Читать книгу: «Железный старик и Екатерина», страница 13
Глава десятая
1
В последние год-два старик с удивлением стал замечать, что в жизни его наступило время какого-то стремительного… застоя. Время летело, недели спадали, как одежда на пол, а ничего не менялось. Подъём около шести. В туалет в конце коридора. Через день-два – там же бритьё. Вместо хорошей утренней зарядки – формальные какие-то махания руками и ногами в комнате, когда думаешь о чём угодно, только не о том, как под чёткий счёт дать себе хорошую зарядку на день. Душ в ванной, где вместо энергичного мытья под контрастными струями – стоишь как согбенная лошадь под бесконечным монотонным дождём. И тоже думаешь неизвестно о чём.
Приготовил и за завтрак сел – всё то же самое. Из утра в утро. Или кашка манная, или перловая. Чай в том же стакане, того же цвета, с одной и той же ложкой сахару. Которой забывчиво мешаешь несколько минут, как дурак.
Сядешь к тетрадям с лекциями, включишь компьютер – и опять всё идёт как будто во сне. Стремительно и, в то же время, бесконечно. Что-то там выписываешь, куда-то вносишь. Возвращаешься к предыдущему. Зацикливаешься на нём. Сидишь в ступоре. С оловянными глазами.
Вставал из-за стола, ходил, Но думал где-то рядом с собой. Словно совсем другой человек. Потом, как вспомнив, очнувшись – смотрел на часы. Полдвенадцатого! Чёрт возьми! Куда столько времени улетело? Невероятно. И всё вокруг то же самое. Как всегда. И невозможно никуда из всего этого вырваться.
Даже на прогулках – шастал по одним и тем же местам. Никуда в сторону. Ни на какие новые улицы. Парк, потом мимо школы с ребячьими воплями на стадионе. Мимо поликлиники с Екатериной. Потом выходил на свою улицу, прямо к дому. И снова перед дверью на третьем этаже. Достаёт ключи. Нагулялся. Опять пришёл в свой стремительный застой.
Вечером сидел как каменный перед телевизором. Думал опять словно бы рядом. Ужинал часов в девять. Снова пялился в мелькания на экране. «Стоять! Лежать! Руки назад!» Глаза слипались. Наконец, выключал всё. Ложился. День пропал, растворился. Вроде путника на дороге. Неизвестно когда и как. Вот только что был – и нету.
Иногда с утра вспоминал – пора в магазин за продуктами, Холодильник заметно опустел. Или нужно съездить на дачу. Или пенсию из банкомата выдернуть. Но магазины были одни и те же, – только два или три, неподалёку, и банкомат один, на Ленина, а о даче и говорить нечего.
Такое вязкое и бегущее время особенно ощущалось после отъездов Ромы в Москву – с мальчишкой всё шло как-то медленней, осмысленней. За что-то можно было зацепиться. Но мальчишка уезжал – и снова одна и та же череда ненужных стариковских дел. Опять застойная летящая пустота.
В конце сентября Городскова подвигла поехать на дачу. «Закатать на зиму банки». Её выражение. Не хотел, но поехал. Сам после смерти жены ничего не солил, не «закатывал». Большой погреб под домом был пуст, только в огороженном углу хранилась теперь картошка. Хотя когда-то все полки здесь заставлены были стеклянными банками. Жена Надя умела и любила солить. Да и варений всяких тут стояло достаточно.
Прежде всего залез на чердак, искал банки. Аккуратно сложенные одна на другую, прикрытые мешковиной – нашёл их в углу, под самым скатом крыши. В банках скопилась пыль, тенёта. По ним дотошный археолог мог бы определить возраст этой закладки – не менее тридцати лет.
На огороде под наблюдением женщины и, конечно, Свищёва (из-за забора) – мыл банки. Сперва из шланга внутрь давал, затем полоскал в бочке и снова сильной водой из шланга.
Банки в большом тазу нёс словно блестящие чистые караты невероятных размеров. Женщина с двумя большими банками сопровождала. Свищев с повёрнутой головой тоже шёл. Падал за забором, исчезал и снова шёл.
