Читать книгу: «Время взрослой веры. Как сохранить связь с вечностью», страница 3

Кроме того, сегодня мы сталкиваемся с тенденцией, которую очень точно подметил в свое время замечательный поэт Тимур Кибиров: старики стали стесняться быть стариками. И в силу этого их голос хуже слышан и хуже воспринимается. И это большая опасность для культуры.

Мне очень дорога эта мысль. Самый частый разговор моих коллег на кафедре мировой литературы и культуры МГИМО (а по нашей кафедре преподают в том числе и языковые дисциплины – стилистику и культуру речи) о том, что студенты очень многие общеизвестные слова либо не понимают, либо понимают по-своему. Я не помню таких разговоров 10 лет назад. Спрашиваешь у студентки «Вы вот это хотели сказать?» – «Нет, не это», – отвечает. «А вы знаете, что написали совсем другое?» Постоянное некорректное употребление слов. Хотят выразить одну мысль, а выражают другую.

Есть еще и проблема общего стилистического падения, потому что политики и вообще публичные персоны сегодня выражаются настолько вольно, что эта вольность неизбежно входит в общеупотребительную языковую практику. Сегодня никто не зальется краской и не удивится слову «фигня», ставшему совершенно безобидным. Это и правда уже фигня, не так страшно: сегодня легко и спокойно в интернет-пространстве используется мат. Одна моя замечательная студентка, победительница олимпиады по литературе, записала в своем Telegram-канале видео, на котором она изъясняется с матом. И я как-то на это отреагировал, с одной стороны, грешен, морализаторски, с другой – полушутя, с иронией. А она мне ответила в такой же шутливой тональности: «Ой, Владимир Романович, простите, я забыла, что и вы тоже меня читаете». Я прекрасно помню, что мат и в моей подростковой жизни был безусловной ее частью, но границы были очень четкими. Все-таки это была прерогатива пацанов, девочки так не разговаривали. И мальчишки с девчонками не разговаривали матом. А если девочка матерится и ты с ней материшься, это все-таки уже были девочки… другого уровня социальной ответственности, скажем так.

Мы точно понимали, что для целого ряда коммуникационных пространств эта лексика табуирована – невозможна, недопустима. И этот пласт лексики всегда был социально или ситуативно ограничен. То есть ты понимал, где ты ее можешь использовать, а где нет. А сегодня этого понимания не существует. В лучшем случае это просто будет запикиваться на экране ТВ. Так что здесь произошел какой-то тектонический сдвиг.

Беседа вторая

Победа любви. Но другой,

или Чтобы люди нашли Церковь,

Церковь должна искать Христа

Дата публикации: 05.04.2018

Плакать с плачущими

О тяжелом – трагедии в Кемерово. Вы написали в Фейсбуке: все слова меркнут, сказать нечего. Остается только «плакать с плачущими» и помогать, как и чем может. Церкви часто приходится «плакать с плачущими». И фантастично для неверующих звучащие слова о том, что жизнь не кончается уходом из нее и будет встреча разлученных смертью (Святейший Патриарх говорил об этом в соболезновании родственникам погибших), часто звучат единственным утешением для людей в безутешной ситуации.

Писатель Евгений Водолазкин, размышляя об этом в день интронизации патриарха, говорил, что основные вопросы в жизни человека – о вере, жизни и смерти решают только Церковь и литература и искусство. И вот опять поставленный трагедией вопрос жизни и смерти. Каким должен быть голос Церкви?

Владимир Легойда: Я не для красного словца сказал, что «слова меркнут». Самое лучшее участие Церкви в судьбе потерявших родных – просто быть рядом. Сейчас особенно пронзительно и остро ощущается эта необходимость. Людям нужны сочувствие и молитва. Мне все время приходят СМС с просьбой помолиться. Дело никак не в громкости церковного голоса, а в том, чтобы быть рядом с человеком. Слова – безупречно догматически выверенные и правильные – могут в данный момент не иметь смысла. Непререкаемо только евангельское – плакать с плачущими. Трагедии ставят самый главный для Церкви вопрос – жизни и смерти. Я не уверен, что их боль можно ослабить, но как-то принять на себя… Здесь проявляется, что есть Церковь на самом деле. Она есть вот это приятие на себя, разделение с человеком его боли.

