Читать книгу: «Возвращение мессира. Книга 1-я», страница 6

Часть вторая. Шлюзы

7. Транзитный причал

Виталий, прочитав об отплытии яхты из Ростова на Дону, в ночь на полнолуние, снова занервничал, засуетился чего-то. Прошёл на кухню, поставил чай. Закурил. Открыл, уже затворённое, предупредительной маманей, окно. Ночь была тихая и звёздная. Издалека зажужжал идущий на посадку самолёт, вот появились его горящие прожектора, жужжание превратилось в звенящий гул – он гасил уже ненужную скорость своего полёта. И вот, он приземлился – это было слышно по его дикому рычанию – точно тигр, на пути которого встала дрессировщица с хлыстом.

Виталий вернулся в комнату, с чаем, сел к компьютеру, и, мельком глянув на телефон, и искупав лицо, горячим дымком свежего чая, продолжил чтение.

@ @ @

«Славный корабль с капитаном, в зеркальных очках которого играли отсветы яхтенной иллюминации, его архи малочисленной командой и одним единственным пассажиром на борту, бесшумно, и уверенно набирал ход. Он уже минул бывшие станицы: Александровскую и Аксайскую, оставив их далеко сзади, по левому борту.

Тем временем, капитан пригласил своего гостя в кают-компанию, на чашку вечернего чая. И теперь, Голицын сидел за маленьким столиком, в уютном ярко освещенном, этаком – светском салоне, с винным баром, бильярдом и домашним кинотеатром – со звуком «Долби», который, в данное время, тихо звучал какой-то легкой джазовой импровизацией. Приятно пахло молотым кофе, дорогим немецким одеколоном и французским коньяком.

Капитан вышел из своей каюты и вошёл в салон, держа в руке сложенную географическую карту, которую он тут же развернул и разложил на бильярдном столе.

Это карта нашего маршрута. Просто – окинем взором, чтобы весь путь, целиком, уложился в голове, и не казался бесконечным. Прошу, – пригласил он к карте пассажира.

Да, конечно, – глупо согласился тот. Встал и подошёл к бильярдному столу.

Вот он Дон – славная река. Мы сейчас – вот здесь. Наша задача пройти все шлюзы Волго-Донского судоходного канала имени В.И.Ленина, войти в реку Волга, у города Волгоград, а там и до Москвы рукой подать. Пока всё. Вопросы есть? Вопросов нет.

У матросов – нет вопросов, – прозвучал до боли знакомый голос за спиной Голицына.

Он оглянулся и увидел кота, одетого в чёрный фрак с белой манишкой и чёрной бабочкой. Кот принёс на чёрном с позолотой подносе две парующие белые ребристые чашки, тонкого фарфора: одну – с чёрным кофе, другую – с чаем, и поставил всё это на маленький столик, за которым, только что сидел Голицын. На коте ещё были, почему-то, синие шаровары с красными лампасами, заправленные в белые шерстяные носки, а на ногах – вроде, галоши, но не резиновые.

Чего так смотрите, – перехватил кот взгляд гостя, – чирики это, чирики, – и он приподнял ногу, демонстрируя свою обувь, – «Тихий Дон», Шолохова Михаила Александровича, читали? Кстати, это не он написал «Тихий Дон».

Да что вы говорите?? – наигранно изумился Голицын.

Да-а, – невозмутимо и со знанием дела протянул кот, – это я вам говорю, как большой специалист по русской литературе! Я бы мог привести вам неоспоримые доказательства, но время моё, к сожалению, ограничено.

К счастью ограничено, – строго прервал тему кошачьего трёпа Мессир.

Так вот, это, – он поменял демонстрационную ногу, – это самые настоящие казачьи чирики. Эти – из козьей кожи. Я их, конечно, в порядок привёл. Отлакировал. У

меня есть мастер знакомый, в Большом театре работает, сапожником. Вы вот тут сидите у себя и ничего-то не знаете про себя. Мышей, как говорится, не ловите. А

мы, в наших столицах, мышей ловить – не забываем. Изучаем провинциальный рынок. Работаем конкретно по маркетингу. Я у вас на Дону уж заранее побывал. В этнографической экспедиции, – уточнил он, глянув на капитана, – сказки всякие там собирал, пословицы с поговорками; танцы казачьи, песни. Ну, например, /и он ловким движением достал откуда-то балалайку, заиграл на ней и запел, приплясывая/:

 
«Как у нашего соседа —
Весела была беседа.
Ой, люли, по-люли,
Весела была беседа!»
 

