Читать книгу: «Честные папоротники», страница 2

Фрагмент из сна

 
Я часто вижу замкнутый сон, размером с воскресное
утро: у него в перспективе линия берега, чьи-то
высокие руки и косточки слив. Афишницы
в летнем саду, укрытые ленинской
 
 
сутрой, и выпуклый – рыбьего глаза муар – объектив.
В нём тесной струной – соломинкой цвета неба,
на волоске от градирни имя твоё, и память
углами играет в досрочное нетто, а
 
 
ветер песком заметает кирпичный проём. Там берег
галечной пастью глотает шальные сомнамбулы
ряженых волн, и ближе всего к опознанию
счастья из всех частей речи – глагол.
 
 
Прошедшие губы монетой втекают – рудою в словах,
здесь краской подъездной на лестничных окнах
замашисто рисовать: то Junkers трофейный,
то липнущий вывих, то ряску в воде,
 
 
где леской пришито от
змеев воздушных
ко мне же моё
 
 
-–
нигде.
 

Матрёшка

I.

 
Ты меня спрячешь от дождя в шарообразной
тесной сумке – твои нательные рисунки
горят, как выемки вождя, на
 
 
стекловидном спящем теле под глинобитной
хохломой, и тянется из подземелий твоя
родня – нарушив строй. Чуть
 

II.

 
ввинчивая до упора, разделят куклу пополам,
и домотканый сарафан геометрическим
узором – эмаль, стянувшись в
 
 
завитки, как стёкла луж под первым снегом, —
покроет конькобежный трек, и из тебя —
как из ковчега наружу выйдет
 

III.

 
человек. Уменьшенная часть лица глядит – то
вбок, то без пристрастки – и пламенеют
нефтью краски возле пасхального
 
 
яйца из равномерных полушарий – опережая
оспин сыпь, а ты лишь девочка на шаре,
берёзового сока вздыбь.
 

IV.

 
Разломится и твой ребёнок – птенец в яичной
скорлупе – и скулами начнёт скрипеть.
Обернутый корой пелёнок,
 
 
он будет ждать приход весны – чтобы надеть
цветное платье: ты всем твердишь – он
Божий сын от непорочного
 

V.

 
зачатья. В его груди живёт звезда – латунный
домик октябрёнка, и удалая шестерёнка
из воробьиного гнезда вытачивает
 
 
женский бюст – такой же, как ржаное тесто —
ногой придавишь – слышен хруст, рукой
прижмешь – поёт невеста. Танцуй,
 

VI.

 
фанерная щепа – как яблочко на гжельском
блюде: ты тоже скоро выйдешь в люди —
остановив полураспад самой
 
 
себя на чёт и нечет, на верх и низ, на ночь и
день – как прыгающий вверх кузнечик —
ты уменьшаешь свою тень. И
 

VII.

 
вот последняя седмица из размагниченных
сестёр – сквозь горлышко глухих реторт
она готова раздвоиться: на сизый
 
 
коммунальный дым и противолежащий
катет, но остаётся рядовым среди
двухъярусных кроватей.
 

«Мгновением играет рыба-омут из пузырьков…»

 
Мгновением играет рыба-омут из пузырьков
икры и гуталина – неугомонно ловит
в маме – кто мы? – малыш,
слепивший гвоздь
 
 
из пластилина. Слепивший стыд, слепивший
/+/ чисел, портрет отца, верблюжье
одеяло: рукою, одержимый
летописец, поставив
 
 
точку, всё начнёт сначала. Всё будет кратно в
нём его ангине, делящей выдох-вдох
на чёт и нечет, и каждый слог,
барашек гильотины,
 
 
сползая вниз – молчание увечит. Кружась на
месте бабочка-пылинка – о, как здесь
мало надо для забвения – где
след от парафиновой
 
 
горбинки – оплывший ангел. Не без
промедления свеча возносит
потолку молебен, где
фитилёк над
 
 
ней сгоревшим ударением,
как Тот – кто звёзды
зажигает в
 
 
-–
небе.
 

