Читать книгу: «Спокойных дней не будет. Книга IV. Пока смерть не разлучит», страница 4

– А вот теперь пойдем, – лукаво улыбнулась Соня, едва он выпустил ее из рук, и не глядя по сторонам, повела его под руку обратно к машине.

И снова проходящие мимо мужчины смотрели на нее, и он тоже смотрел, но голова уже не болела, а губы еле сдерживали далекую от скромности усмешку. «Ошибается Роза, у нас с ней целая жизнь впереди».

Так он думал, пока она везла их на виллу. И потом, когда, сославшись на мигрень, остался в доме и из окна библиотеки следил, как в раздумьях или в мечтах она бродила по щиколотку в воде на песчаном пляже, а убегающие волны звали ее с собой, но ему не были слышны слова. А когда она вернулась с моря притихшая, он представил, как они останутся вдвоем на своем острове и, засыпая, она попросит уже не остров, а планету, или россыпь планет, или даже вселенную, и он не сможет ей отказать. Она примется шептать ему на ухо, будто кто-то может подслушать ее великую тайну, что их вселенная до краев наполнена океанами и островами, пальмовыми рощами и потухшими вулканами. Что мириады звезд, нанизанные на нитку млечных путей, по ночам освещают перевернутую чашу небес, и что где-то немыслимо далеко другие он и она смотрят вверх и шепотом говорят о счастье. И она будет придумывать эту жизнь, лежа у него на плече, пока не уснет до утра, до его поцелуя, до новой фантазии.

Соня вышла из душа и, остановившись возле кровати, обдала его прохладными каплями с распущенных волос. Она посмотрела в окно с вертикальной полоской звездного неба, прежде чем забраться в постель, и сдержанно вздохнула, будто смогла разгадать его замысел, но не посмела вторгнуться в его удивительные мечты.

– Ты устала?

Он и сам не знал, что хотел услышать в ответ. Что да, устала, и давай отложим объятия на утро, или нет, не устала, обними меня скорее, любимый. Но она ничего не ответила, утонула в мягких подушках, как избалованная принцесса, и смежила ресницы, предоставляя мужчине самому выбрать сценарий ночи. Он провел ладонью от ее плеча до колена, убеждаясь, что это не сон, и его Соня лежит рядом, а не летает в параллельной вселенной, до которой его мысли еще не добрались. Она улыбнулась и поймала его руку, двинувшуюся в обратный путь.

– Спасибо тебе, любимый! Это был такой чудесный день.

– Так уж и чудесный! – для проформы усомнился он.

– Разве возможно, чтобы ты сразу согласился со мной, Илюша! – Она поднесла его руку к губам, поцеловала и вернула к себе на грудь, словно они все еще бродили по чужому городу, и ему предстояло доказать глазеющим зевакам свое превосходство и право собственности. – Наверное, если бы мы стояли в церкви перед алтарем, и я произнесла: «Согласна!», ты бы все равно возразил.

– Мы никогда не окажемся перед алтарем, Соня.

– Да разве это имеет значение! Я так люблю тебя, что если бы мне пришлось выбирать среди трех миллиардов мужчин, я бы, не задумываясь, выбрала тебя.

– Почему меня?

– Ты знаешь.

– Не знаю. Скажи.

Любые разумные доводы, которые она приводила всякий раз, когда он сомневался в себе и в возможности любить его, такого трудного и неудобного, все равно ничего не стоили в сравнении с ее голосом, произносящим его имя, с ее улыбкой, которой она укоряла его за неуверенность в их любви, с ее поцелуями, которым он верил еще до того, как к его губам приближались ее губы.

– Потому что ты лучший, Илюша. Ты моя вторая половинка, большая половинка, лучшая половинка. Ты – неотделимая часть моей души. Ты мой брат, мой отец, мой возлюбленный, мой муж и мой бог. Жизнь без тебя замирает, теряет звуки и краски, форму и смысл, превращается в пепел. Я никогда не отпущу тебя, а если отпущу, то и сама перестану существовать. И здесь и сейчас, в этом подлунном мире я клянусь, что отныне буду только твоей и буду любить тебя вечно, в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас.

