Читать книгу: «Физтеховцы. Жизнь в Лесном», страница 2
Папу возили на машине – зеленой эмке со ступеньками и сверкающими никелем фарами на крыльях. У шофера, который возил папу, была штуковина, напоминавшая пистолет, и когда я мешал дяде ремонтировать машину, тот направлял на меня штуковину – шприц для смазки, я пугался и убегал в сторону, но не на долго. Я обожал автомобили, запах бензина и резины и больше всего на свете мечтал о том, чтобы меня взяли прокатиться на машине. Но чтобы это счастье свершилось, требовалось совпадение множества обстоятельств. Ребенок во-первых должен быть здоров, а болел я часто. Во-вторых, нужно было хорошо себя вести. В тот период моей жизни условие трудно выполнимое, означавшее неимоверную скуку – спокойное гуляние или сидение дома. А кругом так много интересного. Мама, чтобы в комнате было потеплее, зажгла керосинку. Через слюдяное окошечко так заманчиво смотрится пламя над фитилем, а под руками металлическая линейка. Если линейку положить на керосинку – что будет? Вдруг по коридору мамины шаги. Надо скорее убрать линейку. Рукой за железяку, а она уже красная, ой как больно. И слезы, и нака зание – гулять не пойдешь… Какая там машина… Третьим, а на самом деле первым необходимым условием, чтобы можно было покататься на машине или хотя бы полазать по ней, было конечно папино возвращение из командировки.
В то время была шестидневная рабочая неделя. Поехать загород можно было только в воскресенье. Хотя отец часто бывал в командировках, но иногда оставался и ездил с Шуркой и со мной загород. Помню – мы ездили в Павловск. Поезд шел с Витебского вокзала, до которого, из Лесного, можно было доехать на трамвае. Трамваи сильно отличались от «современных». Вагончики были уже и короче. Больше двух вагонов в сцепке не бывало. В каждом вагоне, ведущем и прицепном, сидел кондуктор с сумкой для денег, на которой висели смотанные рулончики с проездными билетами на разные расстояния. Стоимость проезда зависела от расстояния. Автоматических дверей не было. По ступенькам поднимались на площадку вагона переднюю или заднюю и проходили в вагон, если в вагоне были места сидеть или стоять. Деревянные скамейки располагались вдоль окон вагонов. Сидеть с каждой стороны могло человек десять, а остальные стояли между скамейками и держались за ручки, подвешенные к перекладинам у потолка вагонов. Площадки были отгорожены от салона сдвигающимися дверями. На задней площадке вагона была раздвигающаяся металлическая решетка, которую можно было закрыть.
Мы доехали до Витебского вокзала. Отец хотел купить нам лимонад. Погода была жаркая, но лимонада в буфете не было, и отец купил бутылку пива. Мы вышли на перрон и сели в вагон. Вагоны были небольшие, в длину половину нынешних. Вагон стоял на двух осях, а не на четырех как сейчас. Впереди состава – паровоз, который «шипел и фыркал». Через некоторое время машинист дал «гудок» и поезд медленно пошел. Сколько времени мы ехали, я не помню. Вокзал в Павловске не работал после войны, и восстановили его много позже. Был жаркий летний день. Мы пошли с вокзала через парк, к речке Славянке и Павловскому дворцу. Перейдя речку по мосту, мы прошли мимо полуразрушенного дворца, и пошли гулять по парку. Многие деревья в парке были обломаны на половине ствола – следы артиллерийских обстрелов. В парке практически никого не было. Никаких скульптур, только постаменты. Мы дошли до «Двенадцати дорожек» и отец сказал, что здесь стояли статуи: в центре «Аполлон», а между расходившимися от площади у «Аполлона» двенадцатью дорожками стояли статуи, изображающие Богов.
Отец очень любил Павловск. Рядом с Павловским парком находился дачный поселок Тярливо, где у Павла Федосеевича Константинова была дача, сгоревшая во время войны.
Когда мы шли вдоль Славянки, солнце во всю припекало и очень хотелось попить и поесть. У отца с собой был взятый с работы фотоаппарат – «Лейка». Папа усадил нас на еловую ветку и сфотографировал, достал из «сеточки» взятые из дома бутерброды и купленное на вокзале пиво и дал нам поесть и попить. Пиво мне совсем не понравилось, оно было горьким, а бутерброды с яйцом были вкусными, но булка, намазанная маслом, растекавшимся по рукам, тоже не доставила большого удовольствия.