В кухне всё уже было приготовлено Екатериной Ивановной. И помидоры, и огурцы тщательно отобраны и помыты. На столе лежали пучки укропа, смородинового листа, очищенный, белейший, как новорожденный, чеснок. А в чане на плите парила горячая вода.
Екатерина Ивановна принялась за дело. Закладывала приготовленные овощи в банки. Командовала старику: подать то, убрать это. Старик метался, исполнял. И даже учился, заглядывал с разных сторон.
В награду доверила ему закатывать крышки ключом. Озабоченно уже прикидывала, как вывозить всё это тяжёлое закатанное стекло. Каким транспортом.
– Почему у вас нет машины, Сергей Петрович? Или, может быть – была?
– Нет, Катя. Никогда не было. Никогда не тянуло рулить. Гордо откинувшись на сиденьи. Ещё жена с тёщей наседали, чтобы купил, чтобы учился, получил права. Но нет – отбился. Так и таскал всё с дачи в рюкзаках да сумках.
Странно, смотрела женщина на старика, который довольно ловко орудовал закаточным ключом. Вроде бы к технике человек имел отношение. Окончил технический вуз. Преподавал. И как-то избежал мужского поветрия – иметь свой автомобиль. Не самоутвердился в этом.
Спускали банки в погреб. Екатерина подавала, Дмитриев принимал и сразу расставлял по полкам. Городскова невольно оценивала освещённый просторный погреб. Больше похожий на капитальный бункер от бомбёжки. Всё в нём было сделано и установлено по уму. И яркая лампа в проволочной сетке на стене, и резиновый кабель к ней, и стеллажи с полками, и огороженный закуток на бетонном полу, только на треть засыпанный сухой картошкой.
– Кто вам делал погреб. Сергей Петрович? Нанимали?
– Да нет. Всё сам. И копал. И бетонировал потом. Ну освещение, проводка капитальная. Все стеллажи, полки.
Екатерина Ивановна покачивала головой. Опять казалось странным, что такой рукастый – старик никогда не имел свой машины. Главное – не стремился её иметь.
К обеду всё закончили. Поели, закрыли дачу и отправились домой, помахав прибежавшему к забору Свищёву, проворонившему их уход.
Для себя и Екатерины старик тащил банки в двух холщёвых сумках. (Рюкзак за плечами – не в счёт.) По мостку через Волчанку шёл сосредоточенно, мелким шажочком. Как силовой жонглёр и канатоходец в одном лице. Казалось, сейчас успокоится чуть, соберётся и начнёт кидать сумки вверх. Жонглировать над несущейся речкой. Почему не сменят этот опасный, старый мосток, невольно думала Екатерина, хватаясь за перила.
Лямки у холщёвых сумок были излишне длинными, банки висели у самой земли, и Городскова опасалась, что, поднимаясь в подъезде по лестнице, старик зацепит стеклом о какую-нибудь ступень. Хотела сказать ему об этом, но тот – сам не дурак – взял лямки на кулаки и планомерно стал восходить к квартире Екатерины на четвёртом этаже. Городскова суетливо карабкалась за прямой спиной с рюкзаком, не уставая удивляться силе и выносливости старика. Железный. А ведь семьдесят пять лет!
Но железный дышал перед дверью в блеклом дерматине вроде ишака с раздувающимися боками, который рвёт в себя воздух и качается от явного перегруза. Быстренько открыла дверь, пропустила вперёд.
После того, как разложили и расставили всё привезённое в кухне, пили чай в комнате. Телевизор работал. Без телевизора нельзя. Когда не о чём говорить – главный собеседник.
На сцене, впереди рояля неутомимо дергала смычком виолончелистка. Чем-то напоминая паучиху, дергающую и дергающую свою паутину.
Екатерине Ивановне казалось, что старик не слушает музыку, а только смотрит на физические действия расшиперившейся музыкантши.
Опустив глаза, он неожиданно спросил про Ирину. Вернулся ли в семью Валерий Алексеевич.