– Ты обезумела, женщина! – выдохнул он, теряя голову от этой клятвы, словно наяву оказался у алтаря и услышал ее счастливый голос, взмывающий под гулкие своды собора.

– А ты должен был сказать, что берешь меня в жены, – откуда-то издалека напомнила Соня.

– Да, я беру тебя, – без тени сомнения отчеканил он, проникнувшись странной торжественностью момента, и тут же ворчливо добавил: – Но у нас будут только радости, богатство и здравие. Об остальном даже думать не смей.

– Это был самый чудесный день, – повторила она снова и с улыбкой вздохнула. – И я вообще не могу больше думать. А ты все-таки забыл сказать…

Но теперь непонимание не встало между ними, как вставало тысячи раз, и ему не надо было завоевывать эту крепость и требовать дань с покоренного города, потому что наградой победителю была она сама, лежащая рядом и держащая его за руку.

– Я не забыл, Соня, я просто не успел.

– Тогда скажи.

– Я любил тебя с твоего рождения и буду любить до самой смерти.

Он не умел говорить так красиво, как она, не умел похищать ее душу и уводить в воюющий мир своих желаний и надежд, и всегда боялся, что в этом мире ей будет одиноко и страшно. Но она, верная своему выбору, шла за ним повсюду, как жена декабриста в ссылку, продираясь сквозь его страх и неуверенность. И за эту ее отчаянную отвагу он готов был отдать все, чем владел.

– Тогда мы будем жить вечно, – едва слышно пообещала невозможная Соня, и ее засыпающие пальцы ослабели.

На белых шелковых простынях, в почти несуществующей сорочке, она была как царская невеста в первую брачную ночь, и он пожалел, что предоставил ей право уснуть, а не исполнить хотя бы часть его желаний и прихотей, которых было с избытком на все предстоящее им бессмертие в ее или его вселенных.

– Спи, моя маленькая, – прошептал он и накрыл ее руку своей. – Надеюсь, завтра ты будешь помнить все, в чем так неосмотрительно поклялась мне только что.

Однако до того как наступило это счастливое завтра, еще не открыв глаза, Илья уже знал, что тонет, и спасения ждать неоткуда. Но откуда взялась эта толща воды над ним, он не понимал и не помнил.

Несколько мгновений он прислушивался к внешнему миру, прежде чем собрал волю в кулак и проснулся. Под потолком гуляли причудливые ночные тени, воздух был сгущен от сладких запахов из сада, и никакой воды в спальне не было. Но море не осталось в его сне, оно плескалось в нем самом, внутри. А снаружи была знакомая комната, еще не привычная, как хотела Соня, но уже знакомая даже при внезапном ночном пробуждении. Справа часы на тумбочке показывали три сорок, едва различимо белела сложенная газета, еще дальше зеркало отражало большую кровать с двумя призрачными силуэтами на ней. Хотя он понимал, что не зеркало, а сознание рисует ему картину, на которой он тонет на втором этаже белой виллы с морем в груди. Он повернул голову. Соня лежала к нему лицом, и он мог бы увидеть каждую ее черточку, если бы темнота не была такой густой и черной, как ее волосы, упавшие на щеку. Он хотел убрать эти локоны, придвинуться ближе, обнять… Но он тонул и знал, что это неотвратимо, – утонуть с ней рядом на огромной кровати, не имея возможности позвать на помощь. Не имея права попросить о помощи.

Он никогда не умел просить. И море, пользуясь этим, то самое море, к которому он всегда был равнодушен, в свою очередь равнодушно убивало его. Соленая вода разъедала легкие, боль билась за грудиной, и каждый новый вдох давался с трудом и теми усилиями, о которых начинаешь думать: а надо ли?