У меня 40 дней назад умирал на руках брат. И как же я была благодарна священнику, после причастия долго стоявшему за моей спиной, пока я плакала и повторяла: «Ангел мой». Как было важно, что он стоял и не уходил.

Владимир Легойда: Известный ученый и публицист Марина Андреевна Журинская как-то заметила, что безусловный критерий «хорошего батюшки» – время, за которое он проходит храм после службы. Это она мне сказала, глядя, как духовник журнала «Фома» 10 метров шел 45 минут. Люди постоянно подходили. Нерв церковной жизни там, где пастырь встречается с паствой. Этим и определяется отношение к Церкви.

Что делает Церковь заметной

Кажется, Церковь пережила полосу «затишья»? В прошлом году была всех нервирующая премьера «Матильды», спор вокруг Исаакиевского собора, а тут такой тихий, неяркий год. Вы как-то мониторите ситуацию – изменились ли роль и положение Церкви за последний год? Нашла ли она себе достойное место в обществе? Признало ли общество это ее место?

Владимир Легойда: Церковь прежде своего места в обществе или диалога с интеллигенцией должна искать Христа. И жить Христом. Церковь в догматическом понимании есть Тело Христово. Если она будет такой, то ничего ей не надо искать, люди сами ее найдут. Когда человек свидетельствует о Христе, это свидетельство не может остаться незамеченным. На него может быть разная реакция, но оно всегда видно. Мы все время предлагаем СМИ разные сюжеты – это входит в задачи моего подразделения. Но когда происходит безусловное свидетельство о Христе – алтарник московского храма спасает бездомного, а сам погибает, нам никого не надо было просить написать об этом. Журналисты это сделали сами, потому что это было подлинное и безусловное свидетельство о Евангелии. В таких случаях исчезает теплохладность: такую Церковь могут не принять, но с ней не могут не встретиться.

Подвиг и трагедия алтарника Георгия Великанова – это же ситуация истинности – истинности трагедии, истинности подвига. Но мы-то живем в обычном мире. И все видят, что мы обычные. И нечасто оказываемся на таких рельсах. А самим их искать – манихейство, а не христианство.

Как же в нас узнает христиан человек за церковной оградой?

Владимир Легойда: Но у нас же есть прямое указание: «По тому узнают все, что вы Мои ученики, если вы будете иметь любовь друг ко другу». Главная проблема церковной жизни, я убежден, в том, что мы недостаточно ученики Христовы. Не имеем любви Христовой, и люди, видя нас, говорят: «Я же читал Евангелие! Эти не похожи на его учеников». Наша похожесть или непохожесть на учеников Христовых – самое главное, все остальное вторично. Даже разговоры о «попах на мерседесах». Люди должны видеть Церковь пространством любви. Хотя это не значит, что оно бесконфликтно и в нем всех гладят по головке и кормят блинами.

Не все мы на рельсах, где кто-то гибнет, да. Но и Евангелие начинается не Голгофой. И заканчивается не ею. Голгофа неизбежна, она будет. И убежим мы с нее, испугавшись, как когда-то апостолы.

Потому что страх и несовершенство…

Владимир Легойда: Конечно. Как-то патриарх неоднократно, оценивая современную ситуацию некоторых протестантских деноминаций, не выступающих против безнравственных законодательных изменений, повторял «Зачем нужна такая церковь?!» Вот я об этом. Если нет поиска Христа, то зачем нужна такая Церковь, тогда она лишь организация.

По любви друг к другу узнают нас? Но, во-первых, любовь дает Бог – самому часто не сломить своего жестокосердия. А во-вторых, нужен огромный внутренний труд над собой.

