Читать книгу: «Повесть дохронных лет», страница 4

– Эти пройдохи издеваются над тобой, Ваня! Да ты посмотри, какой же это бегемот? Какой сюр, какой примитивизм – натурализм чистой воды.

– Бегемот, – заскрежетал зубами Дядя Ваня. – Нет, ты посмотри на эти иголки, это иголки ёжика? А медведи? Лапы сосут, а то не узнал бы. А скунсы эти? Кто слепил?.. Карамазовы. Похожи. Ну, жирафа ни с кем не спутаешь. Хомяка тоже… огромен, думаю, слона лепили, да хобот не успели, хомяком оставили. Вот так и Франц, не успел вылепить глаза и уши своему бегемоту, время на круги по воде потратил.

Отец послушал друга, махнул рукой и обратился ко мне:

– Вот что сын, если ты сейчас же не убедишь меня в том, что действительно вылепил бегемота, я заявляю перед господином Вандевельде и твоими товарищами, вертолёта ты все лето не получишь. Парубка я купил, стоит на площадке.

У меня там же, где взыграло, потом оборвалось, снова взыграло. Купил! Не дожидаясь конца месяца. Наверное, владелец пригрозил продать… Ладно, в конце концов, лепил я бегемота, а к поправочкам в облике я не причастен, не моих рук дело. И меня понесло:

– Да, слепил я бегемота… Нет у него ног. Вот. Бегемот – инвалид… В былом артист Одесского цирка, воздушный гимнаст. Уникальное было млекопитающее, перенёс уникальнейшую операцию: ему, чтобы мог ухватиться за трапецию и канат, вместо… копыт на передних ногах пришили кисти шимпанзе, а на задних стопы орангутанга. Однажды он репетировал ночью, один на арене. Цирковой сторож был глуховат, потому ничего не услышал, не оказал первой помощи, не вызвал «скорую». Бегемот к своему несчастью сорвался с трапеции. Пролежал на арене всю пятницу, в цирке как на грех выходные перед гастролями начались. Промучился субботу и воскресенье, ещё день и ночь, весь вторник до среды. Началась гангрена, и бедный гимнаст в четверг лишился конечностей. Глаза, они выскочили из орбит ещё при падении, от удара об арену. А уши ему откусил жираф в Московском зоопарке, когда был ещё гигопотамчиком, в детстве. В воде не видно, – он и этого… письки лишился. А… семенные мешочки ему вырезали сразу, как начал тренировки под куполом – мешали рассчитать и исполнить сальто-мортале. Пасть зашили, дырочку вот оставили – шланг вставить кормить. Цирк обанкротился.

Я вернулся к стеллажу, положил бегемота-инвалида рядом с китом и, отметив краем глаза оторопелость отца и Дяди Вани, уставился в стену – на портрет лукавого Леонардо.

Тишину и напряжение в мастерской прервали Батый с Плохишом. Первый шмыгнул носом, второй к этому добавил:

– Ну, кто бы так интересно рассказал о любимом млекопитающем?! Артист цирка! Воздушный гимнаст! Умел рассчитать сальто-мортале! Одессит! Маргарита Астафьевна, это шедевр. Десять баллов.

– Да что ты такое говоришь, Запрудный? Почему инвалид? Я же видела, всё у бегемота было цело. И глаза, и уши. Без ног – так, я сразу поняла, по брюхо в водоёме… И пасть не зашитой была. Он пил: круги по воде у головы шли, – выразила удивление Маргарита Астафьевна.

Надев очки, она пропала в кафедре, отворила дверку, сбежала по приступкам и поспешила к стеллажу. Шла быстро, красиво – Мэрилин Монро! А дошла – стояла, чуть присев. Края юбки уложились по полу. И, как я и предвидел, очки у неё запотели.

– Все они… и учительница тоже, издеваются над нами, Ваня! Какой гимнаст! Какой одессит! Цирк нам тут устраивают. Какой это бегемот?! Вот посмотри, рядом кит, так у него все на месте… Дыхательного отверстия на голове нет, но хвост, плавники на местах, – настаивал на своём отец.

Дядя Ваня на это молчал – его моя небылица устраивала. Поскрежетав зубами, повернулся к другу и попытался его унять.

– Да успокойтесь, господин Курт!

– Нет, подожди, Ваня! – не соглашался отец.