Илья попытался думать не о воде и боли, а о том, что должно было помочь отвлечься, выжить, вернуться в мир, где он царствовал столько лет в одиночку и только теперь мог бы царствовать со своей избранницей. Но мысли, делая короткий круг, возвращались к смерти, как убийца на место преступления, и он смирился с неизбежным и стал думать о том, о чем следует думать умирающему. О близких, которые оставались на земле, о бесчисленных ошибках и о победах, которых было еще больше. И все ждал, что сейчас включится пресловутая кинохроника, и перед ним развернутся все сюжеты его жизни от первого до последнего дня. Но кинопленка куда-то задевалась, и ему пришлось вспоминать самому. О Розе, которая почти ни в чем не была виновата и была ему хорошей женой, насколько можно было пытаться стать хорошей женой, когда муж занят работой, другими женщинами и снова работой. О детях, которые любили его, хотя его трудно было любить, почти невозможно, и он знал об этом, но никогда не делал даже попытки измениться. Он всю жизнь ругался с Мариной и заставлял ее быть «послушной девочкой», но втайне гордился тем, что она так похожа на него в своем стремлении покорять и завоевывать, постоянно доказывая свое право на все, что недоступно простым смертным. Он с детства давил на Левушку, и осознавал, что гибкий и покладистый сын нисколько не походил на отца и был куда ближе к матери и ее мягкой дипломатии, чем к завоеванию мира с оружием в руках. Он вспомнил о покойном отце, который ушел не прощенный и не простивший, гордый своей правотой и отказавшийся ради этой гордости от всего, что было ему дорого после смерти жены, – от единственного сына.

Он подумал было о маме… О ее руках и голосе, но не смог пойти дальше, потому что острая боль заставила его на минуту перестать дышать, и вода заклокотала внутри. Но море неожиданно отступило, и он снова смог вдохнуть немного жизни и думать, но мысли устремились к Соне и цеплялись за нее, словно она была единственной нитью, все еще связывающей его с миром.

Хорошо, что она не видит… Он бы не вынес ее слез. Не вынес бы ее прикосновений, поцелуев, звука ее голоса. Он так любил ее, что почти физически ощутил ее ужас, когда она проснется и обнаружит его потерянное тело на соседней подушке. Сильное тело, в котором жизнь оказалась такой неожиданно хрупкой.

Хорошо, что он не узнает, как она станет увядать год за годом. Он всегда будет любить ее за чертой, если там что-то есть. Любить такую, как сейчас, молодую и ослепительную. И не увидит, как она придирчиво ищет в зеркале признаки старости и платит сумасшедшие деньги пластическим хирургам за золотые нити, подтяжки, ботоксы или что там еще успеют придумать, когда подойдет ее время. И только для него она никогда не постареет. Хорошо, что он успел за эти дни насмотреться на нее, запомнить ее самой красивой женщиной не только в этом захолустном Агридженто, но и в любом городе мира, во все времена.

Или не успел насмотреться… Не успел… Ничего не успел! Не успел увезти на их остров и там любить, как она мечтала, не успел поменять ей паспорт, как она придумала, не успел ничего из того, что было отпущено им обоим в ближайшие десятилетия.

И это было чудовищно и несправедливо – умирать в полном сознании и не иметь возможности ничего изменить, позвать на помощь, увидеть слезы в ее глазах, неподдельные слезы о нем. Это позже, когда его не станет, она на похоронах заплачет о себе и своей потере, как всю жизнь он плакал о матери, ушедшей от него, бросившей его уже взрослым и все еще ничего не понимающим мальчишкой. Плакал, как последний эгоист, и винил ее во всем плохом, что случилось потом, забывая, что всем хорошим он тоже обязан ей и ее продолжению в этом изумительном, невероятном, безбожно красивом Сонином теле, которым он владел или которое владело им.