Чертёж одуванчика

 
Я в брошенной марле увидел густеющий луг, где в
каждой ячейке зарыт одуванчика шорох – он
выпуклый гипс и дыхания девичьих рук,
и собранный в след от ракетницы
 
 
медленный порох. Всё это – искусственный сон на
большой высоте, где в пьезо-оркестре играет
блестящий Гагарин – колышется облако,
Ленин скребёт мавзолей, одетый,
 
 
по-белому, как медоносный гербарий. Но тянутся
губы ко мне словно магниевый сплав, дыхнёт
и отступит назад винтовая опора – и лес,
как один монотонный гружённый
 
 
состав, к себе в этот раз прижимает меня до упора.
В нём хочется петь и берёзовый воздух плести,
а после бежать наутёк по распластанным
кронам – и мышечной силой – как
 
 
лодочной жердью грести – застряв позолоченной
спицей в груди Аполлона. Когда бы ни музыка,
всюду сошёл налегке, усидчивым газом в
одной из шахтерских кабинок, чтоб
 
 
видеть бурлящие руды, как кровь в желваке, пока
от неё не отняли бордовый суглинок. Утянет к
врагам аккуратный бикфордовый шов, где
ты на простынке сутулясь наперник
 
 
латаешь – а рядом латает свой собственный голод
Иов и крылья откинула мокрая тень бельевая.
Избавиться разом и тихо смотреть на пин —
понг – тот шарик, себя бальзамируя,
 
 
сделает чудо – то станет похожим
на вышедший к морю Меконг,
то в воздухе встречном
застынет куском
 
 
-–
изумруда.
 

Варежка

 
Весомое, двуручное тепло – цветная память о
прошедшем лете – ты дунешь на ладонь,
как на стекло, и звон, хрустальный
звон, пойдёт повсюду: в нём
 
 
пара рыб и праздничное блюдо, и дерево, что
в дерево вросло. Вся эта близость, схожая
с родством, есть непременно холод
и комета, звезда зажжённая
 
 
над ёлкой в Рождество – дверной глазок плюс
безвозмездный дар – рука пятиконечная
одета, а в ней пожар. В ней иволга,
поющая навзрыд, нечаянная
 
 
детская пропажа – спохватишься,
ну а она всё там – фигуркой
подвесного пилотажа
с резиночкой,
 
 
-–
пришитой
к рукавам.
 

Песочница на заднем дворе

 
От повернувшихся ко мне спиной – тень отделяется
густой молочной пенкой, горит осенний воздух
расписной в проштрафившейся бабочке —
белянке. В него упасть и дальше
 
 
ни ногой – и молчаливые, игрушечные танки снуют
в сырых развалинах песка – живут в коробочках
резные лилипуты: в них ниточка дрожит,
а в ней тоска, сухая, как соцветие
 
 
-–
цикуты.
 

«Чем старее в каждом звуке страх, тем укромней…»

 
Чем старее в каждом звуке страх, тем укромней
дачные чуланы – видишь – солнце вышло
оловянным, маковой росинкой,
буквой /О/. Створки
 
 
облака —
 
 
токарная резьба, кесарем рассечена надвое – я в
тебя врастаю головою, как врастает новая
луна в кольчатую ветвь земной
орбиты – наливное
 
 
яблочко
 
 
красы: пуговка – петелька, /Миру —
мир/, пусть все двери будут
приоткрыты, чтобы
слышать,
 
 
-–
как уснут
часы.
 

Ослик

 
Всё сильнее дул западный ветер – так Бернини во сне
сдувал с мрамора лишние складки, прикрывая
рукою холодную наготу: волокнистый
бутон зацветающей хлопковой
 
 
грозди. В отражении пейзажа
 
 
бродила седая вдова – я собою к тебе прирасту через
накрепко вбитые памятью ржавые гвозди: так
стеснительна их теснота в диафрагме
доски. От тоски – до тоски —
 
 
расстояние – равное взгляду.
 
 
Игрушечный ослик, понукаемый веткой-кнутом, ищет
в бархатном дёрне проросшие зёрна овса. Где
ночная звезда – продолжает над ним
нависать грозным, тонущим
 
 
/после…/ – там – сошедший с
 
 
изгиба стола, он застынет как вкопанный,
малой берцовою костью – а затем
повернется и сменит во
мне полюса.
 