– Почему-то вы мне ничего не говорите об этом, Екатерина Ивановна, – всё не поднимал глаз старик.
– А чего тут говорить, Сергей Петрович! Всё вышло курам на смех. Пожил пару недель у товарища и пришёл, как побитый пёс, домой. Слабый у меня сын, Сергей Петрович, слабый.
Старик слышал в голосе женщины досаду, но сам был рад. Значит, Рому теперь уж точно привезут. Зимой, на каникулы. Примирительно сказал:
– Зря вы обижаетесь на Валерия Алексеевича. Он просто очень любит сына, и поступил, на мой взгляд, правильно. Вернулся.
– Да он не может себя поставить в семье! – сразу взнялась Екатерина Ивановна. – Во всём пасует перед этой… этой (оба ждали площадного слова)… трепушкой. Как же жить с ней такой! Ведь дальше будет ещё хуже!
Вдруг стала объяснять старику, полностью противореча себе:
– Я ему всегда говорила, всегда: смирись, молчи, не рыпайся, раз такой слабый, а он чего выкинул – ушёл из дома. А если бы Ромка узнал?
– Как так! – удивился старик. – Рома разве не знал?
– Нет. Не знал и не знает. Комедию оба устроили для него. Якобы Валерий уехал в командировку. Она его туда отправила. На Север. В Салехард. Почти в родной Сургут. В общем, дома он теперь. Вернулся из Салехарда. Как ни в чём не бывало. Как будто ничего и не было.
Дмитриев хмурился. Старался не смотреть на фотографии на стене. На фотопортрет мужчины с высокой лысиной и испуганными глазами. Словно чувствовал себя виноватым, что тот таким уродился.
Молча оделся в прихожей, накинул на плечо пустой рюкзак, сказал «до свидания» и вышел.
Спускался по лестнице, сжимал в руках свёрнутые холщевые мешки. Забыв даже захватить в них для себя пару банок.
2
Однако эпопея с банками на этом не закончилась. Перед ноябрьскими, четвёртого числа поехал на дачу опять за соленьями. Может быть, придётся отметить праздник, пригласить Екатерину. В прошлый раз не взял домой ни одной банки, – после разговора об отце и матери Ромы забыл.
Снег в городе ещё не лёг, выпадал и сразу растаивал. Но сегодня было по-зимнему холодно, лужи везде замёрзшие, солнце дымилось в нагромождениях серых облаков, похожих на развалины.
Оделся легко, но надёжно: в тонкий шерстяной свитер и байковую куртку. Кальсоны под камуфляжными штанами, шерстяные носки, кеды. И на лысину наладил осеннюю кепку. Плечо не давил полупустой рюкзак, в котором были только некоторые мелкие вещи для дачи да один свёрнутый надёжный холщёвый мешок. Для двух-трёх банок.
Успел подбежать и сразу сесть в дачный автобус. У окна привычно, бездумно смотрел на пролетающий город.
От остановки стал спускаться к дачному посёлку. К быстрой незамерзающей Волчанке, уже взятой белыми закраинами.
На мосток с берега забиралась грузная женщина в сером пальто с корзинкой на руке. Поправила на голове тёплый платок, вновь подхватила корзинку и осторожно пошла по трём доскам, хватаясь одной рукой за перила. Наверняка шиповник собирала вдоль речки. Самый последний. Прихваченный морозцем, самый вкусный, медовый. Нужно бы тоже сходить, немного набрать.
Вдруг увидел тяжёлое плывущее бревно. Приближающееся к мосткам. Бревно ударило в одну из стоек мостка, начало разворачиваться поперёк речушки. Раздался треск. Женщина схватилась обеими руками за перила. Попыталась идти дальше, но поздно – с двумя провалившимися досками полетела вниз. Полетела как-то боком. Как большая серая рыбина. Плюхнулась и сразу ушла под воду.
Вскочила на ноги и закричала:
– Ой, мамоньки! Тону!
Воды ей было под грудь, но течение толкало, норовило опрокинуть, потащить.