Он столько раз обманывал смерть, когда еще в юности задолго до встречи с Розой разбился на мотоцикле, и его собирали буквально по кускам. Хмурый доктор в реанимации сказал, что он родился в рубашке, а отец столкнул чертов мотоцикл с обрыва и орал, что вообще никогда не пустит его за руль, если увидит рядом с адской машиной. Сколько раз позже он был на волосок от смерти, когда самолет совершал аварийную посадку на разбитой шоссейной дороге, или когда в тайге на охоте на него вышел облезлый медведь-шатун, или вертолет рухнул в горную речку, и им удалось спастись каким-то чудом, всему экипажу и пассажирам, и через пять долгих дней их нашла поисковая группа. Или когда дважды ложился под нож кардиохирурга, потому что сердце больше не хотело играть по правилам. И сейчас, будь на его месте другой человек, он бы знал, чем ему помочь. И, возможно, у этого человека были бы шансы… Но не у него. Не у него рядом с безмятежно спящей Соней.

В этот раз смерть исхитрилась, выбрала правильное время и подобралась слишком близко. Слишком близко для того, чтобы надеяться на еще одно чудо. Прощай, генерал! Пришла пора оставить войско, ждущее нового приказа. Оставить женщин, которых любил, оставить мир, который не успел покорить. Этой ночью мешок с чудесами для него опустел. И будь у него возможность вернуться хоть на несколько часов назад, он бы вернулся только для того, чтобы обнять ее, свою Соню, и в своем мелочном эгоизме заработал бы на ней сердечный приступ, чем вот так, как старик, беспомощный и оставленный умирать наедине со своей памятью.

И когда она увидит его, она обязательно решит, что он бросил ее… Ах, Соня, да разве я бы оставил тебя по своей воле, разве я хотел бы умереть рядом и далеко, не в твоих объятиях, не услышав, что ты прощаешь меня за все. Что ты будешь любить меня, пока мы не встретимся в другом, твоем или моем мире. Что ты будешь помнить меня, хотя бы помнить! Она решит, что он испугался ее клятвы и бросил, и будет плакать о его предательстве и о тысячах не подаренных ей островов и галактик. И даже предположить не сможет, что он бы отдал все блага мира за одно только утро в этой кровати, когда он снова сможет проснуться и сказать: «Обними меня крепче, Сонька, ночь была долгой, и я так соскучился без тебя». И пройдет совсем немного времени, прежде чем она забудет его и станет искать мужчину, кто заменит его, кого он сам ей напророчил, сгорая от ревности и глядя в ее глаза с плывущими в них облаками.

– Соня, – прошептал он, надеясь разбудить и не смея разбудить одновременно.

Она заворочалась на своей подушке и как будто потянулась к нему, но замерла на половине пути и задышала легко и ровно. На часах было без четверти четыре. В пять минут агонии он смог вместить почти всю свою жизнь, половина из которой была отдана ей, все свои мечты и надежды, всю свою боль и нерастраченную любовь.

Он протянул к ней руку, чувствуя, как предательские слезы бегут по щекам, потому что море переполнило его до краев, и он уже больше не мог дышать и только слышал этот странный клокочущий звук в груди, и боль туманила рассудок, но все еще удерживала сознание на границе реальности и небытия.

– Соня, – одними губами позвал Илья. – Прости меня… Мне пора…

Последней его мыслью была мысль о том, что он успел сказать, как будет любить ее все дни своей жизни, и не успел сказать главного: что и после смерти будет любить ее вечно. И соленое море боли легко и равнодушно поглотило его, а рука бессильно легла рядом с Сониной рукой, так и не успев утвердить свое право обладания ею в этом и иных мирах.

Глава 2. Жизнь после любви

Латунная ручка дрогнула и поползла вниз, и женщина, с усилием протолкнувшись сквозь тяжелую дверь в гостевую спальню, растерянно огляделась. Кровать была застелена с той аккуратностью и педантичностью, как это сделала бы горничная, и Соня почти решила, что ошиблась комнатой, когда за спиной послышалось:

– Чего тебе?

Недовольство в знакомом голосе не произвело на нее должного впечатления, словно она услышала звук, но не уловила грубый смысл, который он нес. Она вошла и опустилась на безупречную постель, разглядывая Павла, стоящего посреди комнаты в одном полотенце, обернутом вокруг бедер. На его груди блестели капли воды, надолго захватившие ее сознание.

