Читать книгу: «Пингвин – птица нелетающая, или Записи-ком Силыча и Когана», страница 5

Завязать с пингвиньей тушёнкой мне надо было давно, не тянуть. Это же смешно: никак случалось, не вспомню, что проставлять полеводам в табеле за невыход на прополку – «нолики» или «крестики». Как-то раз в спешке съел варенье без мака – получилось, но не столь быстро, как с ним. Долго вспоминал, что полковник, командир роты спецназа я. Но что и на должности председателя колхозного правления вспомнил только, когда разнорабочий Тона поздоровался: «Добренькава вам сдаровьичка, Председателя-сан».

Моя попытка воткрытую всучить мак Зяме возымела провальное последствие. Посеяли на Дальнем поле, всё время пока цвёл, полеводы красные цветы маскировали стеблями с жёлтыми цветами здесь же растущего топинамбура. А ну как соседи мирняне определят, что за посевы, и тоже примутся выращивать мак – создадут конкуренцию. Решил упредить, и по осени предложил урожай Зяме.

– Да ты что, дружок! Опий возить предлагаешь! Сколько моих коллег поплатилось, не знаешь? Нет уж. Самогонку и варенье – ладно, но наркотик – нет!

«Шапку» в охапку и дал деру из закутка. Ара в чалме высунулся и в створе занавески прокричал: «Атас! Наших бьют!». Гиацинтовый попугай оказался не чучелом, живым! Я не замечал.

Ухватить сигарету «каменьями» удавалось, но вытащить из пачки никак, только фильтры потрепал. По пришествию двух минут безуспешной возни, стукнул себя по лбу и прокричал громко, разъярённо:

– Та-а-ак!! В завязку! Полную!

В стороне от первой вырыл вторую яму, высыпал в неё из ранца с дюжину «пингвинов», уложил штабелями, ластами на восток и закопал. Песок разровнял и разгладил ладонями. И на этой могиле крест черенком лопаты выложил, но, опять же передумав, потёр.

– Лучше голодным буду, чем идиотом. Забыть, – сокрушался я, – про вторую в пачке ленточку!

Ругая себя и присев с голой задницей на корточки между свежими могилками, я принялся отколупывать в пачке эту самую вторую красную ленточку, потянув за которую и вытащил сигарету до половины. С нетерпением поднёс ко рту, подхватил и вытащил губами за фильтр.

– Не «хана тебе», не махорка, не «Крепостная», не «Могилёв» тебе, даже не «Гродно». Маль-бо-ро!

Прикурил от зажигалки, неловко пытаясь поймать огоньком кончик трясущейся в губах сигареты.

С зажигалкой, вещицей старинной в корпусе из платины никогда не расставался: подарок любимой женщины, на которой так и не женился – Хрон помешал. Лицензию на бракосочетание нам не дали – на том основании, что получили места в Анабиозарии Сохрана Исхода. На Марсе любимая, пробуждённая от анабиоза раньше, сошла с ума и вскоре умерла в «Печальном доме». Зажигалку подарила у меня в офицерском общежитии после ужина в ресторане и счастливой ночи. В четыре утра нас разбудил шум и беготня по коридору: Капитан бин Немо вышел в телеэфир по всему миру со своим ультиматумом – людям: кто хочет жить, убраться с Земли. Утром этим зачинался день одиннадцатого сентября – мой День ангела и скорбный день уничтожения террористами Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, за тридцать лет до моего рождения. Теперь вот, и день начала Хрона. В Анабиозарии, когда укладывали спать в «гробу», зажигалку я спрятал за щекой, тайком.

Затянулся.

Дым выпустил «колечком».

Затянулся ещё раз… и оторвал фильтр: «хану», «крепостные», «могилу», курил – с фильтром не забирало.