– Нет, ты подожди, Гена. Если с трапеции упал, инвалидность получил, – похож ведь. Ну, пусть это будет… бегемотом-инвалидом. С определением «сюрреализма» не соглашусь, очень показательный образчик «сурового стиля», – просил друга директор.

– И, если о реализме говорить. Хорошо, допустим, – не успел глаза и уши вылепить, время на круги по воде истратил. Где хвост? – требовал разъяснений отец.

– Ушиб – ампутировали, – с жаром объяснил Плохиш.

– Тогда, где заднепроходное отверстие?

– С хвостом ампутировали.

– Хвост отрезали, отверстие вырезали, – с не меньшим жаром помогая Плохишу, пояснил Батый.

– Маленькое отверстие, если присмотреться, там осталось. Заросло, кормили ведь через раз, гимнаст лёгким должен быть. Хотя, по нему не скажешь… но это он опух от удара об арену и от сытой лёжки в больнице, – утверждал и пояснял Плохиш.

Отец подошёл к стеллажу – поближе посмотреть, склонился над дощечкой… и увидел надпись.

Дядя Ваня тут же поспешил стать ближе к отцу, я отошёл, уступая директору место.

Марго захихикала.

Отец прочёл, не выпрямляясь в рост, поднял голову и скосил глаза в поисках желанной невестки.

Кто-то что-то обронил на пол. Марго прекратила хихикать.

Дама вскочила с места, и, сдерживая рыдания, метнулась к выходу, Изабелла бросилась следом.

Отец выпрямился:

– Господин директор, проводите меня с сыном в ваш кабинет.

– У меня ремонт, ты же видел. Обои сейчас меняют, не выпроваживать же рабочих, – пытался остановить отца Дядя Ваня. – Гена, а бегемотом-инвалидом забинтованным после операции, глаза, уши, ноздри под бинтами, – признать согласишься? – ухватился он в отчаянии за сомнительную идею: друг мог и рассердится, что и случилось.

– Ладно, господин Вандевельде, я хотел по-хорошему.

Отец расстегнул пиджак и вытащил из брюк за пряжку, отнеся руку далеко в сторону, ремень.

В мастерской и без того была тишина, теперь она стала гробовой.

– Постой, постой! – опомнившись, останавливал отца Дядя Ваня. Подскочил к нему, стоял, загораживая от класса спиной, и тихо шептал: – Что, здесь? Вживую? Ты Катькин штраф, один, с трудом потянешь.

– Господин Вандевельде, выпроводите всех отсюда, – спокойно старался просить отец. Ремень в руках и тяжёлый исподлобья взгляд на меня сами за себя говорили – мне оставаться на месте.

– Хорошо, господин Курт, только не спешите, – обречённо согласился директор и повернулся к классу с приказом: – Все отправляйтесь в актовый зал! – Расстегнул пиджак, ослабил, распустив узел галстука, ворот рубашки и сдвинул на затылок шляпу. Его бледное с капельками проступившего пота лицо в нимбе широких белых полей выражало покорность, если не судьбе, то требованию незадачливого – безмозглого, чего уж там – друга.

– Господин Вандевельде, выслушайте меня, пожалуйста, – попросил директора Батый.

– Не сейчас, Хизатуллин. Вечером я зайду к вам.

– Но, господин Вандевельде! Я хочу сказать, что этот… артист цирка, на самом деле бегемот; что…

– Ну, ну! – словно за соломинку ухватившись, поторапливал директор Салавата.

– Вот, смотрите! – вмешался Стас. – Из кусочка пластилина отщипнутого от исполосованного Марго скунса он поспешно дополнял мою поделку. – Это глазки… Ушки… А это хвост. Заднепроходное отверстие… углубим. Чем не бегемот? Пьёт воду… Ноздрей нет! Действительно, какой тут реализм? Примитивисты такой оплошности не допускали. – Плохиш ногтём мизинца проковырял ноздри. – Пасть расшивать я не буду. Теперь, все это у…бираем. – Стас проворно смазал всё, что налепил. И, проделывая указующий жест обеими руками на то, что сталось (а остался – «бегемот», углублённое заднепроходное отверстие и оставшиеся ноздри нисколько его не изменили), заявил: – Бегемот-инвалид! Упал с трапеции. Сальто-мортале на этот раз, в пятницу, должно быть, с числом тринадцатое, не рассчитал. Я в цирке у тётки в Архангельске был, так там воздушные гимнастки под куполом номер на такой высоте проделывали, без бинокля ни фига не разглядеть. Упасть с такой высотищи, да об арену! У бедняги, наверняка мозги из пасти брызнули.