Калейдоскоп

I.

 
Раз, два, три: повернёт алфавитное колесо ручной
карлик в костюме хламидомонады – глубь
кармана – берёзовый туесок – из
которого падают детские
 
 
сны – разноцветные фантики – из-под стеклянных
секретов. Собирают на ниточку с кончиком
в виде – блесны – крошки хлеба,
случайные зубы – в них
 
 
первое лето, для которого нехарактерна просодия
птиц – пальцы пыхнут – бумагой – листвой
освежёванных веток и срастаются
в панцирь моллюска при
 
 
-–
смене страниц.
 

II.

 
Каково это – быть разделённым – на собственный
грех, в тихой поре не саженец яблони зреет,
но слово, и торчит из него, как ребро,
намагниченный кнехт —
 
 
цирковая уздечка, пришпоренный вол языка: если
резко пойдёт, будет тенью своей окольцован,
если встанет у точки, согнётся электро
дуга. Чиркнешь спичкой —
 
 
иголочкой, с шариком-солнцем на шее – заискрит,
повернётся, откроет свой ядерный зев и себя
по бумаге чернильной золою развеет,
и прореху сетчатки возьмёт,
 
 
-–
как озимый посев.
 

III.

 
Пройдя в круг – ты замылишь следы одноразовым
мелом, под ногами не листья уныло шуршат,
сухожилия слов, в кобуре с букварём —
затаился сверчок-парабеллум.
 
 
Натяжение – между предметами – устная речь, как
итог: производная мыльного шара и трубчатой
кости – в беспрепятственной вылазке
слову дано только течь – через
 
 
медные трубы, дверные глазки, колченогие гвозди.
Смотровые отверстия выстроят новый приют
из стекляруса – туфа – сравнительной
формы наречий: повернёшь на
 
 
себя, и тебя бирюком
 
 
назовут, повернёшь от себя,
и ярлык приколотят,
предтеча.
 

Неваляшка

 
Разбросанный по комнатным углам предел светильника,
бельмо для Минотавра, кинестетическая пыль: то
тут, то там – так виден купол планетария
сквозь свечку. Его пришили за
 
 
пробоины к глазам,
 
 
как майский вечер к пазухам сирени: чем ярче свет – тем
всё смиренней тени. Один, два, три – пройдись по
узелкам, по лузам позвоночника вслепую:
у равновесия – нет функций —
 
 
кроме сна. Здесь
 
 
каждый звук сведён в спираль ушную – колье из ржавых
раковин морских, готических наречий погремушка.
И отпечаток кукол восковых – надводных
айсбергов плывущая печаль —
 
 
то дно покажет —
 
 
то всплывет верхушка – то
замигает, маячком,
диагональ.
 

Яхонты

I.

 
Запоздалая детская корь возвращается искренним
снегом, где лопатки у парковых статуй похожи
на дым – соревнуясь с Коперником ради
вершин обаяния – вдруг перчатка
 
 
с руки соскользнёт – а под флиской Надым суетится
ретортой и стройным аптечным стеклом. Даже
кажется, вроде бы он на цепях повисает:
здешний воздух, как будто оклад
 

II.

 
над библейским святым – угодивший в медвежью
порчу зверёк горностая. Отрицая свой возраст
и выбритый глянцевый блеск, ты готов в
каждом встречном калёной водой
 
 
отражаться и петлять голубиным зрачком, и ронять
русский лес: холостую игольницу с проволокой
под языком – уколоться иголкой и заново
тут же начаться, подымаясь со дна
 

III.

 
искромётным спинным плавником. Видеть в улице
резвую саблю с щербатым клинком, дотянутся
до края забора и выпросить милость – на
морозе, хмельная муштра пополам
 
 
разломилась – хлебный пар от наваленных грудой
дощатых лотков – столько тел только темень и
может с собой унести, у неё от злорадства
сверкают стальные полозья: лечь, и
 

IV.