Я в моем любимом храме вижу, как люди меняются благодаря как раз многолетнему внутреннему труду над собой. Как изменилась за 8 лет сварливая «свечница», просто другой человек – сдержанный, улыбающийся. Помимо работы над грехами – не пьем, не блудим – в этом труде еще идет работа над страстями: не раздражаемся, не завидуем, не позволяем себе быть всем недовольными. Медленно, упорно, спрашивая у духовника, выслушивая от него самые нелицеприятные замечания, меняемся. Я видела в храме пьющую женщину, за несколько лет вытрезвившуюся за счет такого «внутреннего труда». Но этого же никогда не увидит и не поймет мир!

Владимир Легойда: Я не согласен. Это все понимают. Я своим студентам МГИМО, часто напоминая им слова апостола Павла «бедный я человек: то плохое, что не хочу, делаю, то хорошее, что хочу, не делаю», поясняю: ну и сколько раз вы думали, ну зачем я так ответил маме, почему обидел брата и т. д. И все им понятно, хотя они не в церковной ограде.

Но им непонятно, что в Церкви это у кого-то получается.

Владимир Легойда: А если не становишься лучше? У вас там «свечница» стала лучше за 8 лет, а моя приятельница в Фейсбуке пишет: «Какой у нас терпеливый Господь! 20 лет выслушивает мою одну и ту же исповедь». А я и ей завидую. О, если бы у меня 20 лет было одно и то же в списке грехов! У меня с каждым разом все хуже.

В вашем вопросе слышится стереотипное: есть жизнь и есть вера. А это неправильно. Вера и есть жизнь.

Я недавно похвалил одного человека, помогающего больным детям: это правильно – «вера без дела мертва». А он мне (церковный человек, между прочим, на Афон ездит): «Это к вере не имеет отношения. Здесь моя гражданская позиция». Но вера ко всему имеет отношение.

Другое дело, что не все в ней решается через рациональное объяснение. Помните, как знаменитый диалог Ивана и Алеши Карамазовых (что делать с генералом, затравившим ребенка псами) упирается в Алешино «Расстрелять!» и Иваново «Ну вот и всё твое христианство». А ведь Достоевский дает ответ Карамазову словами старца Зосимы, обращенными к госпоже Хохлаковой: да, это убийственно, и доказать здесь ничего нельзя. Убедиться же можно – цитирую близко к тексту – опытом деятельной любви.

Начните – вот с этого момента – любить людей. И вы увидите, как будет меняться ваше сердце. И дойдете до состояния, когда вообще никакое сомнение не сможет прийти в сердце ваше. Это проверено, это точно. На мой взгляд, этот ответ Достоевского – ответ христианства вообще, и Ивану, и Алеше, и нам всем.

Вы спрашиваете, как об этом рассказать миру? Только понимая, что вера не доказуется, а показуется. Не по ловкости объяснения «узнают все, что вы мои ученики», но по делам, поступкам, любви.

Моя собственная вера основана не на том, что я несколько раз видел схождение Благодатного огня в Иерусалиме. А на том, что меня – дважды в жизни! – священник вытаскивал из ада. Может что-то поколебать мою веру и любовь к Церкви? Когда в двух моих самых сложнейших жизненных ситуациях рядом была Церковь. Был Бог. И священник стоял рядом и плакал вместе со мной. И этим спас меня от, возможно, очень страшных шагов…

Любовь поверх естества

Мне кажется, любовь, что не доказуется, а показуется, бывает только у святых. Вот недавно в Псково-Печерском монастыре чудом попала к священнику, что меня в прошлом году исповедовал, и я хотела к нему вернуться на исповедь. И слов никаких особенных он мне не сказал, а я почувствовала, как он меня любит. Любовью – поверх естества. И ты его такой же любовью любишь. Она не отменяет, кстати, любви по естеству – матери к детям, брата к сестре, женщины к мужчине. Но думаешь: Боже мой, чего же лишены те, кто не знает любви поверх естества. Такую любовь точно являют только святые.