Дядя Ваня приминал шляпе поля, но победный его настрой остановил отец.

– Хватит! Запрудный – этот не издевается, он смеётся над нами! Ты понял, Ваня, про какие это он мозги? Хва-атит! Я просил выпроводить всех вон! Распорядитесь, господин директор.

С последними словами отец сложил ремень вдвое, резко свёл и развёл руки. Хлопнуло – громко, так что сам испугался. За станками замерли, Батый схватился за наушник, Плохиш открыл рот, Мэрилин Монро присела, Марго захихикала.

Отец, увидев такую реакцию, смущённо опустил ремень.

Ему неловко стало, возмущался я. Неловко будет протокол подписывать со штрафом за непотребное изображение полового органа. И после, когда Дядя Ваня втолкует, что всё делал, чтобы избежать этого.

– Салават, вечером у вас дома поговорим, – обронил Батыю директор, поднял поля шляпы, и повторился к классу: – Отправляйтесь в актовый зал!

Батый и Плохиш бросились к нему и наперебой что-то тихо втолковывали, доказывали, директор слушал и кивал. Нахлобучил шляпу на лоб, примял ей поля и, раздвинув руками мальчишек на стороны от себя, быстро направился к классной доске. Нагнулся и поднял сигарету.

– Чья?!

– Моя. – Маргарита Астафьевна поставила на полку к графину стакан, поправила очки.

Директор повернулся на голос:

– Ваша?

– Да. В перерыв, просматривала фигурки, обронила из пачки.

– Вы курите не дамские? – Директор прятал сигарету в кулаке.

– «Лим», – учительница налила и выпила третий стакан воды. Спустя годы узнаю, в графине была вовсе не вода, огуречный сок. Учитель пения проставился учителю изобразительного искусства за то, что тот уступал скульптурную мастерскую, спас орган.

– Действительно, «Лим», – рассмотрел директор сигарету. Спросил вкрадчиво, – Вы все фигурки осмотрели?

– Все на станках, кроме поделки Сумарковой. Тряпка на пластилине мокрая, я сигаретой хотела приподнять, посмотреть, да вошли дежурные. Уронила сигарету, отфутболила за кафедру.

– Доложите Вере Павловне, и протоколы мне на стол. Второй штраф за то, что вязали на уроке, а третий за просмотр телевещания. Проводите детей в актовый зал.

– Маргарита Астафьевна, не покидайте мастерской, пожалуйста, – попросил отец учительницу.

Тонущая со словами директора в кафедре, зоологичка на просьбу отца вынырнула, как поплавок при клёве. Челюсть у неё отвисла, и я увидел зубы – все нижние. Хорошие зубы: без червоточинок и пломб.

Мы остались вчетвером. Маргарита Астафьевна, выпроводив учеников из мастерской, заняла своё место в кафедре, директор с отцом стояли у стеллажа, я же отошёл к своему станку. Ремнём мой родитель наказывал меня давно, в том, что отстегает сейчас в присутствии учительницы и директора – в школе – я сомневался: сумма штрафа за Катькину «химию», моё «художество» и за его рукоприкладство была разительной, для отца – разорительной. Но он потребовал:

– Спускай штаны!

– Гана, опомнись! – Дядя Ваня попросил отца голосом с интонацией выражавшим полную безнадёгу: переубедить Ганса Курта даже ему, другу, не всегда удавалось.

Спускать штаны! Да если бы знал, что творишь! Если бы знал, зачем мне нужен «парубок»! Небось, согласился бы признать в пластилиновом пенисе – бегемота, артиста цирка, одессита. Не бежал бы ему в задницу смотреть.

Я и не подумал выполнить требование. Уставился на Леонардо.

Отец подошёл и огрел ремнём мне по плечу.

– Спускай штаны, я сказал!

Таким разъярённым я его не помнил.

– Да на!!

С нутряным бешенством отодрал я левой рукой заклёпку, правой распустил молнию и спустил джинсы на пол.

И тут меня снова парализовало!