Пойдёмте к столу, а то ваш чай остынет, – пригласил капитан своего пассажира, перекрывая кошачье пение. – И выше голову, мой друг! Жить надо весело! – добавил ОН, когда они садились за стол.

А кот продолжал:

 
«Были гости дорогие —
Офицеры молодые.
Ой, люли, по-люли,
Офицеры молодые!»
 

А ну-ка, подпойте мне, – пританцовывая, крикнул кот Голицыну, – я же знаю, что вы – знаете!

Голицын согласно улыбнулся и сказал, – В следующий раз. Я сегодня устал.

Мессир подал коту знак рукой, тот смолк, учтиво поклонился и с достоинством ушёл.

Яркий свет тут же сменился – мягким интимом.

Как вам наш чай? – поинтересовался Мессир.

Отличный аромат. Тонкий, я такой люблю.

А теперь, обещанное, – и Мессир хлопнул в ладоши.

Появился кот, с сигарной коробкой, орехового дерева, в руках.

Теперь, и время, и место, напомнил Мессир обещанное им на кухне у Голицына, – Угощайтесь.

Кот открыл, перед гостем, коробку, и Голицын извлёк оттуда длинную и довольно толстую сигару. И по старой, ещё с детства, привычке, сразу же поднёс её к носу, и понюхал.

Какой божественный запах! – изумлённо воскликнул Голицын.

Ну, что вы, мой друг, совсем, наоборот, – в свою очередь, изумился Мессир.

Ах, да, – сначала не поняв, а потом, осознав в чём дело, виновато произнёс он, – просто, у нас – так привыкли говорить.

Привыкли, – недовольно передразнил своего гостя хозяин, – надо отвыкать. А то говорите, сами не знаете – что.

Кот звякнул золотой зажигалкой и высек пламя.

Голицын проследил, как обращается с сигарой капитан. А тот, обращался с ней очень нежно. Он, долго гладил её своими длинными утончёнными пальцами, нюхал, глубоко втягивая в себя влажноватый аромат её, и снова гладил. И Голицын проделал то же самое со своей сигарой, после чего прикурил её от сверкающей золотыми зайчиками, в кошачьих лапах, зажигалки. Затянулся.

Боже, какой кайф! – изумился с новой силой Голицын.

Вы меня опять с кем-то путаете! – уже более укоризненно сделал свой посыл Мессир.

Простите, Мессир, но мы, так, привыкли выражать свой восторг, – с сожалением сказал Голицын. – Я ведь ожидал от сигары горькой крепости, думал, что закашляю сейчас, а тут – такое! Что же это за сорт? Кубинские, голландские?

И Голицын стал присматриваться к фирменной этикетке, надетой вокруг сигары. Присмотрелся и прочитал: «EJENY».

Я уже видел эту надпись на розовом мыле, в душевой, – сделал удивительное открытие Голицын

Да, – подтвердил Мессир, – это эмблема нашей фирмы, – и произнёс с французским прононсом, – «EJENY».»

@ @ @

Виталий отпрянул от экрана монитора. Снова закурил. И стал думать. «А может это простое совпадение» – успокаивал он себя. «Слишком невелика вероятность. Письмо с вирусом на мой электронный адрес пришло именно под этим именем: „EJENY“», – сказал он, убеждая самого себя. Он посмотрел на белеющий, в тени стола, лежащий на диване – модем, потом, на телефон, скрытый тьмою. «Боже, чуть не забыл» – всполошился он, – «Надо же сбросить на дискету файл „ДИТЯ“. Идиот! Как же я забыл-то?! Уже ж научен один раз!» И он потянулся рукой через пламя свечи, к полке, где лежали коробки с дискетами. Достал один коробок, нашёл в нём пустую дискету, и через «проводник» проделал операцию с копированием файла «ДИТЯ». После чего, облегчённо вздохнул, вложил дискету с копией файла обратно в коробок, и положил его на место. «Так что? Рискнуть? Попробовать выйти в Интернет? И переслать этот файл кому попало, пусть читают? А дальше – на их усмотрение? Можно послать по нескольким адресам. Надо сначала выйти в „Глобальную сеть“, а там, видно будет» – решил Виталий. «Была, ни была»!