Владимир Легойда: Но святых точно больше, чем канонизированных. При том что я не сторонник прижизненных канонизаций и погонь за старцами, святых точно больше. Но и «любовь по естеству» тоже Дар Божий. И люди должны видеть в нас хотя бы такую любовь. Я, например, глубоко убежден, что любовь мужчины к женщине, это не начало их отношений, а их финал. Мои родители прожили вместе 60 лет. И вот у них – любовь. Потому что они все прошли, пронесли и не сломались.

Как-то это по-протестантски звучит: взять и завтра начать всех любить. На самом-то деле проснешься и будешь скандалить и раздражаться.

Владимир Легойда: Ну и что. Тоже занятие на всю жизнь. В каком-то старом фильме дочь спрашивала у матери, стоя у балетного станка (обе были балерины): «Мама, а долго еще заниматься?», и мать ей отвечала: всю жизнь. Так христианину тем более всю жизнь. И в духовной жизни еще тяжелее, чем в балете. Это же путь, сотканный из падений и отступлений назад… И Церковь этим стоит, этим живет. Если бы в Церкви не было Христа, то и Церкви бы давно не было. Все проходит – империи, политические и общественные институты, а Церковь не проходит. И не потому, что у нее какой-то особый запас прочности. Просто она не в том, что Ницше называл «человеческое, слишком человеческое», а в другом. И люди все равно это чувствуют.

Познер как великий атеист

Владимир Легойда: А за истекший год, правда, не произошло что-то сверхпринципиальное. Не было больших конфликтов, которым иногда тоже надо быть благодарным. Они возвращают в повестку дня нравственные вопросы.

Цифры не показывают, что нарастает негатив по отношению к Церкви. Замеры медиаполя с 2009 года – моя работа, и с цифрами в руках говорю: процент негатива не увеличился. Как был в пределах 5–7 процентов от всех публикаций, так и остался. А вот количество материалов о Церкви выросло. Церковь, безусловно, стала заметнее. Хотя, повторю, оценивать ее надо не по критериям заметности, а по тому, как люди Церкви (от патриарха до мирянина) своей жизнью свидетельствуют о Христе. Тогда все по-другому… В наших недавних теледебатах на «Дожде» с Владимиром Владимировичем Познером – а это был спор с оппонентом, с которым мы мировоззренчески не совпадаем, – для меня главным была наша с ним встреча. И он, когда нам дали время для резюме, сказал: я рад, что эта дискуссия состоялась. Конечно, я его не переубедил. Но он сказал: «Я вас уважаю», и мы смогли поговорить. Диалог в обществе непересекающихся монологов и крика – это хорошо. Даже если мы друг друга не переубедили.

После наших дебатов несколько человек в Фейсбуке написали: а вы уверены, что Познер неверующий? Кто-то даже предположил, что ему старец дал скрытое благословение, чтобы он свидетельствовал о Христе «от противного». Не уверен, что Владимиру Владимировичу это понравится. Но верующие ведь так тоже проявляют уважение к нему.

Я не могу согласиться с его оценкой роли Церкви. Но когда он говорит: «Я – атеист, и для меня все заканчивается земной жизнью», – это же позиция трагическая. Для меня ошибочная, но мужественная. Он не из современных псевдоатеистов, ни о чем таком не задумывающихся. Это, скорее, атеизм Ницше, Камю, Сартра – людей трагического мироощущения. И поэтому для меня встреча с ним и наш диалог – уже результат. А Познер был еще на обновленном телеканале «Спас» в программе «Не верю!», которая «рвет» сейчас все телерейтинги, и тоже, по-моему, не случайно.

Церковь сегодня все больше становится заметной не только в медиазамерах, а в мировоззренческом споре. И это главное.