– Зачем ты тут?

Он смягчил формулировку и в тот же миг понял, что ответа не дождется. Ее глаза были распахнуты, но лишены осмысленного выражения. В наркотический транс в ее исполнении он не верил, и потому ее молчание с каждой минутой казалось все более необъяснимым и тягостным.

– Ты меня слышишь?

– Да, – равнодушным голосом откликнулась женщина и по-детски сунула руки под коленки. – Он ушел.

– Кто?

Похоже, получить ответ на этот вопрос было ничуть не проще, чем на предыдущий. Соня надолго застыла, на этот раз удостоив своим вниманием окно, и уж там-то поймать ее взгляд совсем не представлялось возможным. Полковник Тихонов внутренне чертыхнулся и рискнул подойти ближе.

– Илья ушел?

Он никогда не называл шефа по имени в присутствии посторонних и даже наедине с собой – шеф. Но Соне тот не был шефом, и назвать его братом или отцом тоже было неуместно, а уж любовником – вообще непристойно. Поэтому он произнес фамильярное «Илья», и она едва заметно кивнула, не отрываясь от созерцания неподвижных облаков.

– Ты можешь сказать, в чем дело? Куда он ушел? Эта игра в «угадайку»…

– Сядь, пожалуйста.

Она похлопала ладонью по покрывалу, как это сделал бы Илья, и он без разговоров подчинился и уселся на почтительном расстоянии.

– Ты осуждаешь меня? – Соня внезапно повернулась к мужчине, став прежней надменной и уверенной в себе женщиной. – Ты считаешь, что это из-за меня, и он не должен был… И если бы не я, то все в его жизни было бы замечательно?

– Ты пришла в мою комнату почти голая, чтобы обсудить свою биографию?

– Голая? – Она с удивлением осмотрела себя и пожала плечами, как будто не увидела ничего предосудительного в своем соблазнительном ночном наряде. – Какая разница теперь, когда он ушел!

Павел, утомившийся от недомолвок, подсел ближе, взял ее за плечо и хорошенько встряхнул, но она осталась подозрительно безучастна и снова уставилась в пространство невидящими глазами.

– Я не понимаю, а ты не объясняешь толком. – Он чувствовал, что готов сорваться, если молчание еще затянется. – Не дай бог, тебя застанут в таком виде в моей спальне.

– О чем ты, Тихонов! – как сквозь сон пробормотала она и вдруг прислонила голову к его плечу, словно потеряла силы, привалилась теплым боком и жалобно заскулила. – Теперь ничего не будет иметь значения.

И тут он чуть не задохнулся от догадки и собрался срочно надеть штаны и что-то сделать, но в каком направлении двигаться было пока не ясно, а она всхлипывала, как маленькая, тихо и безутешно, и пока она вот так сидела рядом, одеться и действовать было нереально.

– Соня, что с шефом?

На этот раз он не посмел назвать его по имени, словно побоялся, что тот вдруг появится в спальне, когда его верный телохранитель обнимает за плечи женщину, на которой кроме полупрозрачного неглиже было только кольцо.

– Я не могу туда вернуться, – сквозь слезы проскулила она. – Он обещал, что останется со мной. Но его больше нет, а я все еще тут, и я не знаю, что делать.

– Ты хочешь сказать?..

– Я проснулась, а он лежит, – осмысленно произнесла она, и у Павла по спине поползли мурашки. – И у него холодные руки, ты понимаешь? Он просто бросил меня и даже не попрощался.

– Идем!

Мужчина рывком поднялся, но Соня вцепилась в браслет на его часах и повисла на его руке.

– Нет-нет! Я не могу. Только не туда.