Он закрыл папку с файлом «ДИТЯ». Включил модем, тот засветился. Щёлкнул мышкой по значку с телефонами – затрещал модем, отозвавшись ему, затренькал телефон – начал автоматически набираться номер провайдера. И уже было, установилась связь, как, вдруг, заверещал телефон, как сумасшедший, как в те разы!.. Как уже было! Виталий, в панике, не зная, что делать, под верещание телефона, стал выключать компьютер, в первую очередь, спасая его – как бы чего не вышло! За тем, он кинулся к проклятому телефону, и выдернул его шнур из розетки, упав на диван, и прислушиваясь – не проснулась ли мать, от этой «тревоги»? Но было тихо.

В эту ночь, он решил больше не включать компьютер, от греха подальше. Он перекурил это дело, собрал стол, и лёг спать.

Проснулся Виталий, как обычно, около полудня. Всё так же заварил чай, и подал его себе в постель, с уже приготовленной чёрной папкой, с колодой карт. Но сегодня была задействована следующая колода, и бросал он уже на двух крестовых дам.

Потом, всё та же зарядка, вторая чашка чая и сигарета с фильтром, у раскрытого окна кухни. И те же ревущие самолёты, но уже на устойчиво-синем небе. Осень пришла.

Покурив, он прошёл в свою комнату, включил телефон – он заверещал так же, как этой ночью. Поднял трубку – противные короткие гудки. Виталий в отчаянии плюнул сухим плевком, и выдернул шнур из розетки!

Ма! – крикнул он, через всю комнату, – надо опять Жорика звать. Я уже не знаю, что делать с этим телефоном.

Чего ты? – недовольно спросила, подошедшая к его двери мать.

Чего, чего. Телефон, говорю, опять сломался – Жорика звать надо.

Ты что, чокнулся?! Мне уже стыдно перед человеком!

Ну, а что я могу сделать?!

Иди ты – к чёрту, – и мать ушла в свою комнату.

У чёрта – своих до чёрта, – бросил он ей в след, передёрнувшись, и с некоторым опозданием.

У тебя-то телефон работает? – снова крикнул он через всю комнату.

У меня-то работает, – так же громко отозвалась мать, и добавила, – я над своим телефоном не издеваюсь, как ты – над своим. Он у меня всегда работает.

Виталий уже был не рад, что затронул её, но что было делать – Жорика надо звать.

Потом он разобрал стол. Помолясь, включил компьютер. Там открылся рабочий стол. Он долго и бессмысленно бродил стрелкой курсора по значкам, не зная, что ему выбрать. Его не влекла никакая программа. Он не хотел слушать никакие песни в своём исполнении, записанные в программе Sound Forge, и ни в каких транскрипциях и фоновых прибамбасах. Он не хотел смотреть никакие свои видео клипы, сделанные в программах Macromedia. Наконец, он щёлкнул по «зелёному глазу» – и стал, безразлично, просматривать свои картины, одну за другой. И вот, на чёрном фоне экрана монитора, появилась его картина «ХУТОРОК». Он задержал её на экране. Увеличил. Ещё увеличил. Пошло искажение. Он чуть уменьшил масштаб. Всмотрелся в лицо убитой молодой вдовы, под левой налитой грудью которой, сверкала рукоятка воткнутого в неё ножа. Он вспомнил, что подвигла его к этому сюжету – старинная песня или, скорее, романс « … и с тех пор в хуторке уж никто не живёт, лишь один соловей громко песни поёт». Но тем «сором», из которого рождаются стихи, по словам Ахматовой, было нечто другое, нечто – нервно-щекочущее душу и подсознание. Убитая вдова застыла, сидя на лавке в своём доме, где принимала гостей. Её длинные, тонкие соблазнительные руки, хотя на ней и была белая блузка, с длинными рукавами, повисли, как плети. Крупные ноги её, под задранной чёрной юбкой, тоже расслабленно разошлись в стороны. А на тонком лице её – улыбка успокоения и благодати. Только зрачок её левого глаза, слегка повело в сторону убитого топором купца, сидящего теперь у стены под раскрытым окном, рядом с лежащим топором. А за окном встаёт летний рассвет и соловей на ветке рябины, под самым окном. А молодец, в красной рубахе, уходящий вдаль, виден в другое раскрытое окно. И по удаляющейся лихой спине его, видно, как до беспамятства страстно он любил эту молодую вдову.