Мы покушали и отправились на вокзал. Как мы ехали – не помню. Надышавшись свежего воздуха, я засыпал при любой возможности.
Помню, что отец ездил со мной в Петергоф. От дворца после войны остались только стены, а от фонтанов – руины. Мы гуляли по парку, и папа рассказывал, что здесь было до войны.
Позже мы часто ездили в Пушкин, Павловск, Петергоф, Гатчину, и много еще куда.
Очень хорошо помню, как по улицам водили пленных немцев. Они строили дома, ремонтировали дороги и, наверное, делали многое. Помню, как на улицах появились первые машины такси с фанерными корпусами. У них не было электрических указателей поворотов, и если водитель хотел повернуть, он выдвигал полоску, которая, поднимаясь и опускаясь, сигнализировала о предполагаемом маневре.
Основные машины в городе в то время были полуторки: ГАЗ–АА, скорая помощь и автобус. Были еще трофейные немецкие автобусы, американские «Виллисы», вездеходы «Додж» и некоторое количество американских грузовиков – «Студебеккер» с тремя ведущими мостами. Больше всего было автомобилей «Эмка–М1». Иногда можно было увидеть и автомобиль ЗИС–110.
Ко всем заводам, в том числе и к Политехническому институту были проложены железнодорожные ветки, и грузы доставлялись на предприятия и вывозились по железной дороге. Но можно было встретить и телеги, запряженные лошадьми.
Около второго корпуса Физтеха было «кольцо» трамвая. Это была конечная остановка маршрутов № 9 и № 18. На девятке ходили двух вагонные составы «американка» с автоматически закрывающимися дверями – гармошкой. На восемнадцатом ходили уже описанные мной составы.
В институте, кроме двух пожарных машин, которые в скором времени были переданы в районную пожарную команду, был гараж, в котором стояла пара грузовых машин, «Студобеккер», «Виллис» и две или три «Эмки», обслуживавшие дирекцию института и заведующих лабораториями. Одна из «Эмок» персонально обслуживала отца: отвозила на вокзал, встречала на вокзале или в аэропорту. Отец мог пользоваться служебной машиной и по воскресеньям.
С раннего детства я обожал любую технику – автомобили, паровозы, токарные станки, конные станки для изготовления дранки, трактора и даже танки. Пользуясь тем, что с меня, как малолетнего, охрана не требовала пропуска, я торчал в гараже, интересуясь, что там делают шоферы, что они ремонтируют. Мне очень нравился запах бензина и машинного масла.
В эти годы отец работал над проблемой разделения изотопов – разработка методов и создание промышленного производства «продукта». Над решением проблемы создания водородной бомбы работала половина сотрудников института. Работы велись в большом количестве организаций. Создавались методы высокоточных измерений изотопного состава. Работы велись в ФТИ, в Москве, а под городом Киров (Вятка) проектировался и одновременно строился завод по производству Li6. Отец редко бывал дома, ездил в командировки в Москву и на речку Чепца, где строился завод.
На Приютской в комнате, где спали родители и я, стояло две железных кровати (одна бабушкина с пружинной сеткой и отвинчивавшимися фигурными металлическими наконечниками на спинках кровати, сохранившаяся с довоенных лет, а может быть и с до революционных). Бабушка, жившая в самой маленькой комнате, спала на такой же кровати. Вторая кровать, на которой спал отец, тоже была железная, советского производства с матрасом. Кровать, на которой спал я, была деревянной, покрашенной белой краской как в родильных домах. В кровати был войлочный матрасик. Как мне говорили, на этой кровати спал старший брат, потом средний брат и я. На ней же спали мои племянники, моя дочка и оба моих сына. Кровать жива до сих пор. Кроме кроватей стоял письменный стол с покрытой зеленым абажуром настольной лампочкой. Сам стол был покрыт зеленым сукном. В ящике стола, куда я очень любил залезать, лежали отцовские документы: диплом старшего научного сотрудника, пропуска для входа на разные предприятия и в большом количестве командировочные удостоверения. Первые слова, которые я прочитал в своей жизни: «Командировочное удостоверение». Там же лежали и отцовские бритвенные принадлежности.