Дмитриев побежал, бросив за собой рюкзак. Не раздумывая прыгнул к ней с обломков мостка. Она сразу безумно охватила его обеими руками как друга долгожданного, и вместе с ней он ушел под воду.
Оба вскочили. Женщина опять начала хвататься, словно хотела его непременно утопить.
– Да мать твою! – боролся Дмитриев. Смял, наконец, её руки, потащил к берегу. К дачному берегу.
Проваливаясь, круша лёд закраины, выволок тяжёлое бабье тело на берег. Поставил на ноги. Дальше повел. Подальше от воды, ото льда.
Стояли и смотрели друг на дружку как два монстра с длинными руками, истекающими водой. На Дмитриеве не было кепки, на женщине – платка. «Ой! – ощупала голову женщина. – Мой платок! Моя корзинка! Ой, мамоньки!» Пенсионерка с мокрыми волосёнками уже поворачивалась к речке, словно готова была ринуться назад, плыть, искать платок и свою чёртову корзинку. «Ой, мамоньки! Ой!»
Дмитриев спросил, где она живёт, где её дача.
– Там, – махнула женщина рукой в противоположную от дачи Дмитриева сторону. – На чётвёртой улице. К сестре вчера приехала. Корзинка пропала её! Мой платок! Ой, мамоньки!
Дмитриев хотел довести её до дома, до сестры. Но женщина отвела его руки и сама полезла в горку, всё причитая «ой, мамоньки! ой, корзинка! ой платок!» Да что же ты жадная-то такая, а? – хотелось крикнуть в старающуюся широкую спину с выглядывающими мокрыми чулками и панталонами. – Ведь чуть не утонула вместе с ними, дура!
Дмитриев попытался отжать на себе воду из куртки и штанов. Бросил. Выбрался на бугор, потрусил к своей даче. Нужно поскорей вскипятить чай, согреться. И вспомнил: на даче нет газа. Пустую ёмкость в последний приезд увёз в город. Для заправки. И не заправил. Вообще о нёй забыл. Чёрт!
Сунулся к Свищёву – дверь в железной опояске с пудовым замчиной. Как на сельском магазине. В город продавец уехал.
Даже не зайдя к себе, Дмитриев побежал к капитальному мосту через Волчанку метрах в ста вниз по течению.
По мосту и за мостом бежал трусцой. Вдоль дороги. Необычный, весь мокрый спортсмен за городом на тренировке. Редкие дачные машины обгоняли спортсмена. Подмывало поднять руку, проголосовать, но было стыдно. Да и не пустят такого мокрого и страшного в сухую машину.
Поравнявшийся мерседес притормозил сам. Поехал рядом.
– Что с вами случилось? – послышалось из открывшегося окна.
Дмитриев бежал с голой головой. Махнул рукой. Мол, ерунда, пустое. Не обращайте внимания.
Но мерседес остановился, и от него уже бежал человек. Приобнял и повел к машине. Как сам Дмитриев недавно. Когда выводил женщину подальше на берег.
– Я весь мокрый. Всё испорчу, – упрямился старик уже со вставленной в кабину ногой. Словно пойманный и арестованный, которого суют внутрь кабины, схватив сверху за башку, чтобы, не дай бог, не самоубился до следствия и суда.
– Ничего, ничего, – поощрял хозяин мерседеса, мужчина лет сорока в длинном черном пальто, явно не дачник. – Садитесь скорей, простудитесь!
Старик влез. В тёплой машине от прилипшей к сиденью спины и ног сразу ощутил ледяной холод. Как будто вновь сиганул в холодную воду.
Мощный автомобиль плавно полетел. Резал дорогу будто масло.
Водитель поглядывал на лысого, явно потерявшего кепку старика, нахохлившегося в мокрой насквозь одежде.
– Так что же с вами случилось, отец? Рыбачили? Перевернулись с лодкой?
Дмитриев коротко рассказал о случившемся.
– Да, история, – посмотрел на старика мужчина. Удивляясь то ли истории, то ли его поступку. Спохватившись, выдернул из внутреннего кармана пальто плоскую фляжку: – Выпейте. Вам просто необходимо сейчас.