Виталием овладело неудержимое желание вернуться к тексту романа, где он, как раз и остановился в прошлый раз – там разворачиваются события, которые чудесным образом переплелись с сюжетом этой картины, под ласковым и тёплым названием: «ХУТОРОК».

Он тут же закрыл «зелёный глаз», и открыл файл «ДИТЯ». Нажал на боковую стрелку, стал листать страницы. Они побежали всё быстрее, быстрее… Стоп. Вот оно:

@ @ @

«– Да, – подтвердил Мессир, – это эмблема нашей фирмы, – и произнёс с французским прононсом, – «EJENY». И тут же добавил, улыбаясь одним краешком губ, – А если бы вы были повнимательней, то увидели бы наш брэнд и на своей чашке. Или, во всяком случае, на моей.

Голицын поднял к глазам свою чашку и действительно увидел переливающуюся позолоту знакомых букв.

Спутники, какое-то время, молча курили, наслаждаясь чудесным ароматом фирменных сигар. Кот оставил их, подав на их столик хрустальную, с позолочённым волнистым ободком пепельницу. Мессир затянулся, в очередной раз, сигарой; со вкусом и с наслаждением пожевал во рту её ароматный дым и сказал, обращаясь к Голицыну:

Маэстро, пришло время вручить мне ваши рукописи.

Мои пьесы, что ли?

Что ли, – подтвердил Мессир.

Голицын, отложив сигару в пепельницу, взял свою сумку, с которой, почему-то не расставался нигде, на яхте; достал оттуда две красные папки-обложки, ещё с советских времён, предназначенных для вкладки официальных приветственных адресов, а теперь набитых до предела экземплярами его пьес, и передал их Мессиру.

Благодарю, – сказал ТОТ, и загасил свою сигару в пепельнице. – Ваша каюта напротив моей. Там всё уже готово. Разберётесь. – Он встал, взяв под мышку папки, и пошёл к своей каюте, находящейся здесь же, через дверь, по коридору. И уже у самой двери, он остановился, обернулся и добавил, – спокойной ночи. – И скрылся за дверью своей каюты.

Взаимно, – с опозданием произнёс Голицын, который, в свою очередь, загасив сигару, отправился к себе в каюту.

Каюта была как каюта. Со всеми удобствами. С десятью режимами освещения, висячей койкой, в золотом покрывале и двумя столиками: письменным и чайным, с пакетиками чая и экзотическим японским самоподогреваемым прибором. Последнее обстоятельство обрадовало Голицына, как большого любителя ночного чая. Он повесил сумку в шкаф, предварительно достав оттуда – свои сигареты. Послонялся по каюте. Вышел на палубу. Полная луна пугающе висела над их кораблём. Кругом царила ночная тишина, и в этой тишине, вдруг, увидел Голицын, по правому борту – бесшумно плывущие им навстречу, и проплывающие мимо – огни большого теплохода. А оттуда —доносилось тихое пение под гитару: «Засыпает синий Зурбаган, а за горизонтом ураган…», в голицынскую грудь вселился тревожный трепет. „Грянет ливень резкий и косой, и продрогнет юная Ассоль…“ – продолжал песню тихий мужской голос, и увидел Голицын – там на палубе теплохода, высвеченную лунным светом, группу людей, сидящих за импровизированным столиком. „И опять понять не смогут люди, было это или только будет…“ Боже мой, – подумалось Голицыну, – да ведь это мы плывём на теплоходе „Михаил Шолохов“! Вон и я сижу там, под козырьком, в тени, закрываясь от назойливого света полной луны. А Фёдор поёт. Именно от него, я впервые услышал эту песню». «Два часа на часах, день ненастный не нашего века…» «Точно, – чуть не вслух воскликнул Голицын, – это же мы отмечаем мой День рождения, оказавшись, по долгу своей артистической службы, в эти дни мая на этом теплоходе! А вон и Сашка, и Марина, и Люба, с которой тогда уже не было никаких отношений, кроме служебных – она была там руководителем Культурной программы. Это мне сорок два или сорок три…» «Сгинет ночь, и день придёт иной, как волна приходит за волной, и проснусь я в мире невозможном, где-то между будущим и прошлым…» И огни теплохода удалились, и исчезли за поворотом реки, унося с собою и песню ту. Светлая печаль сменилась жутким одиночеством. Как это могло быть?! – с ужасом подумалось Голицыну. Он передёрнул плечами и перешёл в носовую часть. Там было не так одиноко. Там был виден боцман, несущий свою вахту, управляя яхтой, и лежащий на узком диванчике, у левого борта, кот. Иллюминация уже была погашена, и светили только сигнальные фонари.