В комнате стояли еще два стула и табуретка и небольшой платяной шкаф с большим зеркалом во всю дверцу и ящиком внизу. Был еще и комод. В бабушкиной комнате стояла швейная машинка «Zinger». В столовой – гостиной стоял большой раздвижной стол, трехстворчатый дубовый буфет с резными фруктами на дверцах. Верх буфета использовался для хранения посуды, и там иногда стояли бутылки со спиртными напитками, а низ буфета был завален книгами, документами и всем чем угодно, включая стеариновые свечи. Небольшой угловой, полукруглый диванчик стоял в углу столовой.
Когда Абрама Федоровича Иоффе сняли с поста директора института, ему выделили небольшую квартиру в центре города. До этого Абрам Федорович жил в левой части институтского корпуса со стороны дороги в Сосновку. Квартира имела отдельный вход. Директор из своей квартиры мог пройти в свой директорский кабинет в институте. Как мне помнится, в те времена квартиры директоров академических институтов нередко располагались прямо в институте. Директор Института химической физики, академик, лауреат Нобелевской премии по физике Николай Николаевич Семенов занимал двухэтажную квартиру в здании института. Около входа в квартиру, с правой стороны главного здания перед входом в квартиру директора был очень приятный садик с красивыми цветами. Кор пус института был расположен на Воробьевском шоссе, дом 2 на высоком берегу Москва реки, и в пятидесятых годах река величественно смотрелась из этого садика.
В связи с уходом с поста директора Абрам Федорович должен был освободить квартиру в ФТИ. Мой отец пересказывал маме события «устранения» Абрама Федоровича из созданного им института. Мне запомнилось, что максимальное возмущение мамы и папы вызвало решение или распоряжение нового директора института о том, что создатель Физико-технического института Абрам Федорович при входе в институт должен предъявлять пропуск. Директором института был назначен Антон Пантелеймонович Комар. Беседы папы с мамой по этому поводу лучше не повторять.
В квартиру, которую дали А.Ф. Иоффе, часть мебели по высоте не влезала, и в нашу квартиру на Приютской попал шикарный книжный шкаф – глубокий, с двумя резными дверцами и стеклом. Много лет книги у нас хранились именно в этом шкафу.
Отец любил читать. После восстановительного послевоенного периода отец покупал все книги, которые в то время издавались, все возможные научные и обычные журналы, в том числе и детские. Отец получал журнал «Scientific American», который с удовольствием читал по воскресеньям, журнал по военным исследованиям на Западе и многое другое. В физтех в месткомовскую библиотеку покупались очень хорошие книги, и когда отец стал директором института, он покупал эти же книги. Домашняя библиотека имела более 3500 книг.
В 1951 или 52 году маму положили в Военно-медицинскую академию. Оперировать ее должен был известный в то время хирург Фигурнов. Папа не поехал в командировку, и остался в Ленинграде. Эту ночь я запомнил на всю жизнь. Отец находился в плохом настроении. Поздно ночью раздался звонок в дверь и почтальон под роспись отдал отцу Правительственную телеграмму. Отец прочитал телеграмму, а я вскочил с кровати, чтобы уяснить, что к чему. Отец прочитал телеграмму вслух: «ПРОДУКТ ПОШЕЛ ТЕРЕЩЕНКО». Я, конечно, ничего не понял. Отец полез в буфет, достал бутылку водки, налил себе полстакана, выпил и стал рассказывать. Ему хотелось выговориться. Смысл рассказа состоял в том, что наконец-то работа, которой он занимался, получилась, завод заработал и это очень важно. Много я тогда не понял, но он рассказал, что его вызывал к себе Берия (я тогда конечно не знал, кто это такой) и сказал, что если к такому-то числу завод не начнет работать, отца расстреляют. К сожалению, эта телеграмма, на которой красными буквами было написано: «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА», утрачена.
Много позже мне удалось побывать на Химическом заводе им. Б.П.Константинова по производству соответствующей продукции и увидеть директора завода Якова Филимоновича Терещенко, подтвердившего, что если бы завод во-время не запустили, то расстреляли бы не только Константинова, но и многих других…
Городок Кирово-Чепецк рядом со слиянием Чепцы с Вяткой произвел на меня очень хорошее впечатление2.