Дмитриев отвинтил, послушно запрокинулся. Горло ожгло. Коньяк. Крепкий однако.
– Ещё, ещё. Пейте!
Ну что ж, раз дают, можно и ещё. Опять запрокинулся. Наморщился, завинчивая пробку. Протянул плоский походный сосуд:
– Большое спасибо.
Мужчина домчал до дома за десять минут. Высаживал прямо у подъезда. Как барина. Под ручку. Хотел ему заплатить. Полез за деньгами. Мокрыми.
– Вот. Только такие.
– Не обижайте меня, отец, Давайте-ка я лучше вам помогу в подъезде.
Дмитриева снова подхватили и повели. Старик опять послушно шёл, глотал слёзы. Но возле подъездной двери хватило ума остановиться.
– Спасибо вам, спасибо! Как вас зовут? – Высокий голос Дмитриева дрожал, срывался.
– Андреем меня зовут, – сказал мужчина. Видя, что старик отворачивается, явно плачет, успокаивал: – Ну что вы, отец, успокойтесь. Сейчас сразу в горячую ванну, потом крепкий чай. С хлебом с маслом. С мёдом. Есть у вас это всё? – Старик не в силах говорить – кивал. Как маленький. – Ну вот и хорошо. Здоровья вам, отец! – Мужчина уходил: – Всего вам доброго! – По-женски подцепил свои чёрные половики, занырнул в кабину. Круто развернулся и сразу погнал.
По лестнице старик торопился, дрожал от озноба, но на душе было тепло. Оказывается, не все сейчас мерзавцы бездушные.
Быстро раздевался в прихожей, сдирал с себя всё. Голый, на цыпочках, по ледяному линолеуму протрусил в ванную. Разом сильно вывернул и горячую и холодную. Ждал. Нужного уровня воды. Залез, наконец, погрузился в горячее тепло. Сразу по всей голове и лицу выступила испарина. Закрыв глаза, лежал, пошевеливал руками. Видел себя и женщину на берегу. Себя дурака-спасателя и спасённую. Которая только ойкала и стремилась обратно в реку за своим дурацким платком и корзиной. Простоволосая, в мокром сером своём пальто, как в прелых шкурах. Когда снова бежал мимо разрушенного мостка, нужно было тоже ринуться в речку и грести за своим рюкзаком. Который так и валялся на насыпи. А то ведь теперь можно сдохнуть от досады и жадности. Как тётка сейчас, наверное, сдыхает. Вместе с сестрой. А может, всё это от шока у неё было. Вся эта «жадность».
Быстро, жестко растирался полотенцем.
В махровом халате, в кухне потом наливался чаем. С малиной и мёдом. И масла на хлеб не жалел. Поднялся, наконец, из-за стола. Весь горячий внутри. Как выдохнувший всю простуду. Ну, кажется, пронесло.
Ночью чувствовал жар, но не мог проснуться.
Нужно было посидеть дома день-другой, прогреться как следует, полечиться народными средствами, теми же мёдом, малиной, но – нет. Утром попёрся платить коммунальные и в ТСЖ. Ещё таскался по городу, заходил в магазины, покупал продукты. Уже вовсю кашлял, поднимаясь домой по лестнице. Бу̀хал. Останавливался – и будто в гулкую большую трубу вниз подъезда давал Дышал после кашля как дырявый баян. Похоже, – зацепило. Не помог ни коньяк доброго человека, ни горячая ванна, ни мёд, ни малиновое варенье с горячим чаем на ночь. Дальше поднимался. До следующего приступа кашля.
После обеда смерил температуру. 38 и 5. А что будет вечером, ночью? С градусником в руке повернулся к зеркалу шифоньера. Видел в нём какой-то белый безжизненный корнеплод. Типа кормовой свёклы. С красно-синими щеками.
Опять попался! И ведь года не проходит. Полгода! Ничего никогда не пристаёт. Только простуды. Побыл три минуты в воде – и пожалуйста. Герой-задохлик. Спрыгнувший с мостка.