По профессиональной привычке спецназовца-засадника сигарету держал спрятанной в кулаке. Это незабытое правило несколько смягчало укоризну председателя полковником: «Достать из пачки и выкурить первую «мальборо» ты, когда намеревался? Когда добудешь ещё такие же сигареты, или, когда на остров прилетит «бээмэмпэ» за взводом. Затянувшись, председатель оправдывался перед полковником: «А и хорошо, что не удержался, прилетел бы ветролёт, угощали бы пилоты сигаретами, я бы со своими «камнями», не помня о второй в пачке ленточке, в фильтрах колупался бы».

Полного кайфа, какого желал, не поймал: выдыхать дым приходилось через рот, а любил через ноздри. В носу – фильтры. Попытался попробовать. Дым приятно пощекотал в носоглотке… Чихнул. Начихался. А менял «макарики», наглотался больного воздуха. Правда, не испытал при этом ощутимого, как то случалось поначалу «сидения» на острове («свечи» приходилось экономить) отравления. И рвоты не подступало, и голова оставалась ясной. Нахвататься «заражёнки» десантникам случалось в других местах планеты, однако, здесь на Бабешке, с удивлением – в последнее время – отмечал, что пагубного, как то бывало, например, в Европе и на североамериканском континенте, воздействия не ощущалось. Относил это насчёт большой удалённости Бабешки от континентов. Здесь на острове, должно быть, меньшая концентрация ядовитых составляющих в атмосфере. Но вместе с этим знал, что жители двух других деревень Пруссии оберегались тщательно – ни на минуту не снимали респираторной маски. И этому странному явлению, как и амнезии своей, искал объяснение. В конце концов, пришёл к выводу: в пингвятине в сочетании с островной ягодой-оскоминой причина. В Мирном и Быково тушёнку такую не ели, и ягоды-оскомины той, что на Дальнем поле произрастает, там нет. Да и вряд ли мирняне и быковцы об этой еде вообще что знали. Почему? Потому, что дешёвых из Руси «пингвинов» американские и арабские менялы в Пруссию не возили. В Мирном – рыба; в Быково – мясо. А если что и завозили из консервов, то исключительно тушёную океанскую черепаху в «черепахах». Зяма, тот ещё делец, на халяву, и точно с большой выгодой, нам «дешёвку» впаривал.

Выкурив сигарету, вспомнил, что у зажигалки есть особенность – в корпус встроен мундштук. Заправил окурок и высмолил бы весь без остатка, да вспомнил о «следах» с впечатанными предметами, обещанных оф-суперкарго и Ивану. Затушив пальцами, бычок положил в карандашный пистон планшетки и, повторив «ай», подзадорив в себе председателя, послав на хрон полковника, выкурил ещё одну сигарету. Затягиваясь, горюнился: «Было, посылали кого-нить на хрен или «нахэ», теперь – у идиотов – на хрон. Просрать угрозу террористов. Увлеклись всякими там ковидами, рептилиоидами, травлей коммунистов и масонов – «соринками» занимались и проглядели бревно в глазу. Идиоты».

Покурив, я смотрел в небо. В тучах, оно оставалось тёмным, но уже ненадолго. Надо до рассвета поспеть в деревню, чтобы до подъёма успеть надеть другое офицерское исподнее. Новенькое.

Встал, подошёл к краю грядок с озимыми и сел, подложив под зад планшетку. Сидел, смотрел на пожухлые стебли. Вспомнил, как прадед – он на пенсию вышел генералом с должности комдива ВДВ – рассказывал про Афган, где пришлось повоевать смолоду. Старик шепелявил: «Летом там поля крашные, крашные. Крашатища. Но от «заразы»! Смотри, внучок! Ширяться начнёшь, а хуже того «баянами» приторговывать, – руки-ноги пообломаю».

Протянул ступни и зарылся пальцами в грядку. Песок ещё хранил вчерашнее тепло.

– Раз опий нельзя, цигарки «конопляные» замутим. Прости, дед. Сам курить не буду, обещаю. Мужикам и хлопцам не дам. У меня, дед, положение безвыходное: голодные колхозники – не солдаты, не прикажешь пасти заткнуть.

Вдруг в небе посветлело: луна пробилась сквозь тучи.