Слева по борту Старочеркасская, – крикнул боцман, увидев Голицына.

И действительно – впереди, слева, на берегу виднелись редкие огоньки станицы или, теперь, города. А справа горел фонарь старочеркасского парома.

Бывшая столица Донского казачества, – прибавил боцман.

Да, да, – подтвердил Голицын.

А вот там, на повороте, в небольшом ерике, в войну, баржу с зерном разбомбило. Так что, в мирное время, это стало отличной приманкой для рыбы и рыбаков. И весь правый берег, за поворотом, был занят рыбаками. А стояли там – уже мурые старики, знающие своё рыбачье дело на «ять». Каждый занимал, чуть ли ни пол километра береговой линии, расставив свои донки. И повесив на них колокольчики, чтобы, значит, было слышно, когда рыбина взялась. Ну, шутка ли, такой разброс. Угу. Они—то все были – пенсионеры. А потому, стояли тут весь сезон, приспособив халабуды разные, шалаши, да. Так что, я тогда ходил здесь на своём буксире и, иногда, захаживал к ним. Обзнакомился помаленьку. А особенно с одним из них – Дмитрием Ивановичем. Он был более покладистый и понятливый мужик. Угу. Но чудак был в своём роде, да. Потом, когда я вышел на пенсию, то есть, был списан на берег, это в году шестьдесят втором – шестьдесят третьем, да, я тоже сюда повадился, и он уступил мне немного своего места, а мне много и не надо было, да. Вот оно, это место, – и боцман дал несколько гудков, а сам замолчал. – Да-а, – протянул он, – светлое место. Собирали вечером общий котёл, для ужина. С этой процедуры, можно было умереть. Деды все были прижимистые, и начинался торг. А надо сказать, они почти все были Ивановичи по отчеству. Ну, так сошлось. Угу. «Чтой-то ты Михал Иваныч, дюже маленькую жменьку крупы даёшь. Или ты сегодня не вечеряешь – постишься?» – стал разыгрывать боцман по ролям. – А тот ему: «Да я-то вечеряю, а вот ты, Иван Иваныч, видать – отдыхаешь. За твою чайную ложачку крупы, ты столовую ложку ухи не получишь. И я, ребята, серьёзно об этом говорю, и предупреждаю!..» – и поднимался такой серьёзнейший спор со скандалом, что не дай тебе Бог. И так, считай, каждый вечер. Я с них покатывался. Я ж как бы помоложе их-то был. Да ещё и новенький. Так они, хором переключались на меня: «А ты-то чего скалисся, как ужа за пазуху получил?! Мы, Дмитрий Иванович, вообще не довольны твоим пассажиром! Чтоб ты знал. Подселил его у нас под боком, пригрел, как змею, у нас не спросив. А он вон ест в три горла, а в котёл-то с гулькин нос отсыпаить.» – А звали они меня «пассажиром», потому, что Дмитрий Иваныч сам меня так называл. Дело в том, что стоять-то стояли весь сезон, но ходить-то до дому надо было, хоть раз в две недели. Улов присоленный отвезти, да припасов съестных взять. А у меня своего баркаса тогда не было, и меня Дмитрий Иваныч с собой брал. А как брал, тут же начинал ворчать: «С этими пассажирами, ити иху мать! И так баркас перегружен» – ну и всё в этом роде. Так же, выходили с ним на его баркасе – на фарватер, на сома. Сам же попросит меня, а потом тут же начинает: «С этими пассажирами, ити иху мать» – и всё сначала Чудак был. И всегда в чёрной приплюснутой фуражке, с козырьком, надвинутым на самый его горбатый нос. А приспичит ему, в баркасе, по-маленькому сходить, а привстать он не может – живот перетянет, как вот у меня сейчас, да. Так у него алюминиевая кружка была, на все случаи – чаю ли попить, воды ли. Так он в неё и ходит, по маленькому. И тут же, пополоскав, воды с Дону зачерпнёт, и напьётся, из той же кружки. А как-то, ему приспичило побольшому сходить. А стояли мы на фарватере. И хорошо стояли – хорошего сазана ждали, поскольку, один у нас уже взялся, килограмм на семь. И сниматься с места не было никакого расчёта. Что делать?! Долго и мучительно он спускал свои штаны, потом, долго целился задницей – за борт, опасаясь, чтобы не свалиться туда, да. И, только, он пристроился, и затих, как выворачивает из-за поворота огромный теплоход с пассажирами, в основном – с туристами, конечно. А стоял солнечный день, туристы высыпали на палубу, стояли у борта, с фотоаппаратами да с биноклями – любуясь берегами тихого Дона. Да. А у него задница старческая, белая, как вот эта луна, что сейчас над нами. Я ему говорю: «Ну, Дмитрий Иванович, вовремя вы выставились – сфографируют сейчас вашу задницу, и будет она красоваться в домашних альбомах по всему Советскому Союзу!» А он своё коронное: «Пассажиры, ити иху мать, и здесь от них покою нет!» А потом, уже дуясь, прибавил: «Ну, ничего, пусть полюбуются задницей донского рыбака. А то, где б они ещё такое увидали».