Не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, я видел:

Округлились за очками глаза, и тут же отвела взгляд на графин со стаканом Маргарита Астафьевна. Уронил к долу руки с ремнём отец. Подавив вскрик, нахлобучил на глаза шляпу Дядя Ваня. За стёклами окон появлялись одна за другой и тут же пропадали головы одноклассников.

Когда джинсы уже лежали на полу, я вспомнил, что на мне нет плавок! Утром я их снял потому, что джинсы – с фланелью, носить в тёплые уже дни было жарковато. Ведь мог же надеть другие – демисезонные! Нет, эти зимние напялил. Форсил: на штанинах нитками мулине вышиты боевые вертолёты.

Поза у меня – дурацкая, а видок – закачаешься. Джинсы на ботинках, под жилеткой – косоворотка, мне не по росту коротковатая. Вкруг меня картина всё поглощающего ступора, напоминала знаменитую театральную сцену: «К нам приехал ревизор».

Отец с директором – остолбеневшие; Мэрилин Монро в «танке» – только что была и утонула; за стеклом в окнах – головы пацанов и девчонок, попеременно, то появлялись, то пропадали с виду. Все с лицами – я таких не видел.

Что мне оставалось делать? Ни рукой, ни головой не шевельнуть. Скосил глаза на стену с портретами непревзойдённых мастеров ваяния. Не все из них, творивших до Леонардо да Винчи, доходили до полной степени реализма в обнажённой натуре – пенис мужикам фиговым листком прикрывали.

Не заметил, когда, как со мной рядом оказалась Маргарита Астафьевна: вдруг отметил, что Леонардо ухмыляется сквозь пух копны её белокурых волос. Она стояла чуть справа и спереди. Что говорила, не слышал, но только по тому, каким был её глаз и как открывался и закрывался рот, понял – сердитое. Она отчитывала отца и директора! Вот это поворот!

Вдруг почувствовал, что меня что-то щекочет по животу и ногам.

Маргарита Астафьевна, придерживая юбку, закрывала подолом мой срам! Высказывая отцу и директору что-то резкое, подёргивала подолом вверх-вниз. Елозила юбкой! Казалось, я слышу треск трущегося мохера о кожу головы моего «бегемота». Живому, вживую!

В панике, я попытался сесть, но удалось только пальцы – «целик» и «мушка» – выпрямить. И почувствовал, понял, что поздно. Закрыл глаза… и увидел самого себя со стороны, от кафедры, от окон: подол юбки поднимается всё выше и выше, и мои голые бёдра, вновь пожаром охваченный болезный пах и… «бегемот»… выставляются всем напоказ.

Я провалился в обморок, но успел приметить: Мэрилин Монро, оборвав свои негодования на полуслове, поворачивает голову (вижу оба теперь её глаза и все зубы открытого рта), поднимает на лоб очки. Юбку… опускает…

…Протокол с заключением: «…эксгибиционизм – непристойное поведение с разоблачением от одежд и демонстрацией полового органа» (наказуем штрафом в размере 20-ти минимальных заработных плат) составили и подписали, как только привели меня в чувство. Вместо классного авторитета Салавата Хизатуллина, как лица косвенно причастного к инциденту, расписался классный староста Запрудный Стас. От комиссаров-наблюдателей – Истребитель. Завуч школы, расписываясь, удвоила штраф; директор школы росчерком подкрепил своим коэффициентом; он же, как мэр Отрадного, «подбил бабки»: сумму штрафа возвёл в положенную степень 4.

Дядя Ваня под шумок моего обморока попытался замять «дело» отца, но завуч Чеснокова Вера Павловна напомнила про грех наказания детей вживую и протокол составить настояла.

Продаст вертушку, сокрушённо заключил я, видя с какими округлившимися глазами отец ставил свою закорючку на документах.

* * *

Домой летели в парубке. На полпути отец предложил пересесть на пилотское место, но я отказался, сделав вид, что любуюсь «мисками» хуторов. В школе на вертолётной площадке, запуская двигатель, сообщив, что Хизатуллин и Запрудный во всём ему признались, отец извинился. Я буркнул что-то невнятное. Мной овладело безразличие к происшедшему и к предстоящим тяготам от позора. Зато вертушка у меня есть. На подлёте к дому согласился, и мы поменялись местами.

Посадив вертолёт и заглушив двигатель, я попросил разрешения остаться в машине. Отец кивнул, достал из бардачка книжечку пилотского удостоверения, протянул мне со словами:

– Я был не прав, сын. Прости, ещё раз. Ну, а ей я сейчас задам. Она-то уж никак не отвертится.