В 1952 году папа с мамой взяли меня с собой в Москву, которая произвела на меня потрясающее впечатление. Меня потрясла поездка из Ленинграда в Москву в «мягком» вагоне экспресса «Красная стрела». Роскошное убранство двухместного купе с умывальником и туалетом, проводник, переодевшийся после того, как поезд тронулся, в белый китель и разносивший по вагону чай, ночник в купе, настольная лампа на столике у окна, казались мне фантастическими.
В поезде я спал на нижней полке с мамой – «валетом». Заснул не сразу и проснулся с трудом. С Ленинградского вокзала мы на машине доехали до Центра – до гостиницы «Москва». Папа заказал завтрак в номер. Номер был двухместный, а для меня поставили раскладушку. Позавтракав, мы поехали на Воробьевское шоссе. После тихого и скромного Ленинграда улицы Москвы казались мне широченными, дома удивительно высокими. Везде копали и что-то строили. Мы довольно быстро доехали до поворота на Воробьевское шоссе и подъехали к жилым домам Института химической физики. Вдоль шоссе, по которому дальше можно было проехать в аэропорт «Внуково», стояли одноэтажные домики и дома барачного типа. Кирпичных зданий практически не было. Дом, в котором жили Зельдовичи и мамин брат Юрий Николаевич Рябинин, был трехэтажным. Торец дома, обращенный к шоссе, был с колоннами3. На первом этаже за колоннами была веранда, а на третьем этаже полукруглый балкон. Когда мы поднялись на третий этаж, то увидели, что около двери стоит дяденька внушительного вида в костюме. Отец позвонил, и мы вошли в квартиру. Встретила нас тетя Варя. Я спросил у папы: а кто стоял у дверей? Папа сказал, что это «дух». Я не понял, но он пояснил, что этот дядя охраняет дядю Яшу.
Тетя Варя показала маме и мне квартиру и вывела нас на балкон. На балконе у стены дома стояли деревянные решетки для занятий физическими упражнениями. Дочери Якова Борисовича – Марина и Оля были в школе, а Боря Зельдович, мой двоюродный брат, занимался решением арифметических задач. Чтобы я не скучал, меня выпустили погулять, предупредив, чтобы я никуда не убегал. Более всего в Москве меня поразили совершенно другие запахи, чем дома, в Лесном.
Я пошел осматривать окрестности, обошел вокруг дома и увидел канаву – овраг, круто спускавшийся вниз, в сторону Москва-реки. Мне захотелось побежать вниз. Спуск был крутым и я уже не мог остановиться, а впереди меня поперек оврага валялась колючая проволока. Я споткнулся, упал и покатился вниз на проволоку. Зацепившись за проволоку, я порвал свои новенькие вельветовые шорты, оцарапал ногу, да еще ударился носом так, что пошла кровь. Переживал я из-за штанов, которые мама сшила перед отъездом в Москву. Меня не отругали. Промыли царапины, умыли лицо и мама села зашивать мои «бедные штаны». Это и было для меня самым большим впечатлением от моей первой поездки в Москву к Зельдовичам.
После обеда мы с мамой пошли к дяде Юре, который с женой – тетей Катей и дочкой Кирой жили на первом этаже того же дома. В квартире пахло масляными красками. Жена дяди Юры была художницей и писала картины. Помню, было полотно с вазой цветов. Кира училась в художественном училище и занималась лепкой. На вращающейся подставке стояла пластилиновая фигура богини Ники, на которой было накинуто прозрачное «невесомое» покрывало. Что такое скульптура я уже понимал, а «Ника» мне понравилась, и захотелось заняться лепкой. По приезде домой в Ленинград я уговорил маму купить мне «серый» пластилин и начал пробовать свои силы. Кроме «корявых грибов» у меня ничего не получилось, и я надолго отказался от этого занятия. Ничего больше о своей первой поездке Москву я не помню.
Во дворе на Приютской была волейбольная площадка. Сотрудники института в обеденный перерыв играли в волейбол. Мальчишки играли в городки, в прятки, в «пристеночек».
К пяти годам я умел читать и писать печатными буквами. Примерно в это время родители определили меня на занятия английским языком. Напарником у меня был Шурка Мамырин, а учительницей Вера Никандровна, супруга Бориса Петровича Александрова. Мы учили английские слова, какие-то английские стишки:
«Humpty Dumpty sat on a wall,
Humpty Dumpty had a grate fall.