У Голицына на душе стало весело от рассказа боцмана. В нём было что-то своё близкое, знакомое ему по его же жизни. И он, с удовольствием, вдохнул в свои лёгкие – свежего ночного донского воздуха.

А ещё, слышишь, – обратился боцман к Голицыну, желая продолжить свой рассказ, – этот Дмитрий Иванович, надо сказать, был страстный рыбак. Бывало, сидим с ним в его халабуде – полдничаем или чай пьём. А сосед его слева – Михал Иванович, подметит это дело и кричит на весь берег сумасшедшим голосом, зовя: «Дми-и-итри-и-ий Ива-а-анович! Дми-и-итрий Ива-а-анови-и-ич!» – а над водой голос хорошо, широко разносится, да. И мой Дмитрий Иванович, как угорелый, бросает всё, срывается с места, перевернув всё, что было под рукой и на пути его, выскакивает наружу, думая, что у него клюёт, но какая из пятидесяти донок, он сразу-то понять не может и отзывается кричащему, с такой же громкостью: «А-а-а??» А тому того и надо было, и он, ему в пику, отвечает: «На-а-а!! Проверка слуха!» И Дмитрий Иваныч, проклиная Михал Иваныча, называя его «дураком» и «негодяем», матерясь и жалея уже о перевёрнутом им чае или ещё чего, возвращается в халабуду и, продолжая ворчать, садится на своё место продолжать трапезу. Я, буквально, давлюсь смехом, боясь, чтобы он этого не заметил. И что ты думаешь? Буквально, через пять минут – повторяется то же самое точь в точь. Я его уговариваю – не обращать внимания на зов соседа, но он – ни в какую, бежит как угорелый и отзывается тем же макаром. И слышит в ответ – то же самое. И всё повторяется вновь. И так понескольку раз за один присест.

Голицын покатился со смеху, упав на диванчик, у правого борта. Он долго не мог успокоиться – вновь и вновь представляя себе эту картину. Но, потом, он всё же насилу успокоился и обратил своё внимание на спокойно лежащего кота, напротив

Глянь-ка, да ты, кажется, и правда, Седя, – сказал он, приблизившись к коту, – у него была точно такая же чёрная пушистая шерсть, а самые кончики её были белые, как седые. – А сам подумал: «Почему кот, давеча, назвал именно такое число роз?»

А боцман, продолжив по инерции свою мысль, сказал, – Я Дмитрию Ивановичу говорил: «Вы бы, хоть для разнообразия, что ли, крикнули не „а“, а „что“»

И на это замечание, вдруг, ответил кот, – Он бы ему на это ещё похлеще ответил.

Голицын снова рассмеялся, отпрянув от кота, и сказал, – Нет, ты не Седя, ты просто – Седой! – И добавил, успокаиваясь и зевая, – ладно, пойду спать. Всем спокойной ночи.

Спокойной ночи, – ответил боцман.