Угрожал отец Катьке.

Сестра встречала нас. Заходя на посадочный вираж, я увидел её под фонарём сеней. Помахав нам рукой, пробежала по переходу под миску с посадочной площадкой и ангаром, где включила кнопку развода половинок купола, хотя сделать это мы могли сами с дистанционного пульта вертолёта. Катька вернулась в сени, где, сидя на подоконнике с развёрнутой книгой, осталась поджидать нас.

Отец запустил руку за лацкан пиджака… Увидев, что протоколов два, сунул обратно, из другого кармана вытащил лист сложенный вчетверо. Протокол на Катьку, понял я. Свернул в трубочку, поспешно похлопал меня по плечу в знак окончательного примирения и вылез наружу. Из брючного кармана достал рулон поясного ремня, по мне так и не походившего, и быстро зашагал по гулкому переходу. Бедная Катька, пожалел я сестру.

Понюхал кожу обложки пилотского удостоверения. Развернул. Оформлено на моё имя. Сбылась мечта идиота, поздравил я себя.

Положив документы на место, выпрыгнул из машины и направился к переходу. Под аркой остановился, обернулся и окинул взглядом парубка с расстояния. Вернулся и провёл рукой по дверке кабины. Лакокрасочное покрытие толщиной в полсантиметра, армировано густо пронизывающими нитями из титана. Похоже на мохер юбки зоологички. Высокой ценой ты мне досталась, вертушка, вздохнул я и погладил машину в месте плавного перехода с хвоста на кабину. Смутился: изгиб напомнил зад Мэрилин Монро. И поспешил в переход: в джинсах с фланелью под разогревшимся от солнца куполом ангара жарко, даже без плавок.

В переходе из сеней поднял с пола книгу. Катька от отца когти рвала, выронила. На обложке название: «Партитуры фортепьянных концертов Брамса». Полистал. Одни ноты. Что Катька читала? В нотах ни бельмеса. Хотя понятно, папе очки втирала – показывала, что приняла подарок Ханса (мальчишка на рождество ей подарил, она ему – пряник, самый подарок толстяку) Значит, натворила чего-то неординарного, и протокол составлен со штрафом немалым.

Захлопнул книгу и сел на подоконник.

Я люблю сестру. Проныра, пройдоха и безобразница – мало сказать, она у меня необыкновенная. Конечно, моя любовь никак не проявлялась, больше сказать, я её скрывал и внешне выказывал всякое безразличие, даже, случалось, проявлял мальчишескую неуважительность и грубость. Возраст у меня был такой. Она в долгу не оставалась. А в Рождество так просто достала. Тогда же спровоцировала сору отца с Дядей Ваней. Пять месяцев после те друг другу открыто выражали неприязнь. Запили. Весь посёлок переживал. И из-за какой дури! Расскажу. Это отступление нескучное.

В семьях друзей дети рождались в один год. До меня с Дамой – два сына у Куртов и две дочери у Вандевельдов. Женились, вышли замуж, развелись, женаты и замужем по другому разу, но ни от первых, ни от вторых браков детей до сих пор не имели. Друзья же хотели себе внуков, и обоюдной мечтой у них было иметь их непременно от своих поженившихся отпрысков. После меня с Дамой у Вандевельдов первых появился ребёнок – мальчик Ханс. Боялись, что и у Куртов четвертым ребёнком будет сын, но все обошлось – родилась Катька. Хотя… какое там обошлось.

Поначалу всё было как бы гладко. На глазах у родителей. Катька сидит с Хансом за столом рядышком, такая тихая, заботливая, беспрестанно воркует: «Хансик, съешь жаркого, попробуй тортика – я маме помогала тушить и печь». Ну, прямо невеста и будущая примерная, любящая жена. Друзья налюбоваться не могли, пока в прошлое Рождество не застали их наедине. Ханс на коленях лбом касался пола. Головой, руками и плечами, пристроив под животом, закрывал скрипку. Катька стояла над мальчишкой и лупила его ногами по спине. Требовала клятвы не жениться на ней. Ханс просил: «Меня убей, скрипку пожалей».

А в последний рождественский праздник друзья окончательно поняли, что с Катькой и Хансом «фонтана» не будет.