 
землю, и солнечный свет зажимая в горсти – рвать
пурпурные гроздья. Наряжать этот вызревший
над подземельем разрез в платье волчьей
невесты, где розами бредят рубины,
 
 
выйдешь за полночь – крик петушиный – повиснет
ничком, гребешок свой могучий о завтрашний
выезд катая, а вокруг, как звезда изнутри —
барбарисовый холм – щурит взгляд
 
 
огневой и петарды
под ноги
 
 
-–
бросает.
 

Шарик

 
Выпавший волос, сорванная листва, номер страницы,
опережающей память – сон подземелий или
отсутствие сна – шарик воздушный —
крошка небесного хлеба,
 
 
воском сочится
 
 
твоя надувная спина и застревает иглой в подбородке
у Феба. Шёпотом кружишься, шёпотом льнёшь
к высоте – хлопают крылья, врастают
в молчание ресницы – я
 
 
побегу за тобой по
 
 
кипящей траве: небо в чердачном окне часто кажется
ближе, чем отражение взгляда в стоячей воде
или прыжок разведённых кузнечьих
лодыжек. Вся геометрия
 
 
тела – воздетый кулак,
 
 
мох оплетает марьяж первомайских берёзок, ниточку
тянет в руке шестилетний бурлак, гордо шагая
с гвоздикою наперевес – крыльями
машут внахлёст слюдяные
 
 
стрекозы, через которые
видно изнанку
 
 
-–
небес.
 

«В этом городе семь ворот в середину зла —…»

 
В этом городе семь ворот в середину зла —
на постели чужому не волос оставь,
а камень – это лучшее – чем
смотреть сквозь твои
 
 
глаза.
 
 
Карусель, с игрушечными конями, довезёт
до сбывшихся именин – только имя
твоё здесь забыли всуе, лишь
двужильным прутиком
 
 
от маслин на песке
за воротами
снег
 
 
-–
рисуют.
 

Орлянка

 
Подбирая украдкой к своей тишине чернозём, щекоча
понарошку железобетонные блоки – одногорбый
верблюд – пересилит конструкцию ЛЭП – не
сойти ему с места, по шкуре елозит
 
 
сквозняк, от своей слепоты, словно облако, перегорая:
я играю в орлянку, и лампочка гаснет в руке. Птиц,
рассыпанных над поединком, овальная стая
изо всех своих сил духарится и цепко
 
 
звенит, ухватив на лету золочёную хлебную мелочь. В
ней, как в солнечной бричке, трясётся мещанский
кураж, прилипая к ладоням моим тополиной
пыльцой, тихим войлочным запахом
 
 
и малахитовой пашней. Под ногами, в упругую землю
уткнувшись лицом – не слезой Вероники, но боем
австрийской посуды – не укусишь подмышку
у солнца без помощи зла, от издёвки
 
 
чужой словно ящерка охладевая – и как
злачное место – двоится в деньгах
кривизна, древнегреческий
профиль в коронку
 
 
зубную сжимая.
 

Прятки в Пьяном лесу

 
За каждым тень тянулась словно бант, но неохотно
двигались близняшки – их спринт напоминал
седло кобылы, прижавшейся к обочине
лесной. На фоне шелеста сырых
 
 
берёз и клёнов – блеснёт стеклом слоёным водоём
и понесёт тебя за угол дома. Дай сил не стать
мишенью для клевца – впросак попасть
застуканным на месте – считать
 
 
до ста, заучивая песню. Пока вокруг не рассекретят
блеф – притворствуй, будь похож на реверанс,
на камушек в расстёгнутых сандалиях —
дай сумеркам унять твою фигуру:
 
 
лес Пьяный, как заполненный сервант – сверкнёт и
обовьёт мускулатуру. Кто вышел из игры – тот
херувим с распахнутым во рту собачьим
лаем – здесь в сетках панцирных
 
 
и свита, и звезда: кто проиграл,
тот больше не играет, но
ловит дым и чует
 
 
-–
провода.
 

Зелёная лестница

 
Согнётся в три погибели предел – из высших сил
в пейзаже только море – Кассандра шар из
хрусталя катнёт – а он пологий, будто
торс героя, сжимающий себя
 
 
в водоворот. За ним след в след торопится пурга
и по-собачьи встав на четвереньки: то лает,
то к ноге покорно льнёт, то в сторону
предательски рванёт – собою
 
 
-–
подытоживать
ступеньки.
 