– Если ты ошиблась…

– Я не могла ошибиться. Я говорила с ним, я смотрела, ждала, но ничего не происходило, он не дышит и не отвечает. Он ушел, ты понимаешь? И не смотри на меня так! Я не виновата в его смерти, я не хотела, чтобы все…

Она затряслась от рыданий, но Павел не мог не смотреть и не мог заставить себя думать. Он возвышался над ней, и она все еще сжимала его запястье двумя руками. Поверить, что Ильи больше нет, и он в один миг лишился шефа, смысла жизни последних лет и удачливого соперника, было почти невозможно. Однако раздетая Соня в его спальне, совсем не надменная, как обычно, сломленная, одинокая и ждущая утешения, была бесспорным тому доказательством.

– Не уходи! – молила она и, пока он колебался, потянула его за руку на кровать и как безумная принялась твердить: «Господи, за что, за что!»

Полковник Тихонов лучше многих знал, за что ей и покойному это наказание, но совершенно не представлял, что делать с этим знанием и как быть самому. Это знание не делало его отмщенным, как мечталось раньше, оно не возвышало его над ней или хотя бы до нее, не давало преимуществ, не решало его проблему, которая оставалась прежней. Социальная лестница разделяла их бесконечной чередой ступеней. И ее слезы были откликом на события наверху, а не закономерным итогом его мести. Он никогда не желал смерти шефу, он любил Илью, насколько один был в состоянии любить, а второй мог вызывать теплые чувства. Но шеф был человеком, с которым у нее были не просто родственные отношения, и эти отношения не давали Павлу забыть о собственном статусе, стоило ему вспомнить о Соне.

Мужчина неловко обнял незваную гостью, чувствуя, как тело, которое обязано было соблюдать нейтралитет или даже быть безразличным, а еще лучше – сострадательным, не справляется с протоколом и откликается на это прикосновение, как будто она пришла к нему не за утешением, а за страстью.

– Соня… – растерянно пробормотал он и отодвинулся, чтобы защититься от бесконтрольных желаний. – Пойдем в твою спальню.

– Я не смогу еще раз увидеть… Я так люблю его…

Она снова скользнула под его руку и замерла, прижавшись так, что у мужчины перехватило дыхание. По спине покатились струйки пота, под волосами на затылке стало мокро и липко, и ему отчаянно захотелось обратно в душ. И непременно взять ее с собой без этих соблазнительных и бесполезных тряпок, сунуть под прохладную струю воды и снова обнять. Да хотя бы просто постоять рядом, ни о чем не думая, давая себе возможность побыть вне времени в ее немыслимом и притягательном энергетическом поле, в которое он так глупо попался много лет назад. А ее присутствие было бы гарантией, что он не сходит с ума, что там, наверху, услышали его не просьбы, нет, скорее, тайные стремления, и привели ее. И пока она здесь, он будет знать, что это происходит с ним на самом деле.

– Да люби сколько угодно! – мрачным голосом заключил он, еле сдерживаясь, чтобы не уткнуться лицом в ее волосы, собранные на затылке небрежной рукой. – Но если он… – Повторить еще раз то, что случилось с шефом, он не посмел. – Мы должны позвонить родным и в офис. И вызвать полицию.

– Павлик, ты ведь тоже любил его?

Он не понял, к чему был этот вопрос. Она всегда разговаривала так, что он и половины не мог постичь, будто разгадывал загадки на чужом языке. Зато другая половина, понятная не столько словами, сколько эмоциональным настроем, вызывала в нем раздражение и протест. Раньше он не отдавал себе отчета, что любил этого жесткого, временами грубого, непредсказуемого человека. И находил себя только в работе на него, жил его приказами, день за днем почти девять лет был верен ему во всем, как бывший раб, получив вольную, остается верен господину, как адъютант верен генералу, как Крысобой был верен Пилату. И только неугасимая страсть к этой женщине омрачала его отношение к Илье.

А теперь он держал ее в объятиях на краю постели, и стоило лишь дать себе волю, отпустить на свободу дремлющего зверя, и едва ли ее сопротивление станет преградой для его неуемной страсти. Полковник Тихонов молчал так долго, что Соня подняла голову, встретилась с ним глазами и испытала настоящее дежавю, глядя в лицо мужчины, который старался скрыть свои истинные чувства, но не мог. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и она думала об Илье, а он вовсе не мог думать, вдыхая запах ее духов и мысленно обладая ею.