All the kings horses, and all the kings men
Could’t put Humpy Dumpty together again.»
Занятия у меня энтузиазма не вызывали.
Евгений Борисович Александров, сейчас академик, а тогда просто Ежик, увлекался взрывами. Последствия одного из таких взрывов долго обсуждались во дворе. Спустя шестьдесят лет я не могу ручаться за точность воспоминаний, Ежу оторвало два пальца, и покалечило кого-то из его родственников. Проживавшие в нашем «закрытом» дворе женщины долго и нудно говорили об этом. Мне запомнилось, что он растирал в ступке «красный фосфор», о котором я узнал много позднее. Для нас, маленьких, Ежик был очень интересным. Часто ходил по Приютской, держа в руках книжку и читая ее на ходу и все говорили, что он очень умный – ну просто «вундеркинд».
Один из широко практиковавшихся способов произвести громкий, похожий на выстрел хлопок, заключался в следующем. Брался ключ от врезного замка с отверстием по оси клю ча, к ключу за кольцо и за «бородку» привязывалась веревка. С обычных спичек срезалась сера и заталкивалась в полость ключа. В качестве ударного механизма использовался обыкновенный гвоздь подходящего диаметра, которым затыкали отверстие в ключе. После чего, держась за привязанную веревку, ударяли шляпкой гвоздя о твердую поверхность.
Мой старший брат Сергей в то время поступал на энергомашиностроительный факультет ЛПИ. И ему приходилось очень много чертить. У него был специальный чертежный стол с подвижной рейсшиной, и мне страшно нравилось смотреть, как брат чертит. У него был приятель Мишка Иващенко, который ходил в зеленом военном кителе, он был старше брата и участвовал в войне. Он очень часто занимался вместе с братом.
Сергей очень часто оставался со мной, ходил гулять, играл. В темной комнате он оборудовал мастерскую и фото комнату. У нас дома был пластиночный фотоаппарата «Фотокор», маленький увеличитель, фотоаппарат «Лейка» под пленку 35 мм. Брат оборудовал ванночки для проявки фотопластинок и отпечатков специальным устройством для покачивания. Мне очень нравилось смотреть, как после экспонирования отпечатки в проявителе в свете красного фонаря проявлялись.
Когда мне исполнилось шесть или семь лет, папа подарил мне фотоаппарат «Любитель». Я уже к этому времени вполне освоил процесс обработки фотоматериалов и даже посылал свои фотографии в газету «Пионерская правда».
Я уже умел пилить, строгать, заколачивать гвозди, отличал винт от шурупа и шпонку от шпильки. Пытался чертить, но окружности у меня получались очень плохо. Циркуль всегда норовил соскочить, и ножка подгибалась.
В семь лет я пошел в школу № 117 Сталинского района и проучился в ней четыре года. Школа была мужская. После этого ввели совместное обучение и меня и некоторых одноклассников перевели в здание бывшей женской школы №103, которая была ближе к дому – на пр. Раевского, на берегу «Бассейки». Первую учительницу звали Александра Ивановна Дондукова. Она была уже очень старенькая и часто болела. А в четвертом классе у нас появилась другая учительница.
Будучи еще студентом Политехнического института, я начал работать на третьем курсе. Меня взяли по совместительству в Физико-технический институт в лабораторию ядерных реакций. Отец был в то время директором института. В лаборатории, да и в институте большинство сотрудников были молодыми и работы, проводившиеся там, были, как мне казалось, уникальными. До того как я был зачислен в штат института, я, увлекавшийся тогда радиолюбительством, уже работал в Политехе, где мы с моим другом Аликом Латышевым делали установку для определения соотношения заряда электрона и его массы. Самым трудным делом оказалась намотка медной проволоки на одевавшуюся на электронную трубку катушку. Чтобы аккуратно намотать обмотку, нам пришлось использовать токарный станок, и мы просто стерли руки, удерживая при намотке проволоку.
Когда я попал в лабораторию ядерных реакций, там велись работы по изучению возможности существования антивещества в метеорах. Создавалась аппаратура для измерения рентгеновских всплесков при взаимодействии вещества и антивещества.
