, так и лежат не в силах принять положение для полета. Шевелят лапками, в попытке вызвать боковую качку, и только вертятся на месте. Их тело слишком велико и массивно для таких тонких ножек. Одно из двух: или у пьяных вырастает вес, или слабеют ноги.
Но вообще насекомые живут на своей особой Земле. По сравнению с нашей она как детский мячик рядом с футбольным. Поэтому резво бегают, высоко подпрыгивают и почти все летают. Ясное дело, живи Максим на такой Земле, и он бы не ходил, а перемещался скачками. Больше всех его поражали блохи. Тело узкое, вместо ног настоящие пружины. Блоха делает гигантский прыжок, как будто выщелкивает себя из складок протертого до грязной ваты одеяла. Таким он укрывался, когда еще не ходил в школу, жил с мамой и бабушкой в холодном сыром и темном доме, приведенном наспех в порядок после войны.
Мысли его стали переплетаться. Обычно он видел свои мысли, тогда они шли ровно и далеко, как нити игрушечного телефона. Сейчас он их тоже видел, и даже яснее прежнего, но вот не мог как следует натянуть. Они напоминали тонкие стальные проволочки, которые норовили улизнуть из-под пальцев. Ах вот оно в чем дело, догадался Максим. Пиво и вино вводят в обман, подобно мошенникам среди людей. Допустим, ты пьешь воду или сладкий компот. Напился и больше не хочешь, хотя, говоря по правде, столько компота у него никогда не было. Если же пьешь вино, жажда твоя неутолима. Он видел, что у каждого едока на столе мерцало белое на желтом – не одна, а две кружки. Мужчины чистили сухую рыбу тарань, съедая все вплоть до тонких костей. Напиток колдунов, крадущих ум, думал он. Ведь если мысли путаются, как у него сейчас, то ум похож на перевернутого жука с бегущими по воздуху лапками. Кто-то стоит над ним – он и перевернул, больше некому – и холодно рассматривает, как сам Максим любит рассматривать на поляне суетливых муравьев. Ему хотелось больше говорить, чем думать, – он это мимолетно отметил. А должно быть как раз наоборот, – мысль промелькнула и погасла. Нить телефона натянута, по ней бегут звуки. Крепко натянута – щелчки и трески сами срываются с места. А тут слова просятся на линию связи, несмотря на то что провода провисли до земли и кое-где оборваны. Странно! Он любил думать, и вот то, чего любил, не хотел, а хотел гораздо меньшего, каким представлялось ему говорение слов. Много читал, и ему открывалось. Но знание, как он все больше убеждался, это не то, что вычитано или услышано. Знание течет из собственного разума, когда тот справлялся с происходящим извне. Показавшись, оно приводит душу в трепет, как будто ее облили прохладным огнем.
Он даже помнит те места в своем городе, где огонь появлялся внезапно, и его было много. Максим сравнивал его приход с зелеными искрами, которые высекает лошадь подковами из булыжной мостовой в летних сумерках. Однажды бабушка вела его из детского сада в незнакомое место. Улица лежала пустой, только лошадь, запряженная в телегу, мерно шагала посредине. Ноги ее высекали не искры, а пламень – так они длинно и долго порхали.
С недавнего времени он понял, что девочки – совершенно особые существа. Он не выделял их из человечества. Да и никого не выделял. Все были просто люди. То, что взрослые и дети принадлежат к разным классам, так это свойство времени. Оно незаметно укрупняет детей, а мамы и папы, наоборот, растут в землю, как говорит его бабушка о себе. То есть каждый человек растет сначала в небо, пока маленький, потом никуда в среднем возрасте, стараясь его задержать, потому что средний считается самым лучшим. И уж затем растет в землю.
Жизнь человека похожа на брошенный в небо камень. Брошенный сильной рукой описывает высокую дугу. Такой человек живет долго, до восьмидесяти лет и больше, как старуха из соседнего подъезда их дома. Она даже летом сидит во дворе на скамейке в пальто и валенках и все равно не может как следует согреться. Однако почему мужчины так резко отличаются от женщин. Ведь возраст у них примерно одинаковый. Мальчики и девочки, когда они совсем дети, почти не различаются. Понятно, над ними стоит одно и то же время. Престарелые тоже в его руках, потому и похожи. А мужчина и женщина уклонились в стороны от средней линии, образовав совершенно разные формы. Почему? Раньше он этого не замечал. То есть видел, но не глазами ума. Недавно появившийся на свет ребенок не может сразу понять ничего. Он еще не настоящий человек, а только будущий. Когда же приобретет способность к разумению вещей, успевает к ним так привыкнуть, что вопросов не задает.
Раньше он считал, что девочки слабее мальчишек, не такие дерзкие и ловкие, никогда не вступают в драку и в чем-то благороднее. Он не мог найти подходящего слова. С недавних пор он понял, за всем этим стоит нечто большее. Девочки уклоняются в сторону красоты, и чем старше, тем сильнее уклоняются, пока не станут женщинами.
Еще он догадался о самом себе. С ним самим что-то происходит, раз он об этом думает. Теперь, глядя на девочку, он спрашивал себя, как бы она выглядела, родившись мальчиком. Кое-что от мальчика в каждой из них проглядывало, и он пытался понять что. Как оно входило в природу девочки, которую он разглядывал? К мальчикам слово «красивый» никак не подходило, да и «некрасивый» тоже. В его классе было тридцать ребят. Он никого бы не выделил по этому признаку. Девочка на его месте смогла бы выделить, ведь один им больше нравится, другой – меньше или вообще ни капли. Если разница налицо, то от нее теперь никуда не деться. Любая девочка будет обращена к нему лишь этой единственной стороной, имеющей знак красоты. Ее человеческая суть начнет ускользать от него, женское начало поглотит все, заставит его в первую очередь видеть пол и только потом, отстранившись от него, если сможет, увидеть ее как сочеловека. С женщинами было легко, их красота не волновала. Да некрасивые и не попадались. Однако с тех пор, как он открыл в людях пол, женские лица тоже стали магнитом. Не потому что нравились. Он хотел понять, сколько в них привлекательного. Но то ли оттого, что плохо одеты или озабочены, устали, их пол заключался лишь в маленьком росте и узких плечах.
Однажды он шел по улице с дядей Пашей. Тот работал у них во дворе, в котельной. Навстречу шла рыжеволосая женщина. Оба обменялись приятными словами и разошлись.
– Ну и как? – спросил дядя Паша.
– Что как? – не понял Максим.
– Моя подруга. Понравилась?
Он хотел сказать, как хороша эта женщина, насколько лучше других и что она принадлежит ему, словно дядя Паша участвовал в соревновании и ему достался приз. Хотя призом тут и не пахло. Самая обыкновенная, да еще и рыжая, лицо испорчено веснушками. Чтобы не обидеть дядю Пашу, он что-то промычал в ответ. Хотелось угодить, и не мог. Тот догадался и сразу потускнел.