– Это твой, дед, знак!? Ты благословляешь? Впрочем, святым ты не был, как и я. И Господь меня ещё покарает. Уже покарал: в преисподней гореть или в колхозе этом пахать – всё одно… Все мы, люди, наказаны: не в аду горим, так на Земле вымираем и на Марсе с ума сходим.

* * *

Эту часть записи-ком (как бы продолжение части первой) мне по моей просьбе скопировал из комлога Франца Аскольдовича Хлеб:

…Я отстегнул с пуговицы кителя комлог, поднёс аппарат близко ко рту и начал неспешно, тихо наговаривать в диктофон.

Ну, о чём этим разом?.. День прошёл обычно: подъём спозаранку – и в поле на прополку, без завтрака; в обед пюре «Отрада», тюлькой запили, факелами поплевались и снова в поле на прополку; в ужин по кружке киселя «пустого» – и в поле на полив, до отбоя.

Коган доложил, что засушенная оскомина – запас прошлогодний – заканчивается. Не будет ягоды – не из чего будет «Отраду» готовить, варенье варить, «Фирму» выгонять. Ягода не растёт: оскоминица захирела, сеть её почти пропала, не плодоносит.

Довольно удачно поменял петрушку с укропом на макароны у менялы-американца. Зяма бензином помог, шесть литров отжалел. Мог и полную канистру дать. Ну, жмот… Макарон до того как поспеет молодя «груша» хватит, а там… Не родит, видать по всему, и топинамбур. Заголодаем. На киселе одном без тюльки станем кончеными алкоголиками. Не приведи, Господь.

Кстати, рецептик запишу для памяти:

Топинамбур потереть на тёрке. В «белену» – так Коган называет тёртую бараболю – добавить горсть ягодин на жбан надранки. Ягоду брать не засушенную, выкопанную и снятую с оскоминицы на заре. Соль добавить по вкусу. Обязательно крупно порубленную, и не в тазик, а уже в ванну с надранкой прокисшей и почерневшей. Тщательно перемешать и взбить – Камса миксером служит. Ставить брагу непременно в полночь. Ванну накрыть. Забродит до консистенции пивного сусла, в полночь ещё добавить по восемь больших жбанов ягод на яму и дать побродить сутки. А завоняет гуталином, сусло переложить (непременно руками) в кастрюли и сварить кисель; дать побродить в темноте и прохладе, а протухнет, залить в самогонный аппарат и гнать. Перегнать, желательно два раза. В первач добавить по одной отборной, переспевшей ягодине на штоф и чуть настойки из лепестков цветов бараболи с «анютиными глазками». «Фирма» – отрадновская, как есть. В кулеш из «Отрады» с «Фирмой» в жбанках булькнуть по одной спелой ягодке («вишенка на торте») – тюлька «нашенская спецназовская» готова.

Вот таков рецепт.

Если в тюльку подсыпать пороху, вдохнуть, выпить, выдох поджечь от зажигалки – пламя, как из огнемёта. Забава полеводов. Поплевать факелами – этим мужики с марухами в сопках греются, а хлопцы развлекают мирнянских девушек на завалинке и от парней местных отбиваются. Станут во фронт, махнут тюльки из фляг, выдох подожгут от зажигалок и залпом по кодле с дрекольем, с цепями и тросами… Надо бы Селезня к сейнерам растасканным и на развалины бетонозавода отправить, но вряд ли уже что там найдёт стоящего. Раньше надо было, как только очутились здесь на острове. Разве что, плит бетонных да кирпича натаскать – на месте ратуши посадочную площадку выложить, а то шкипера менял жалуются, что в мусор и ямы отхожие якоря попадают. Арабы, те так и вовсе прекратили в Отрадном появляться. После, как якорь в дерьме утопили, и на причале пару раз привечали: под ручником по традиции накрывавшим хлеб-соль лежали шмат китовой ворвани да шматок свиного сала. Не иначе, менялы-американцы «свинью подложили». Ясен пень, не без участия Когана – его, еврея, проделка. Хотя, ладно, проку от менял-арабов никакого – ни выпивки, ни сигарет. Финиками поначалу одаривали, так и то прекратили, резонно посчитав, что им ничего не прибудет – от отрадновцев теперешних нищих.