И Голицын ушёл к себе в каюту. Он как-то свыкся со всем, что с ним происходит, и успокоился. Почему? Он этого не знал. Да и не хотел знать. Он устал от осознаний, от поисков истин, от мучений совести и всевозможных переживаний. Сейчас он плыл по течению, не смотря на то, что их яхта, в данное время, плыла против течения.

Уснул он быстро и крепко. Но часа через два проснулся. Не одеваясь, он вышел из каюты и, зачем-то, попробовал дверную ручку каюты напротив. Дверь открылась. Он вошёл на цыпочках в слабоосвещённую красным светом комнату. Поскрипывали растворённые дверцы шкафа. Голицын глянул туда. В шкафу весел капитанский китель с фуражкой и белая рубашка с брюками. И стояли белые парусиновые туфли. Мало того, на других плечиках – висела чёрная рубашка с брюками, и стояли чёрные модельные, с лакировкой, туфли. Не было в каюте, только, трости, её владельца и красных папок с пьесами Голицына. Постель Мессира была нетронута.

Незваный гость, так же, на цыпочках, вышел из капитанской каюты. Вернулся в свою, закурил. Надел брюки, вышел на палубу. Луны, как небывало. Но, зато, на небе сияла и, как бы, покачивалась, яркая Венера – вечная планета вечной любви. «Где-то между будущим и прошлым» – вспомнились ему слова песни и те – проплывающие мимо огни теплохода, и он – сидящий там же – на том, прошедшем мимо него же – теплоходе.

Голицын протопал босыми ногами на нос. Кот лежал на том же месте и, как всегда, было непонятно – спит он, или просто прикрыл глаза.

– Проходим первый шлюз, – доложил боцман Голицыну, как будто, тот был капитаном, – «Кочетовский гидроузел», – добавил он, поясняя свой доклад.

– О! До боли знакомые места, – весело воскликнул Голицын, – Кочетовка! Как же! В шестьдесят девятом или семидесятом году, я здесь был на колхозных работах, от училища. Виноград собирали, – пояснил радостный Голицын. – И как-то вечером, сидели мы у костра, вон там, на том берегу, указал он на правый берег, который был сейчас по левый борт их судна, – сидели, пели песни под гитару. Ну, я видел, что мимо прошла баржа, большая баржа прошла, с этаким шипом проскользила. Но мало ли шло мимо всяких барж. Мы бы и не обратили внимания.

Но рядом, по берегу стояли рыбаки. Они тихо так стояли, ловили на донки – их и не слышно было. И, вдруг, они как заорут, в один голос! Мы понять ничего не можем. Повскакивали и смотрим на них как бараны на новые ворота. А они орут и машут руками в сторону прошедшей баржи! И тут, слышим – на плотине стрельба началась. Вот здесь, вот, где мы сейчас. И, вдруг, страшный удар металла об металл, сине-белые искры, скрежет стали и тишина. И вода в Дону стала заметно спадать.

Боцмана, в это время, отвлекла береговая служба, по громкоговорящей связи, какими-то, специфическими фразами и тот перекинулся с ними такой же парой фраз, по такой же громкоговорящей связи. Их яхту подняло на заметно более высокий уровень, и она пошла далее – в свободное плавание.

И боцман, тут же вступил в разговор с Голицыным:

Вон ты о чём! Так я тебя сейчас обрадую – я стоял в тот вечер здесь, среди этих рыбаков! Вон там, – указал он левой рукой на правый берег реки.

Да вы что, серьёзно?!

Хэ, спрашиваешь. Я в те времена сюда ходил рыбачить. У меня же уже был свой баркас, да. Мы баркасы свои оставляли ниже плотины, под присмотром. А сами забрасывали донки – выше плотины. Здесь и стояли. А баржа та была «сотка» – огромная – вся, под завязку, гружёная лесом, и шла она полным ходом.

Точно – с брёвнами она была. Мы рано утром проснулись специально, чтобы посмотреть. У меня даже есть фотография – мы тогда сфотографировались на фоне этой остановившейся баржи, за пробитой ею плотиной.

Да. Капитан пытался остановить баржу, когда понял, куда они прут… Слышал же грохот цепи, брошенного якоря?

Да-да, точно – было такое.