Хотя, к сожалению, мировоззренческие разговоры сейчас уходят из жизни. Мне регулярно приходится выступать перед «светской аудиторией», и я вижу, как меняются вопросы. Когда в 90-х мы, аспиранты вузов, ездили по России, нас с моим другом Владиком Томачинским (теперь архимандритом Симеоном) то и дело спрашивали в библиотеках и университетах: «Как вы, люди с высшим образованием, кандидаты наук, можете верить в Бога?» А сейчас такие вопросы никто, кроме Познера, не задает. Главный вопрос – «Почему у вас всё за деньги?». (Задающие его, кстати, почему-то не замечают, что в католических храмах Европы автоматизирована уже постановка свечек: бросишь 50 центов, лампочка загорится.)

Нам на любые вопросы надо отвечать. И на вопросы про финансы тоже. И корректировать поведение церковных людей… Но давайте уж не забывать 90-е и как время напряженного мировоззренческого поиска. Сейчас люди боятся мировоззренческих вопросов. Или еще не пришли к ним.

Священник живет в стеклянном доме

Почему?

Владимир Легойда: Может быть, это, как недавно заметил мой собеседник по «Парсуне» Дмитрий Бак, «проклятие информационного общества»: вся информация есть, но практически неприменима. Это цена скорости, цена легкого доступа – за 5 минут все найти в Яндексе… Информации полно, но без всякой практической пользы…

Я вырос в Кустанае (Северный Казахстан) и помню, мы все знали, что у одного человека, преподавателя вуза, дома есть Библия. И он с риском для карьеры и свободы (тогда еще действовала статья за распространение религиозной литературы) дает ее почитать. А в 1989 году в общаге Уральского университета я всю ночь читал самиздатовские тексты Карла Юнга… Может быть, «год затишья», год без скандалов – это передышка, дающая нам шанс вернуть мировоззренческие споры. Хотя как телеведущий программы «Парсуна» то и дело слышу: все классно, но слишком серьезно и глубоко. Побольше бы драйва и… не хочу произносить слово «хайп», но зрителям его не хватает.

Но внимание к Церкви становится все более пристальным, и фраза «Священник живет в стеклянном доме» сегодня звучит почти буквально. И для нас – помимо ответственности – это большой миссионерский шанс. Раз нас слушают, мы должны говорить о самом главном.

Милосердие – поповское слово

А что все-таки Церкви удалось – по-настоящему – переломить в жизни общества? Уменьшилось количество абортов, снизилось пьянство?

Владимир Легойда: Сердце церковной жизни – во встрече человека с Богом. И конкретные социальные результаты нас интересуют лишь как плод «перемены сердца» человека. Но они есть.

Многое изменилось в ситуации с абортами, их число сократилось усилиями и волею власти. А люди осознают все это через христианский долг. Я точно знаю, что люди, которые занимались демографической темой, были движимы как раз своим христианским долгом. Эта тема вообще тесно связана с религиозностью, и, кстати сказать, не только христианской.

Я не сторонник мысли, что цель семьи – рождение детей. Нет, конечно, это любовь. А дети – плод любви. Бывают же ситуации, когда Бог не дает детей. И что, бросать любимого человека? Бездетные семьи – не семьи? Они бесцельны? У моих родителей 16 лет не было детей. И они прожили эти 16 лет, не расставаясь и не предавая друг друга. Может быть, поэтому у них такая любовь сейчас, через 60 лет.

Вы первый ребенок, родившийся после этих 16 лет?

Владимир Легойда: Да.

Очень много добился церковно-общественный совет под руководством владыки Тихона (Шевкунова): и ограничений на продажу алкоголя, и признания пива (пусть слабо, но) алкогольным напитком. И это тоже хороший социальный результат.

В образовании все привыкли смотреть на Церковь как на одного из лоббистов со своими интересами. Но для нас важно не только преподавание основ религиозной культуры и светской этики (и совсем уж примитивно думать, что для вербовки людей в Церковь, если уж так прагматично смотреть, то скорее в целях нашей общей безопасности, – это хорошая прививка от терроризма и экстремизма), Церковь как общественная сила сегодня не просто агитирует за «свой предмет», но беспокоится за качество образования вообще. Мы же понимаем, что единая система образования во многом создает нацию. И в том же Обществе русской словесности с патриархом во главе (у меня поначалу был чуть ли не скепсис: не умножаем ли мы сущности без надобности?) идет реальная и очень серьезная работа с языком.