Что ещё?.. Память у меня всё ухудшается. Просыпаюсь, за банку с вареньем и «макарики» в нос: вспомнить, где я, кто я. Боюсь маразматиком конченым стану…

Ах да, открыл-таки пачку «Мальборо», с фильтром сигареты не пошли, отрывал.

Да, самое главное: похоронил «пингвинов», всех. С кальсонами моими. Первых в знак того, что тушёнки из птицы больше ни на зуб, а вторым срок годности вышел, вконец износились. Кальсоны у меня неуставные, вязаные, полушерстяные из ниток мохера земного и «мохерни» марсианской. Жена племянника пару связала и подарила нам. На «Звезде» не носили – берегли, чтобы взять в кампанию на Землю. В прошлом плотной вязки, вытерлись в паутинку, до дыр. Сейчас пойду, надену новенькое исподнее, офицерское. Носил кальсоны в заплатках парашютной тканью, когда колхозный фельдшер Камса, обходясь одним медхалатом, трусы не надевал. Их ему на гауптвахте выдали не в пору, слишком большими в размере. Силыч надоумил использовать, подсказал, где прячет. Достать и надеть надо засветло, а то полеводы перед подъёмом частят во двор отлить – увидят председателя правления голого. Вот смеху будет. Обхохочутся.

Который год мы на Бабешке? Забыл… Во вторую посевную, год только справили «сидения» на острове, отменил уставные воинские отношения. Во второй уже год мытарств в колхозе, когда урожай собрали с гулькин нос, понял, что сельхозработы затянуться. Не ошибся: Зяма доставил приказ командующего продлить сельхозработы на шесть лет. Новое правительство Марса из арабов смерти нашей хотят… Семь лет выходит. А был заключён мир и межпланетные отношения наладились, актуальная до того задача спецчастей ВДВ – теперь ОВМР, Особенных Войск межпланетного реагирования – добывать на Земле оружие отошла на второй план, первоочередным стало производство лекарств, провианта, еды. Вот и впрягли нас, но какие из солдат крестьяне? Мужики – земляки, на Земле до Хрона родились в городах – и те не знают с какого конца мотыгу в руки взять. Профессиональные военные. А что уже говорить о хлопцах – небёнах, появившихся из крио-тубусов на «Звезде». Они, высаживались в тренажёре полкового тира «якобы на Землю», в траву ступить боялись, а попробовали в ЗемМарии впервой огурцов, плевались и утверждали, что коралл «пупырчатый» – и красивее, и вкуснее.

Семь лет пахать в этом грёбаном колхозе! Но есть у меня предчувствие, что этой зимой всё-таки заберут нас с острова. Дай-то Бог. «Миссия бин» не отменена, командованию и Коммандеру Исхода мы нужны. Надо успеть полеводов подтянуть – вновь обрести форму спецназовца. Что там? Физзарядка, пробежки, каратэ, самбо. Обмундирование надобно как-то вернуть. Прибудет за нами «бээмэмпэ», а мы тут в тельняшках и трусах… Я стою, в сигаретных фильтрах колупаюсь… Ай! Пошёл бы, ты полковник! Закурю… А не заберут, налажу производство «козьих ножек». В гробу я видел эту петрушку, укроп и бараболю.

Ну, всё, конец записи. Пора в деревню возвращаться, трусы новенькие надеть.

Я выключил комлог, поднялся и, перебросив через плечо портупею с ранцем, прикрыв планшеткой «слона», лёгким бегом направился к Отрадному.

* * *

Через час вернулся и, ругаясь, бегал по краю поля. Планшеткой не прикрывался: светало, но ветер пыль поднял, потому увидеть меня голым со сторожевых вышек было невозможно.

Сволочь! Резчик клинковый! Баран жирный! Хрен лысый! Где те могилы? Пометил же крестами, нет потёр… Я тебе это ещё припомню! А чтобы не забыть, запишу.