– Я знаю, ты любил, – не дождавшись ответа, заключила она и убрала прядку волос за ухо, и, не зная, чего она добивается, он предпочел умолчать о своих истинных чувствах.

– Я не девица, чтобы любить его. Я на него работал. И я не понимаю, чего ты хочешь.

– Мы с тобой не можем отдать его.

Даже сидя рядом, она смотрела сверху вниз, как королева, и он почти поддался притягательной силе ее серых глаз в обрамлении мокрых ресниц и готов был уже согласиться с чем угодно, лишь бы эта минута длилась целую вечность. Теряя ощущение реальности, когда ее пальцы взбежали по его плечу, а маленькая твердая ладонь обхватила затылок, он готов был пообещать все, что угодно, даже луну с неба, даже похоронить мертвое тело шефа в саду за домом, даже любить ее вечно, Павел наклонился, чтобы поцеловать приоткрытые губы, когда услышал:

– Я слишком люблю его, чтобы отпустить!

– Ты спятила!

Он оторвал от себя ее руки и почти шарахнулся в сторону, но уйти не посмел, потому что безумно хотел эту плачущую женщину, хотел прямо здесь и сейчас, невзирая на известие о смерти, которое она принесла.

– Он не твоя собственность, Соня! – наконец, заговорил телохранитель Ильи, и в его голосе были слышны враждебные нотки обиды, но она была всецело поглощена своей безумной идеей, чтобы заметить в нем резкую перемену. – Жена и дети имеют право знать, и ты не можешь удерживать его или закопать на вилле.

Слово «закопать» еще до того, как было произнесено, раскололо только начавшееся утро на две неравные части. В первой, совсем короткой, было ее пробуждение, как всегда с улыбкой, с надеждой на новый день, на завтрак, который она намеревалась принести в спальню и потом валяться на подушках, поедая аппетитные гренки и отхлебывая из его чашки, потому что из его чашки кофе всегда был вкуснее. Но Илья спал, пока она мечтала с закрытыми глазами, и ничего не знал о ее фантазиях. И когда она тронула его руку, осторожно, чтобы плавно увести из сна, он не шелохнулся, не спросил: «Почему ты сегодня так рано?», не обнял, и Соня, еще не заподозрив худшего, удивилась, как холодны и безответны его пальцы. Она позвала его по имени, и он не проснулся, она придвинулась и в один миг поняла, что его уже нет и никогда не будет рядом. Тело, лежащее на постели, не было Ильей. Это была оболочка мужчины, кого она знала с рождения, пустая и безжизненная, которая не могла ни ответить, ни шелохнуться, ни остаться с ней так долго, как он поклялся всего несколько часов назад. На всю ее одинокую теперь жизнь.