У праздничного стола дарили подарки. Разворачивали свёртки, открывали коробки, демонстрировали всем и складывали под ёлку. Дядя Ваня другу вручил одну из своих новых шляп сделанных ему на заказ в Англии, отец – галстук от Дома Кроля. Госпожа Вандевельде и мама обменялись подарками «втёмную»: свёртки не разворачивали и под ёлкой не оставили. Наехавшие погостить мои старшие братья и дочери Вандевельдов с мужьями и жёнами, обменялись коробочками, традиционно: «бабам – кулоны, мужикам – запонки». Дядя Франц старику-соседу преподнёс полковничью каракулевую папаху: чеченец, зимами приезжавший с юга проведать сына и внуков, в прошлое Рождество намекнул на такой именно ему подарок. Вответки вёз шаьлту – со старинных времён известный кинжал чеченцев и ингушей, но… принёс под ёлку бутыль чачи: с грузином, попутчиком в купе поезда, обменялся. Майор восторженно пообещал следующим разом подарить папаху «генеральскую» – с намёком заполучить ещё бутыль «амброзии». Поздравляли друг дружку и приглашённые друзья, коллеги по работе, соседи, их приезжие родственники и дети. Гостей у Вандевельдов набралось с полроты.

Катька преподнесла Хансу большой пряник в коробке, тот ей – издание в дорогом переплёте с тиснением золотом: «Партитуры фортепьянных концертов Брамса». У нас же с Дамой вышел, насмешивший всех, казус. Она мне каждый год дарила «Конструктор» – коробку с пластмассовыми деталями вертолёта, и напрашивалась после вместе склеить модельку. Я ей – кукол. И этим разом выбирал в магазине «Барби» «худышку», но… купил в «Конструкторе»… вертолёт. А чтоб, не приставала, не напрашивалась склеить модельку. К тому же, уж очень мне понравилась новейшая боевая машина. Модель вертолёта – действующая, с дистанционным управлением, целиком из металла, пластика и триплекса, кустарной – не штамповка – вьетнамских мастеров работы. Все деньги спустил. Второй экземпляр не помешал бы: надеялся, Дама напросится помочь склеить и оставит мне вертушку. Свою склеил и опробовал, вертолёт круг вокруг фонтана в зимнем саду облетел и сломался.

Дама первой дарила. Сняв ленточку, открыла коробку, показала всем содержимое – «Ми77(троглодит), уже склеенная моделька (мне в отместку, понял я). Поцеловала и положила подарок под ёлку. Что мне оставалось делать? Снял крышку со своей коробки и положил под ёлку второго «троглодита». Лежат подарки – где её, где мой? Я сообразил запомнить, не перепутать: моя коробка слева, модель в ней сломана.

Под общий смех подняли шампанское и кока-колу, выпили и Дядя Франц, собрав гостей в ручеёк, увлёк всех из квартиры попрыгать по лестничным площадкам и пролётам. Дама в суматохе, стрельнув глазами по сторонам, вторично меня поцеловала, но уже не в щёку, а в губы. Я, смущённый, в ручеёк не стал, остался в квартире.

Это был второй её такой поцелуй. Как-то а школьной дискотеке пригласила меня на «замирающее танго», и украдкой, так же зыркнув по сторонам, разметав свои пушистые волосы по нашим плечам, неловко, обслюнявив мне нос, нашла мои губы. Зардевшийся, я вырвался и оставил её одну посреди зала. Испугался, пацаны заметят и засмеют. Это теперь я перегнал, а тогда Дама была «Стамеской» – выше меня ростом. Сейчас у ёлки поцеловала умело, просунув мне в зубы язычок. Я бы подивился, если бы не забеспокоился: на мне смокинг – брюки свободные, пиджак расстегнут. Прикрылся крышкой от подарочной коробки…

Остались и отец с Дядей Ваней – разлить по «первыепятьграмм». И тут случилось: мэр сел… на пряник, Катькин подарок Хансу, оставленный ею не под ёлкой, а на стуле, на который и уселся мэр против графина с «граммами». Бросились спасать подарок. Откинули крышку коробки, пряник – в блин по дну, повидло – по стенкам. Что делать? Приняли свои по «первыепятьграмм», пальцами подхватили повидло. Отец закусил, а Дядя Ваня задержался.

– Здесь что-то написано, – склонился он над оборотной стороной крышки. – Франц, подай нож.