Вот. Но было уже поздно. Ему не дали лоцмана в Волгодонске. А он сам – капитан-то, ходил здесь лишь один раз и то – весной – при разливе. И тогда они так и шли – прямо поверх плотины. Я, потом, интересовался у ребят, в нашем Управлении. Ну что, крайнего, конечно, отыскали, кого, правда, не знаю. Усть-Донецкий же порт стал – вода сошла. Но здесь им помуздыкаться пришлось. С плотиной-то. Я представляю. Её ж строили пленные немцы, ещё с Первой мировой. Теперь же таких стандартов нет. Не знаю, как они тогда выкручивались. Строители, я имею в виду.

Да, понятно. Надо ж, какое совпадение – сошлись два свидетеля одного события, не знавшие, до того, друг друга. Прямо странно, – сказал Голицын, обхватив себя руками, и зябко передёрнувшись.

Светает, – сказал боцман, заметив дрожь своего собеседника.

Восток, и в самом деле, начал заметно светлеть.

Да. Пойду. Замёрз, – с дрожанием в голосе сказал Голицын, и пошёл в каюту.

С палубы был виден ещё тёмный край западной стороны неба и Венера, довольно быстро перешедшая на эту сторону небосклона.

Проходя мимо каюты Мессира, Голицын приостановился, но заходить туда больше не решился. Он вошёл в свою каюту. Взял в руки пачку сигарет, но курить не стал – не хотелось его лёгким заглушать свежий речной воздух – удушливым дымом.

Голицын выключил свет, и лёг спать.

Проснулся он, когда дневное солнце уже во всю светило за отшторенным иллюминатором. «Крепко же я спал» – подумал Голицын. И в эту самую минуту, он услышал шум за дверью: тяжёлый топот чьих-то ног, звон какой-то разбитой посуды, протяжно рыкающие крики боцмана и, снова топот мимо его дверей. Голицын осторожно выглянул в коридор, но там никого не было. Тогда он, как был, в трусах, вышел на палубу и, сразу же услышал страшный шум внизу, в той части судна, где он принимал душ. Но едва он подошёл к лестнице, ведущей вниз, как чуть не был сбит с ног, вылетевшим от туда котом, который панически заорал длинное: «Мя-я-а-ау!» и затяжным прыжком, великого футбольного вратаря Льва Яшина, оттолкнувшись от левого борта всеми лапами, он взлетел, и исчез куда-то в район носа. Вслед за котом, громко стуча сандалиями, на босу ногу, по лестнице, снизу, вздымалась фигура боцмана Дули, одетого в тельняшку, и цветастые семейные трусы. Увидев Голицына, боцман зарычал, тяжело дыша:

Где он, подлюка?!

Что случилось? – спросил Голицын, прижавшись к твёрдому «телу» корабля.

Где он?! – повторил свой вопрос боцман.

Кто? – глуповато спросил Голицын.

Ну не я же! – гаркнул боцман, – ко-о-от, сукин сын, кто же ещё?!

Голицын подуспокоился, поняв, что кот просто чем-то нашкодил.

Да вы успокойтесь, он этого не стоит, – стал успокаивать разъярённого боцмана Голицын, – а что, собственно, он сотворил?

Он, сволочь, провонял весь кубрик!

Как провонял? – смутился Голицын.

Да ты понимаешь, – стал рассказывать боцман, – я собрался отдыхать, после ночной вахты-то, да. Чувствую – какие-то запахи непонятные в воздухе витают. И покою от них нет. Я сначала не понял. Стал искать, что же это могло быть? Рыба ни рыба, духи ни духи… Слушай, – вдруг прервал свою прежнюю мысль боцман и вылупил свои глаза-дули на Голицына, – да ведь он, подлец, дюжины две! баб раздел! Причём, бельё-то совсем ещё свежее,.. в смысле – ещё тёплое, то есть, я хотел сказать – запах ещё свежий. Как бы, не выветренный ещё. Где ж это он, а?? Кого ж это он??

Голицын вспомнил свадьбу на Базе отдыха и расхохотался.

Не волнуйтесь, боцман, они сами ему отдали, я свидетель.

Значит – объегорил, – сказал боцман со знанием дела. – Ну, мне дела до того нет. Так он, подлец, не хочет выбрасывать это. И выносить никуда не желает. Убью! – заключил боцман, и зашагал вдоль борта – в носовую часть лайнера.

Голицын последовал за ним, и увидел, что их яхта стоит на приколе, бросив якорь не далеко от причала какого-то небольшого городка, расположившегося на высоком берегу