Включил комлог и торопливо надиктовал:

– Сволочь! Резчик клинковый, Баран жирный, Хрен – не хрон – хрен лысый! Председатель, выбрось свои кальсоны, трусы фельдшера поносишь – он их не надевал даже, велики. Давай нарисую место, где прячет. Я – остолоп! – повёлся! Полез рукой через вентиляционное окошко под стреху крыши нужника, сорвался – в очко ногой угодил, планшетку чуть не утопил. Хорошо, пол не обвалился, и ногу уже в яме успел согнуть – не вляпался. И тут слышу, дверь скрипнула. Кого-то по нужде подняло среди ночи. Но дверь не спального барака, больнички. Услышал и усмотрел через отверстие в дверке будки.

Силыч, как только смонтировали гальюн, в дверке той вырезал две дырки в виде сердечек и по контуру украсил узором флорентийской прорезной резьбы. Зашедший по очереди в будку солдат обязан был, присев над очком, высунуть наружу кулаки – показать тем самым, что занимается исключительно отправлением естественной надобности. Если по нужде малой, тоже надлежало присаживаться и кулаки демонстрировать. Год так попользовались десантники гальюном, а переименовали его с началом гражданской жизни в «нужник поселковый», по ночам в будку не ходили. До утра терпели – как я полагал. А как-то за полночь вылез в потолочный люк председательского закутка на крышу, спрыгнул на землю и… «подорвался». Сюда под стену барака ходили, мерзавцы. Закладки разминировать не приказал, песочком попросил присыпать, оставить сохнуть. Удобрения, как ни как.

Так вот, смотрю я через сердечко… и вижу, Камса мчит. В своём под телогрейкой медхалате. Трусит по плацу, озирается по сторонам. Залез на стену фундамента, спрыгнул и к нужнику по тропке крадётся осторожно. Высматривал, понял я, видны ли в дверных дырках чьи руки. Своих я, разумеется, не высунул. Я, стоя у двери, кулак поднял – чтоб по голове одним ударом наповал. Но фельдшер внутрь не зашёл, обошёл будку кругом. Слышу, под стреху крыши лезет – в тайник свой. Я на цыпочках к окошку. Смотрю, вытащил свёрток, развернул трусы. И надел поверх медхалата с телогрейкой. Действительно, трусы ему велики, на меня впору. Ё-моё, телогрейка-то… вся в пропалинах. Фельдшер присел на корточки у стены будки, я же тихонько, стараясь не скрипнуть половицами и дверкой, выскользнул наружу. Интуиция меня не подвела: Камса вытащил из фундамента пару камней и пролез внутрь будки. Стал напротив дверки (наблюдал я за фельдшером уже через узор флорентийской прорезной резьбы, снаружи) и сунул в обе дырки по человеческой кисти рук, вырезанных из больших клубней топинамбура. Настолько с виду реалистичных – от настоящих не отличишь. Силыч, надо отдать ему должное, искусник в резьбе. А смотри я через «сердце», не через прорезной узор?! А так только волосы мне причесал пальцами из подвявшей бараболи. Кстати сказать, прапорщик Лебедько, оказалось, первый урожай не весь потратил на выгонку самогона «свечи» чистить – вырезал из клубней эти самые кулаки человеческих рук и сбагривал десантникам за пайку, потому и в голод не худел, боров жирный. Приобретение своё хлопец применял по назначению: поделку просовывал в дверную дырку и свободной рукою баловался себе вволю. Обо всём этом я не знал, майор Каганович рассказал за «чашкой чаю».

Так вот, Камса лазом скрылся в норе. Полез! Куда?

А лазил фельдшер подземным ходом в продсклад, что в подполье столовки, где в кладовой установлен самогонный аппарат, хранятся кисель, батоны и патроны.

К нужнику Камса вернулся с добычей. Выжрал сливпакет тюльки и, за будкой прячась, плевался факелами.