Урок физкультуры на лоне природы

I.

 
Лесной сатир в нём шорох ели – двойная дудочка
тепла, у нимф тягучие постели из листьев,
вереска и смеха – в них каждый
новый гость – игра, для
 
 
продолженья общей цели. Висят кривые зеркала
и ждут, пока взойдёт мицелий, чтоб снять
с лица земли печаль – обратный
градус равновесия – он,
 
 
как двуручная печать из шарикообразной взвеси:
качнётся в сторону любви – где на весах в
обнимку двое – их воздух станет
уязвим, раскол и пяточка
 

II.

 
героя. А дальше – липкая услада, перетекающая в
твердь – тропинки, лесенки, ботсада – где
начинают каменеть – то плавная
рука девичья, то бледный
 
 
юношеский торс от неспособности к двуличью. По
лепесткам гадальных роз ты часто видишь,
что ослица привозит в дом среди
зерна колоду карт: на них
 
 
есть птица, есть серп ручной, есть голова, зажатая
между коленей, как будто винограда гроздь
повесил Пан на рог олений, чтобы
затем пройти насквозь. Не
 

III.

 
задевая свой же голос, не разделяя с кем-то плоть,
на выпавший случайно волос садится яркий
мотылёк, и тень свою опережая на
срез трехмерного крыла, он
 
 
воздух хоботком сжижает и ждёт пока встаёт зима.
В нём золотой озноб клубится – разъятый в
сумерках нектар – над атмосферой
брызжут птицы, срастаясь с
 
 
каплями воды и тем, что происходит снизу – а там
Деметровы сыны сжигают нёбо антифризом
вокруг заснеженных дорог. И слышно,
как играют фолк на флейтах
 

IV.

 
праздные сатиры – то прыгнут, то столкнутся лбом
друг с другом, как две чашки чая – врастая в
противоположный смех и /да/ от /нет/
не отличая, становятся одним
 
 
и тем же. Прыжок, ещё один прыжок докуда ноги
успевали – ты вдруг запомнил навсегда тот
день и час в спортивном зале, когда
из конского седла торчат три
 
 
чёрненьких копыта – и сажей их спина набита – и
голова в разбег вросла. А над четвёртым —
страх кружится и взмокнет майка на
бегу – кивнёт над дамой треф
 

IV.

 
ослица – превозмогая немоту и натяженье губ на
пропасть между словами и свистком – туда,
куда врастает лопасть от заводного
светлячка, не добежать и не
 
 
допрыгнуть – сыра земля лежит костьми, и только
катафоты рыбьи – чешуйками вокруг хвоста,
сверкнут волнообразной зыбью и в
воздухе мелькнёт /на старт/.
 
 
Рукоплескание и дорожка – взаимность и земной
предел, под саженец найдётся клумба: боль
неизбежной тишины для отрицания
поклонниц – в твоих ногах —
 

V.

 
разъём длины и язычки церковных звонниц. Шум
отвлекает от всего, но прежде от забвенной
страсти – разоружённый глазомер не
в силах превзойти себя, пока
 
 
не зацветёт подснежник – на что ему твоё тепло и
платьице Святой Марии – с тобой взаправду
говорили сквозь запотевшее стекло? А
кто пройдёт, тот сразу в дамки —
 
 
не меньше, чем на целый год – сочится на берёзе
ранка – раскрытая порезом жалость, весна
губами к ней прижалась и пьёт во все
тринадцать ртов, не отзываясь
 

VI.

 
на пароли. За ней встает тот, кто готов, набрав от
птиц бесцветной крови – не спрятался, сам
виноват, сужается до мушки взгляд —
летела и упала навзничь, как
 
 
связанный болотным дном, числитель – всплеск
спортивных разниц – кто следующий, а кто
потом? – но всюду праздник тишины,
что ни лицо – оплошность бега,
 
 
вершки от войлочного снега. И привкус сахарной
слюны стекается со всей округи, не угадаешь
наперед – чей голосок тугой, упругий
в прыжке кузнечика всплакнёт.