С такой температурой можно было вызвать врача. Или самому, в конце концов, пойти в поликлинику. Но всё тянул, надеялся на что-то.
Два раза пил капли от кашля. Однако кашлять стал ещё чаще. Зло выкидывал из себя приступы кашля. Сгибался, никак выкинуть не мог.
Снова смерил температуру. Часов в шесть вечера. 39 и 3. Дождался!
Теперь что – в «скорую» звонить?
Поколебавшись, стал набирать номер Екатерины.
Слушал длинные гудки. Казавшиеся бесконечными. Опять видел в зеркале корнеплод с вертикальными страдательными бровками.
3
В тот день Екатерина Ивановна вышла из дому на работу как обычно, в половине восьмого. Ползущее небо было дымным, сажным. По улицам носило дождь со снегом. Порывы ветра зонт стремились вывернуть наизнанку. Поворачивалась спиной, принимала ветер на себя. Снова поворачивала зонт навстречу дождю и снегу.
Возле школы зонт пришлось сложить. Кыскнула Феликса. Стала доставать из сумки еду. Сегодня баловню одна сосиска и один вареник, облитый сметаной.
Выкладывала всё в железную плоскую банку из-под селёдки, продолжая кыскать.
Кот не выбегал. Странно.
Пошла вдоль стены, вдоль окон.
Мокрый Феликс плоско лежал с вылезшими зубами. На голове в короткой шерсти – сукровичный цветок.
Екатерина Ивановна качнулась, закрыла глаза, Постояла, приходя в себя. За холку подняла убитого, быстро пошла в школу. За два угла. К главному входу.
По коридору школы несла кота, отбиваясь от охранника. Читала таблички на классах. С левой стороны. Окнами к стадиону.
КАБИНЕТ БИОЛОГИИ. Здесь! Распахнула дверь, ворвалась. Кинула убитого кота на стол. Прямо к вскочившей полной даме. К главному специалисту по животным.
– Живодёры! Шкуру забыли содрать!
Оттолкнула охранника, пошла из класса. На пороге повернулась и что есть силы саданула дверью. Разом отринула и описавшуюся учительницу, и охранника, и весь класс, будто разинувший единый рот.
Шла к поликлинике. Не чувствовала ветра, секущего дождя. Про сжатый в руке зонт забыла.
Готовя всё к процедурам, ничего не могла понять на белом столе. Путала ампулы, шприцы, не могла разложить как надо.. Рукавом халата смахивала слёзы, снова всё пихала, перекидывала. Нос её будто напитался кровью.
В дверь заглядывали больные. Законно ждущие укола или капельницы.
Вечером, не переодевшись в домашнее, лежала на диване. Лежала на боку, поджав ноги в чулках, закрыв локтем голову. Мокрый зонт валялся тут же в комнате. Прямо на полу. Как убитый летучий мыш.
Зазвонил мобильник. Из прихожей. Из кармана висящей кофты. Поднялась, пошла. Открыла крышку. Дмитриев!
– Да-да, Сергей Петрович!
Старик слышался словно с края земли, кашлял, говорил прерывисто:
– Екатерина Ивановна, кажется заболел, опять простудился.
Вот уж правда – беда никогда одна не приходит.
– Сергей Петрович, сейчас приеду. Пейте пока горячее. Укутайте грудь. Горло. Я – скоро.
Быстро начала одеваться.
Был уже девятый час, но всё равно побежала в поликлинику.
На крыльце долго ругалась со сторожем за стеклом дверей. Недовольным татарским бабаем в русской душегрейке:
– Да работаю я здесь! (Старый ты хрыч!) Медсестрой! Позвоните Ольге Герхардовне! Пациенту плохо!
Недовольный бабай уходил к телефону, возвращался, спрашивал, как фамилия, зачем пришла. Снова уходил. Наконец открыл. И был чуть не опрокинут ворвавшейся русской бабой.
Быстро набирала в процедурной ампул и шприцов. Завернула всё в белый халат, сунула в сумку.
Опять чуть не сбила бабая на выходе.