Церковь сегодня присутствует в армии, в тюрьме… Первый детский хоспис в России – никто почти не знает этого – был открыт в Петербурге священником Александром Ткаченко.

Многие инициативы Церкви, например знаменитый автобус «Милосердие», переняли городские власти. В Москве сейчас их порядка 30, а у нас было 5–6. Город это делает профессиональнее нас, но импульс-то дали мы. Все-таки, как говорил Глеб Жеглов, «милосердие – это поповское слово».

Настя Рыбка не Сонечка Мармеладова

В Рождественском телеинтервью патриарха прозвучала очень важная тема – преодоление расслоения в обществе. А из нее вырастает тема справедливости. Здесь, похоже, перелома нет. Пока складывается обыденное ощущение, что священники прагматично смотрят на богатых как на хороший финансовый ресурс и ждут от него благодеяний – для храма и для себя. Когда еще бедные люди соберут по копейке, а тут сразу богатый человек храм построит и т. п. А эти богатые беспроблемные спонсоры не обеляются в их сознании до уровня праведников? Когда кубанский священник называет «девушку эскорта» Настю Рыбку орудием черных духовных сил, засланным в прекрасную личную жизнь крупного капиталиста, тут не поймешь, чего больше – наивности, нежелания замечать реальность, предпочитания выгодных моральных картинок? Что может сделать Церковь в делах справедливости? Добиваться проповедью роста благотворительности в пользу бедных? Поддержать левоконсервативный поворот в политике?

Владимир Легойда: Социальное расслоение – одна из самых серьезных проблем. И его очевидная несправедливость нравственно недопустима. Думаю, что Церковь должна об этом говорить жестче.

Я никогда не забуду, как в начале 2000-х был в доме у выдающегося ученого и вышел раздосадованный и разозленный: человек, столько сделавший для нашей науки, получает в год меньше, чем ничего сопоставимого с ним не сделавший нувориш за день. Это не вместить. И это опасно со всех точек зрения.

Нахождение за чертой бедности – а у нас пока тут страшные цифры – это унижение человеческого достоинства. А Церковь должна выступать против этого унижения. Пока это все звучит недостаточно жестко. Хотя патриарх не раз повторял, что если человек в воскресенье исповедался и причастился, а в понедельник взял или дал взятку, то у него явные проблемы с пониманием и проживанием Евангелия. Но это еще не полностью осознается людьми.

Я, правда, противник линейного восприятия благодеяний богатых людей в пользу Церкви: мол, они так хотят откупиться. Во-первых, душа – сложная штука. Человек может с одним чувством дать денег, а потом, посмотрев на результат, измениться. Мне нравится один похожий на притчу анекдот: новый русский подходит после смерти к вратам рая, а ему говорят, что его нет в списках. Он: такого не может быть. И начинает перечислять, сколько он построил храмов и пр. На что ему апостол Петр говорит: да вы не волнуйтесь, деньги мы вам вернем. Одному моему другу этот анекдот изменил отношение к жизни. Он вообще человек глубокий – читал Евангелие, плакал на исповеди, но все равно, по собственному признанию, считал, что его жертва дает ему как бы некую гарантию. И вдруг – «неисповедимы пути Господни» – этот анекдот ему как в лоб что-то влепил: дружище, деньги тебе вернут. Так что не только «свечницы» меняются, богатые – тоже. Они просто более заметны и известны, но в церковной жизни мало от нас отличаются.

«Свечница» от олигарха?

Владимир Легойда: Да. И не надо, кстати, думать, что «свечнице» батюшка должен все простить, а олигарха непременно отхлестать. Пастырство не в том, чтобы показательно пристыдить, а в том, чтобы сказать человеку что-то, что изменит его сердце. И хороший священник будет одинаково думать, как это сделать и со «свечницей», и с олигархом, и с педагогом, и с ученым.