И тут понял я, почему хлопцы «ходили» под стены барака. Мне не сознавались, но кашевару рассказали, что по ночам видели в «сердечках» дверки нужника мертвячьи руки приведения, а через щели в стенах будки – огненные всполохи. Старший бригадир Кабзон попытался уверить меня: «Нужник на фоне чёрного с потухшими звёздами неба и красных по сторонам всполохов воспринимается огромным, неприступным и зловещим замком. Жуть». Я не поверил, даже ему. Но «закладкам» под стенами барака не препятствовал, понимал, что «мины высушенные» – удобрение лучшее, чем содержимое выгребной ямы. К тому же, вони от них никакой: нет в островном песке ни червячка, ну и в кишечнике колхозника ни паразита какого. Не понятным мне было, зачем Камса в обряд за нужником поверх халата с телогрейкой трусы из тайника надел. Трусы со «скворечником» – пропалиной в паху, дырой размером с дуло полкового миномёта. Силыча, понял я, развод.

* * *

Сделав в комлог запись для памяти, я думал что предпринять. Не копать же наугад. Рассветёт, хлопцы полоть придут, а тут председатель стоит в одном кителе без кальсон, лопатой «слона» прикрывает, планшеткой зад. Но не возвращаться же в Отрадное голым. К себе в закуток проскочить незаметно не смогу, и по крыше пробраться к люку тоже. Мужики и хлопцы под утро частят из барака по нужде, после побудки курят на плацу перед завтраком, да и часовой на вышке засекёт. Разве что дождаться выхода на прополку… Ба! В столовку не пойдут – завтрака сегодня не будет. Часовой заметит… Эхх, не высмотрели бы и бабы на вышках.

Выкопал я шесть ям, но всё тщетно: эксгумация кальсон не удалась. Не наткнулся и на могилу «пингвинов». Копал бы и дальше, но боковым зрением уловил отблеск со стороны Отрадного. Это часовой на башне водокачки в морской бинокль – Силыч у китобоя на первач выменял – просматривал окрестности, от линз и отблёскивало. А что, как и у мирнян и быковцев на сторожевых вышках такой же «морской». Вот покуражатся бабы.

Что делать?! Надо было оставить кресты, пометить места захоронений! Бычки на земле оставить, нет, в планшетку прибрал. Теперь беги в деревню – там тебя все сорок товарищей поджидают под «миской» с одним проходом в куполе. Силыч не упустит случая, калитку – запасной проход – изнутри запрёт. Этот покуражится, так покуражится, век не забудешь.

Моя плетёная из усов оскоминицы накидка оставалась в закутке, она длиной по колено, но прозрачная в подолах: усохла, проредилась вся. Новую сплести, усов нет: Коган последние у рыбаков на рыбий жир выменял, им рыбе в прикормку подмешивать; утверждают косяками в невод идёт. У кого из мужиков одолжить, так и у них юбки обветшали. Потешатся матроны, в бинокль, наблюдая за голым председателем колхоза «Отрадный». А он – то есть я – и так мужчина видный, физически ладный, но знаменит у них выдающимся отличием от всех других мужчин, как соседских, так и своих в деревнях. «Слон» – знатный. Такой разве что у одного есть, у китобоя-гарпунёра. Он в годах, сколько бабы не предлагали, не упрашивали оставить работу промысловика, выйти на пенсию, ни в какую не соглашался. Гарпун наточит, на плечо взвалит и опрометью на судно китобойное. Коган и Силыч уговаривали, подстрекали за застольем помериться с отрадновским председателем «достоинствами», но стеснялся. Занавеской закутка пожертвовать? Облачусь, как в тогу. Патриций, идиот хронов. Нет, лучше уж голым ходить. Яйца в кулаках спрячу, а со «слоном» как быть? В планшетке прятать? Не получится: натрётся же, как не раз уже бывало, об кожу и бархат – «злиться», хобот тянуть, начнёт. Ну, хоть не совсем гол – в кителе. Тельняшка опять же. Жаль коротковата, не до колен. Ну, где эта могила?! Ну, помечал же крестом… потёр, идиот.