Первая работа, которую я выполнял, была калибровка фотоумножетелей с преобразователем нейтронного излучения в свет. Работа была очень простая. Нужно было сцинцилляционный кристалл, намазанный смазкой, установить на фотоумножитель и закрепить его навинчивающейся крышкой. После этого, нейтронный источник, вынимавшийся из контейнера, помещался вблизи от фотоумножителя. Необходимо было включить соответствующую аппаратуру для измерения сигнала и занести данные в лабораторную тетрадь.
Номер комнаты 256. Две комнаты были смежными. В соседней маленькой комнате работал другой сотрудник лаборатории, у которого был сравнительно более мощный источник излучения. Он включал свою установку и выходил из комнаты. Как мне потом объяснили, чтобы не облучаться.
После окончания этой работы мне было поручено исследование туннельных диодов. Нужно было изучить их поведение при различных нагружениях и изменениях временных воздействий. Туннельные диоды выпускала «Светлана» и необходимо было исследовать возможности их применения в системе «разравнивания» импульсов поступающих от приемников излучения для количественного определения числа импульсов. Система разрешения случайно поступающих импульсов была описана в одном из американских журналов. Беляевский Анатолий Иванович выдал мне статью американцев, где описывалась электронная схема устройства для разравнивания по времени частоты их следования. И передал отечественные туннельные диоды для измерения их характеристик. Измерять параметры диодов можно было в статическом и динамическом режимах. Провести статические измерения мне удалось, и построенные мной графики заняли больше половины альбома миллиметровки с форматом А3. Динамические характеристики провести не удалось. Время летней работы закончилось, а отец поручил мне разобраться с искровыми камерами.
В Политехнике я слушал замечательные лекции М. М. Бредова. Он читал лекции превосходно. Его обаятельность была изумительной, но он был очень жестким преподавателем. Было очевидно, что его знания очень глубоки.
Отец пригласил Михаил Михайловича заняться проблемой антивещества. В моей памяти идеи возможности использования антивещества, существующего в нашем мире для обеспечения человечества колоссальными энергоресурсами, пришла моему отцу в виде конкретной идеи в начале шестидесятых годов. Отец всегда обсуждал несекретные идеи вечером дома, за ужином. То, что отец рассказывал, было удивительно интересно и очень хотелось присоединиться к этой работе. Идея, которая пришла к нему, заключалась в том, что антивещество существует во вселенной и если его найти, то огромное количество проблем человечества будет решено. Для того, чтобы найти антивещество во вселенной, необходимо от астрономических наблюдений перейти к физическим экспериментам, позволяющим установить, где антивещество находится и извлечь его. Одними из интереснейших объектов, приносящих к Земле информацию о том, что происходит в окружающем нас Мире, являются метеорные потоки. Исследование излучательных процессов, происходящих при приближении микрометеоров к земле, должно позволить уяснить возможность получения антивещества человечеству для великолепного существования в будущем мире.
В 1957 году отец пригласил из института телевидения В. Л. Крейцера в Физтех для разработки технических систем телевидения для решения научных проблем в физике. Одна из проблем, которая его очень интересовала, была проблема создания инфракрасных телевизионных систем.
Отец был избран вице-президентом Академии наук СССР и по существовавшей тогда ситуации должен был освободить должность директора Физико-технического института. Примерно в это время он освободил и должность заведующего астрофизическим отделом института. Заведующим отделом стал Михаил Михайлович Бредов.
В 1965 году отец организовал новую лабораторию для создания инфракрасных приемников изображений и голографии.
В конце июня 1965 года Шурка защитил диплом на тему: «Новый метод преобразования инфракрасного излучения в видимое». К этому времени и следует отнести начало создания лаборатории.
Отец предложил идею создания преобразователя ИК излучения в 1964 году и решил дать ее как тему дипломной работы Шурке. Первоначально отец решил ряд задач или поставил ряд задач, касающихся пространственного и временного разрешения приемного экрана с жидкой пленкой и задумал экспериментальную проверку, использования зависимости коэффициента поверхностного натяжения жидкости от температуры для индикации ИК излучения. Для проведения экспериментов в декабре 1964 года для этой цели были выделены три комнаты на втором этаже главного здания. В это время я впервые появился в создаваемой лаборатории, которая представляла собой три пустые комнаты, оборудованные только электрощитами и только что косметически отремонтированная. Я знал, поскольку в июле-августе полтора месяца работал в институте препаратором, что здесь была лаборатория Анатолия Михайловича Романова.