А с Настей-то Рыбкой?

Владимир Легойда: Честно говоря, мне кажется, что в этой истории много выдуманного и странного.

И станичный батюшка отчасти прав?

Владимир Легойда: Он, безусловно, прав в том, что Настя Рыбка не Сонечка Мармеладова.

Провокационные вопросы от интеллигенции

Меня недавно один известный интеллигент, церковный человек, удивительно талантливо пишущий на христианские темы, убеждал, что в интернете есть видео: патриарх возлагает цветы к могиле Сталина. Искала-искала, не нашла.

Владимир Легойда: Я думаю, этот человек что-то перепутал. Никаких цветов к могиле Сталина патриарх не возлагал.

Тогда откуда берется уверенность в этом?

Владимир Легойда: Не надо забывать один закон человеческой психологии: не бывает неманипулируемых людей.

Ого!

Владимир Легойда: Манипуляции поддаются все. Я вот читаю очень модный (116 тысяч подписчиков) Телеграм-канал. Свидетельствую – 90 процентов всего написанного там о Церкви – туфта, а 10 – почти туфта. Иногда это «слышал звон, не знаю, откуда он», иногда просто бурная фантазия… Читая и видя, как он про нас врет, я понимаю, что с очень высокой долей вероятности он врет и про все остальное. Но читая политические новости, я порой думаю: «А вдруг?» Зная одного политика, о котором писал этот канал, спросил, почему он так остро реагирует на написанное. Вроде бы все нормальные люди понимают, что это неправда. «Но это же читают!» – ответил он. И почти все говорят себе: «А вдруг?» Увы, от манипуляции не защищают ни высшее образование, ни докторантура…

Это когда перед тобою короткая новость. А если большой текст с аргументами и пространными рассуждениями, то включи голову и проанализируй.

Владимир Легойда: Да. Но мы сегодня еще ведь и зависим от неизбежного деления на «свой – чужой», «мы – они». Это характерно для политики. Но мы экстраполировали это на всю нашу жизнь. Если ваш «умный человек» поделил мир на своих и чужих, и на этой картине «Церковь – это чужие».

Это может быть связанным и с разочарованием в церковной жизни, и с его неоправдавшимися надеждами, и с болью. Я даже сочувствую ему. Но вижу и железную закономерность: как только в жизни Церкви происходит что-то, о чем нельзя сказать плохо, он будет молчать. О врагах не говорят хорошо. Разве что обладая большим мужеством и честностью…

А это не миссионерская задача – размонтировать их предубеждения?

Владимир Легойда: При их-то неспособности хоть в чем-то согласиться с тобой? Я себе иногда говорю: а ну-ка ставь лайк, если согласен с мыслью противника. Церковь всем открыта и принимает любого грешника.

Знаете, когда кто-то пишет, что патриарх – олигарх, это дичь дичайшая. Но кто-то и в нее верит, как в возложение венков к могиле Сталина… Это стыдно для интеллектуала. Он оглупляется в данном случае этой маркировкой «свои – чужие».

Недавно услышала от церковного, но критично смотрящего на многое в Церкви человека: Церковь ведет себя как министерство пропаганды в государстве. Думаю, он имел в виду не явную, но многими считываемую и потому для них существующую косвенную поддержку сложившейся политической картины жизни в стране и лидирующего президента на выборах. Я лично вижу позицию Церкви гораздо более нейтральной, но уверенность многих интеллигентов в том, что «патриарх сделал выгодный выбор и поддерживает существующую власть», очень заметна.

Владимир Легойда: Здесь важно развести несколько важных вещей. Церковь, безусловно, – никто этого не скрывает – взаимодействует с властью, и это важные для нее взаимоотношения. В компетенцию нашего отдела, хоть он и называется отделом по взаимоотношениям Церкви и общества, входит и помощь патриарху в осуществлении взаимоотношений с государством.