– Ненормальный какой! – отскочил бабай.
Другой бабай, на третьем этаже открывший дверь, пятился.
– Извините, Екатерина Ивановна, вот – опять, – развёл руки, представляя себя сегодняшнего. В полосатой пижаме, краснощёкого, с белой лысиной и замотанным горлом.
Когда готовила и ставила уколы, старик кашлял почти не переставая. Лежа на боку с обнажённой жёсткой своей ляжкой – от кашля подкидывался. Нужно было пережидать приступ, чтобы успеть ввести лекарство до следующего.
Поставив три укола, Городскова безоговорочно начала набирать «скорую».
– Может, не надо, обойдётся всё, – ещё надеялся старик. – А, Екатерина Ивановна?
– Нет, нет обойдётся, Сергей Петрович. У вас пневмония. И, похоже, крупозная. Платок от слюней и мокроты весь коричневый.
Старик испуганно посмотрел на платок в кулаке. Действительно – в коричневых пятнах.
Диспетчеру «скорой» излагала всё чётко. Высокая температура, сильный кашель, фамилию-имя-отчество заболевшего, возраст, домашний адрес. Третий этаж. Дверь в подъезд без замка.
– Ну, Сергей Петрович, давайте потихоньку одеваться.
В спальне старик с тёплым бельём руках брыкался, не хотел никакой помощи.
– Да я же медсестра, черт побери!
– Я сам, я сам, – закрывался старик, как подросток.
Пришлось отступить, выйти из спальни.
Городскова собирала всё своё, ворчала. Говорила кому-то постороннему: «Опять, наверное, налегке бегал в парке. Где же ещё можно так простудиться. Только в парке любимом».
– Нет, не в парке. – каялся простуженный. – Спрыгнул с мостка, Екатерина Ивановна. В Волчанку.
Городскова онемела, не веря. Тогда старик, кашляя, рассказал, как всё было.
Екатерина не успела ничего переварить – раздался звонок: «скорая»!
Ввалили трое с медицинскими баулами и в белых халатах из-под тёплых курток.
Довольно молодой свежий врач в халате, с шапкой на голове задрал бязевую нижнюю рубашку старика и приложил холодную бляху фонендоскопа к согнутой спине:
– Дышите.
Старик тут же зашёлся в бешеном пароксизмальном кашле.
– Что кололи? – спросил врач, увидев разорванные обёртки и пустые шприцы.
Городскова сказала. Врач с интересом посмотрел на неё:
– Вы врач? Коллега?
– Я медсестра. Из второй поликлиники.
– Ну что ж, всё сделали правильно. Пневмония. Крупозная. Одевайте отца, спускайте вниз.
У Дмитриева уже ничего не спрашивали. Дмитриева, как ребёнка, быстро одевали. И Екатерина, и сестра «скорой».
В уазике приобняла его, удерживала, опять взявшегося кашлять. Под зимним толстом пальто его как будто кто-то бил в барабан.
В приёмном покое Первой городской – снова переодевались. В спортивном шерстяном костюме на длинной молнии, теплых носках и тапочках повезли сидящим на каталке по длинному коридору. Старик испуганно крутил головой, подкашливая больше по обязанности. Подпрыгнувшего на порожке, завезли в широкий лифт, с лязгом захлопнули железную дверь. Старик исчез.
Его одежду, завернутую в его же пальто, Екатерина повезла к себе домой. В автобусе с узлом на коленях не видела в окне пролетающих ройных огней на домах, а видела Дмитриева, спасающего женщину. Как он бесстрашно прыгнул к ней с мостка, схватил, не дал унести течению. Тащил потом, боролся с водой, и вытащил женщину на берег. Как та, наверное, обнимала его, плакала, а он только отворачивался, не в силах говорить.
. Бедный старик. Только притворяющийся жестким и циничным. Но почему он не поспешил вместе со спасённой на её дачу? Чтобы там отогреться, переодеться во что-нибудь, обсохнуть. Почему стал бегать возле своей дачи? Раз там не было газа.
Отказался. Стеснительный, скромный. Бедный старик.