– Поздравление. Может не стоит читать? – предупредительно высказался отец. Как в воду глядел.

Я счистил ножом с картона кремовую помадку, читать вслух начал, да осёкся на первой фразе: две первые буквы в словах были заглавными. Первая «В» выведена синим фломастером – явно подставлена в тексте, написанном шариковой ручкой, синей же.

Было:

Жизни я тебе не дам.

Стало:

В Жизни я тебе не дам.

Понятно: Катька, упившись колой, внесла правочку в свой поздравительный Хансу текст. Коробку вернуть под ёлку не удосужилась, оставила на стуле, несомненно специально – чтоб уселись на неё.

Я прочёл:

– Жизни я тебе не дам.

– Читай дальше, – потребовал, нахмурившись и потянув поля шляпы на лоб, Дядя Ваня. Подставленную «В» он заметил.

– Читай, читай. – Отец, посчитав, что прочитанное только начало фразы или строфа стиха, потянулся за графином разлить «вторыепятьграмм».

Я, стараясь не прыснуть со смеху, продолжил:

– Если женишься на мне, в первую же брачную ночь яйца отщемлю. Лучше поклянись не просить моей руки.

– Стоп! – «врубился», отец. Отставив графин, спросил: – Там так и написано?

– Написано прописью, коряво – должно быть, не Катькиной рукой, она ведь у нас каллиграф, – попытался я выгородить сестру.

Отец и дядя Ваня, привстав, полезли носами в крышку, но я, не прочитавший ещё текст ниже, интуитивно опасаясь худшего, отстранился с вопросом:

– Постскриптум зачитывать?

Друзья сели. Дядя Ваня молчал, а отец – обречённо (и он, понял я, заметил-таки подставленную «В»), судя потому что оставил в покое свои мочки и потянулся за «граммами» – проронил:

– Всё читай.

Я прочёл, но дождавшись наполнения рюмок:

– P.S. В тесто этого пряника я пописала.

Друзья прятали глаза под полями белых шляп, а опомнившись, спросили оба сразу:

– Где подарок Ханса!

Я вспомнил, Катька, задолго до конца размена подарками, одна уговорившая бутылку колы, раскрыла, захлопнула книгу и тут же показала Хансу большой палец: одобрила. Подивился ещё, Катьке понравилась книга с фортепьянными концертами – в нотах ни бельмеса, к классической музыке никакой тяги.

Книга, как и ожидалось, оказалась на стуле, на котором Катька, пока Дядя Франц собирал ручеёк, пробавлялась пирожными со стола. Я подхватил увесистый «талмуд», отёр от крема и оливье, подал Дяде Ване.

Раскрыл отец, опередив, выхватив книгу у друга.

Под обложкой лежал лист с нотными линейками, поперёк которых – крупная надпись чем-то красным:

К Л Я Н У С Ь!!!

Ниже чёрной гелью:

НЕ ЖЕНЮСЬ НА ТЕБЕ

И приписка:

Буду очень признателен, если книгу вернёшь: ни чем другим не подвернулось тебя одарить, гадюка. Ты ею будешь! Вырасту, закончу консерваторию, руки, ноги тебе пообломаю.

Отец приблизил слово «клянусь» к носу, дал понюхать Дяде Ване.

Вошёл старик-чеченец. Тяжело дышал, папаха «генеральская» на глазах – великоватой ему оказалась. С порога большим пальцем сотрясал в пол – налейте мол. Я, один понявший жест, подал ему рюмку водки.

Занюхать Дядя Ваня подсунул чеченцу клятвенный лист.

– Кровью написано, – заключил старик авторитетно и из бутыли с чачей, метнувшись к ёлке, налил в три фужера…

За стол папаши, когда ручеёк вернулся в квартиру, уже не сели.

Хватились господ Вандевельде и Курта посреди ночи. Я рассказал дяде Францу, что произошло, тот, не на шутку забеспокоившись, бросился к телефону названивать. Мама и госпожа Вандевельде, примерявшие свои подарки в спальне, прибежали и сразу обратили всех внимание на «талмуд» и коробку с пряником, так непредусмотрительно оставленных папашами на столе. Дядя Франц в медвытрезвителе даже справился, а когда у дежурного по мэрии допытывался, мама забрала трубку и набрала номер своей «неотложки». Никто ничего не знал.