Она снова позвала его и притронулась к мертвой руке, уже понимая, что он не здесь. И в этот миг ткань пространства порвалась, животный ужас подхватил ее и закружил по комнате, перемешивая предметы и образы. Душа рванулась из тела, из спальни, из опустевшей вселенной и, пойманная в ловушку реальности, забилась, как впорхнувшая в форточку птица. А потом что-то вновь изменилось, и Соня, задыхаясь от ужаса и боли, металась между двумя мирами в поисках ушедшего возлюбленного, пока комната закручивалась в спираль, в гигантскую воронку, и женщина тонула в ней, желая умереть, исчезнуть, уйти за ним, и не могла утонуть. Все кончилось внезапно и страшно, кошмар распался, с тихим звоном осыпался на ковер, придавил ее к кровати неземной тяжестью. Ей хотелось заплакать, но слезы никак не приходили, а голова отказывалось принимать истину о его смерти. Она, которая могла зарыдать посреди улицы над бездомным котенком, над воспоминанием о трогательном диалоге в романе, над скульптурой Родена, смотрела на тело брата и возлюбленного сухими глазами и думала о себе. О том, что ей придется заточить себя на острове, потому что после скандала, который уже случился, и того, который вот-вот грянет, едва пресса узнает о смерти Ильи, возвращение на родину, как и вообще появление на публике, будет ее последней битвой. О том, что похоронив себя в чужой и ненужной без него Европе, она похоронит и свои надежды, которые держали ее на плаву последние годы. И все, к чему ей останется стремиться в жизни, – выйти замуж, продать себя мужлану, который не будет понимать ее ни единого дня, зато будет мучить в спальне супружескими притязаниями и вывозить в свет, как коллекционную находку, потому что никакой другой пользы от красивой и все еще молодой жены для него не будет. Она в деталях представила себе тупого бюргера, почему-то именно бюргера с пивным брюхом, а не вальяжного итальянского барона, которых в Италии было пруд пруди, и его безвкусный дом-крепость, и глупую собаку, которая будет путаться у нее под ногами, и еще какие-то мелочи, пошлые, незначительные, сводящие с ума своей бессмысленностью и чужеродностью. А Ильи уже не будет… Не будет язвительных вопросов в ответ на вопрос, телефонных звонков с кратким прощанием: «Ну, все, мне некогда, пока!», потому что ему всегда было некогда, не будет знакомого с детства: «Не болтай глупости, Сонька!» и насмешливой улыбки. Кто станет любить ее милые глупости, ее солнечную улыбку по утрам, неожиданную ласку на заднем сидении машины? То, как она сбегает по лестнице, словно молодой щенок, или хмурится над передовицей в газете, и как слезы сами собой начинают течь по ее щекам, когда она думает, что любовь не вечна. Воспоминания нахлынули на нее, как девятый вал, и, задыхаясь под их непомерной тяжестью, она смотрела на его неподвижный профиль.

И вдруг подумала о Павле. Уж он-то всегда знает, что делать, он предан семье, как вскормленный с руки волк, и как зверь готов защищать и биться до конца. Соня приподнялась на локте и с обидой взглянула на брата. Он ушел и не простился, не обнял и не вспомнил о ней. И это было так эгоистично с его стороны, так похоже на него, что слезы снова подступили к горлу, но не пролились, добрались до ресниц и тут же высохли, словно на горячем ветру. Она, пятясь, сползла с кровати, боясь еще раз тронуть безжизненное тело, и пошла к двери, позабыв, что из одежды на ней практически ничего нет, а то, что есть, призвано не скрывать, а соблазнять.

И вот этот разумный и ответственный Павел, которому она доверяла, заговорил о похоронах. И даже если он сто раз прав, как ей смириться с фактом, что похоронить надо не просто Илью, его тело, оставшееся в их спальне, но и их воспоминания, их обещания друг другу и грехи, ставшие мелкими ошибками перед лицом его смерти. И если она согласится с его логичными доводами, то потеряет все, что у нее осталось: возможность приходить на его могилу среди апельсиновых деревьев и разговаривать с ним, зная, что он слышит и помнит о ней. И как ей отпустить то последнее, что осталось от их невозможной, порочной, долгожданной и такой короткой жизни вместе!

– Они давно привыкли обходиться без него, а я без него не могу.

– Научишься, – отрезал Павел. – Иди туда, Соня. Я только оденусь.

– Я не смотрю.

Он отвернулся и сбросил полотенце, зная, что она солгала.

– Как тебе удается сохранять такой рельеф?

– Прекрати меня рассматривать!

– Тебе нечего стесняться, – без эмоций заметила Соня и снова вернулась мыслями к подвигу, который ей предстояло совершить: войти в комнату, где лежал Илья, вернее, то, что от него осталось.

Одевшийся Павел твердо взял ее под локоть и вывел в коридор. Она глядела исподлобья и упиралась, но шла за ним по мягкому ворсу ковра, помня, что надо постараться не расплакаться, хотя в носу щипало, и было трудно вздохнуть.