Попал я в 1962 году в лабораторию Романова не случайно. Отец увлекался в то время гипотезой об антивещественной природе некоторых метеорных потоков и рассчитывал на быстрое экспериментальное подтверждение этой гипотезы. Поэтому он и направил меня к Анатолию Ивановичу Беляевскому, которого считал толковым и дельным.
Собственно с этого и началось мое знакомство с Физтехом. В вопросах связанных с антивеществом, с зарядовой симметрией вселенной я был знаком, весьма относительно, по разговорам отца за столом. Помню, что отец уверенно говорил о возможности обнаружения и даже «поимки» антиметеоров, о перспективности этих исследований с точки зрения энергетики, и в шутку предлагал мне написать научно-фантастический роман на эту тему. Правда, к 1962 году разговоры по этому поводу затихли, что было связано с засекречиванием и с тем, что большинство физиков встретили эту идею «в штыки». Проводившиеся в то время эксперименты не дали положительных результатов. Дело оказалось значительно более сложным, чем это казалось сначала.
Я в то время об этом не задумывался. Знаний у меня было явно мало, не считая занятий радиолюбительством, но к работе я относился серьезно. Меня поразила лаборатория Романова – обилие приборов и людей. Большое впечатление на меня произвел факт порученной мне работы с использованием радиоактивных источников. Мне было немного страшно и интересно, когда сотрудник в соседней комнате, напротив двери перед которой, мне приходилось стоять, вывешивал на проволочке, вынутый перед этим из контейнера источник, включал аппаратуру и чтобы не облучаться уходил в другую комнату. Мне тогдашние переживания кажутся смешными, но тогда они окрашивали работу романтикой.
Приходя в лабораторию я стеснялся сотрудников, сокрушался своей неловкости и своему неумению что-либо быстро и хорошо делать. Первое дело, которое мне поручили, состояло в проверке фотоумножителей, предназначенных для работы в счетчиках, устанавливаемых на самолетах в Горелово. Отбирались образцы, характеристики которых не менялись во времени. Схема, на которой мне пришлось работать, состояла из фотоумножителя с катодным повторителем, сигнал с которого подавался на осциллограф для измерения амплитуды сигнала и на амплитудный анализатор импульсов. Осуществлялась регистрация нейтронов от слабенького источника. Перед фотокатодом умножителя в непосредственном контакте с баллоном необходимо было устанавливать сцинтиллятор в качестве которого служил кристалл CsJ активированный Ta.
Перед тем, как оставить меня работать самостоятельно меня предупредили, что кристалл единственный, и что с ним надо обращаться очень осторожно, так как он легко бьется. Последнее предупреждение сделало для меня работу мучительной. Я боялся разбить кристалл, тем более, что сделать это было просто. При установке кристалла на очередной фотоумножитель, смазанный согласующей жидкостью приходилось держать фотоумножитель, устанавливать кристалл и завинчивать крышку, держащую кристалл стараясь кристалл не уронить. В конечном счете кристалл я уронил.
Было начато строительство филиала института в Гатчине и сооружен ядерный реактор. Бывший ранее филиалом Физико-технического института, институт стал самостоятельным и вскоре после смерти Б. П. Константинова получил название Ленинградский институт ядерной физики им. Б. П. Константинова.
В семидесятых годах был построен научный корабль для акустических исследований в академии наук под названием «Академик Борис Константинов». Пришли новые времена, власти было не до науки, теплоход был продан и переименован.
* * *
Жизнь проходит очень быстро, так что уже не понимаешь, была ли она или нет. Мне было десять, двадцать, сорок и уже пятьдесят, а потом шестьдесят и все очень скоро кончится.
Мне хочется понять, что же я в этой жизни сделал. Любил я кого-нибудь в этой жизни или нет. Хотел ли я иметь детей или нет? Что я хотел в этой жизни?
Жизнь совсем не была легкой. Всю жизнь работал или, скорее думал, что работаю. Всю жизнь кого-то учил, или предполагал, что обучаю. Все, что я делал, было для меня самым важным, самым настоящим. Никогда не был завистливым, и никогда не хотел людям, окружавшим меня зла. Своим трудом создавал лаборатории и думал, что делаю самое настоящее «дело».