Дядя Франц попросил напомнить номер ресторана, но его опередили: метрдотель, рассыпаясь в извинениях (мама включила функцию «громкая связь»), пригласил прийти в заведение спешно:

– Господа мэр и Курт заявились с чеченцем и чачей. Старик поднял от ударных барабанщика и сам теперь барабанит. Очень, извиняюсь, много выпили. Ссорятся. Посетители поражены.

– Что?! Поражены? Чем?! Как?!

– Говорю, должно быть, с майором Францем Куртом. Мой сын под вашим началом срочную отслужил, остался на сверхсрочную, очень я вам благодарен, здесь скорее всего спился бы, или, ещё что хуже, женился, и наверняка бы спился. А так – под присягой, знаю, у вас в «вэдэвэ» не забалуешь.

– Да погодите вы с «вэдэвэ». Посетители поражены, чем, как.

– Господ Вандевельде и Курта, извиняюсь, ссорой. Пока те только кричат, толкаются, но, похоже, всё к рукопашной идёт.

– Все посетители живы! – облегчённо оповестил майор столпившихся у телефона гостей.

Мамаши первыми бросились в ресторан, гости следом. На бегу гомонили:

– Они ссорятся?

– Не может быть!

– Ой, я не верю!

– Прежде рак на горе свиснет.

– У суслика кит родится.

Бежали гурьбой, наперегонки, не одевшись, – благо был ресторан с домом мэра под одной «миской».

Зал переполнен. Но посетители не за столами. Одни, и музыканты с открытыми ртами, стояли у эстрады и слушали соло чеченца на ударных. Другие столпились у центральной кабинки, в которой за столиком сидят господа Вандевельде и Курт. Как огурчики, не скажешь что пьяные. И точно ссорятся! Что-то там себе рычат.

Узнав Вандевельдов и Куртов, все почтительно уступали семьям лучшие у эстрады и в кабинках места.

Я не мог различить кто отец кто Дядя Ваня. Пиджаки на спинках стульев, сорочки расстёгнуты, оба в шляпах по глаза нахлобученных, и с галстуками распущенными на потных шеях. Дама бегала глазами с одного на другого. Похоже, и мамаши не узнавали: не поднялись в кабинку, стояли в растерянности. Разве что детишки-чеченцы не сомневались в том кто их сосед. Одни толкались, старший из мальчиков убеждал:

– Мэр тот, что слева! Дядю Курта положит.

Другие отпихивались, «малявка» из девчонок – с белокурыми кучеряшками среди детишек чёрненьких и по годам взрослее – не соглашалась:

– Тот, что справа! Это ещё посмотрим, кто кого положит. Фермеры, они подюжей, пожилистей мэров будут.

Да отец с матерью их определились: он поддержал одних, она других. Насчёт того, кто верх одержит, проявляли единодушие с «малявкой»:

– Фермер одолеет мэра.

Ну, не иначе: отец снять урожай в парниках частенько нанимал чеченцев.

Давненько мы не видели папаш в сцепке, последний раз сеанс армреслинга они демонстрировали лет семь назад. Я отметил, сейчас руки их с закатанными рукавами выше локтя не с теми бугристыми бицепсами, с какими тогда были.

Этот раз по сторонам стола стоят метрдотель и официант, первый с хронометра отслеживает время и у плеча держит фонарик, луч которого направлен на ручищи соперников в мёртвой хватке; второй держит в обнимку подарочную бутыль. «Дуэльная» чача разлита в небольшие из толстого хрусталя стопки. В сцепке правые руки, в левых эти самые стопки – держат «амброзию» с готовностью стартовать. Локти подняты выше оттопыренных мизинцев.

Мамаши, наконец, решаются: взбегают по приступкам в кабинку. Мужья жёнам ноль внимания.

Рефери выключает фонарик – соперники разрывают сцепку и руки выкидывают высоко вверх. Одновременно кидают, будто соляру в топку, чачу в рот. Крякают и занюхивают дном стопки.

Рефери торжественно оповещает:

– Восемьнадцатыепятьграмм!

Синхронность в движениях изумительно полная: чачу – одним духом, и тут же, не мешкая, пустую стопку – под бутыль официанту, и – в сцепку. Рукой, освободившейся осторожненько так… нашаривают стопарик соперника, уже наполненный из бутыли. Рефери наводит луч на сцепку и снова отслеживает время. Папаши, кряхтя и пыхтя, рычат: