Читать книгу: «Постлюбовь. Будущее человеческих интимностей», страница 6

Почему кола и энергетики, поддерживающие тело в возбуждённом состоянии, готовое к желанию и труду (я пью энергетос со вкусом киви прямо сейчас, когда пишу этот текст), продаются в каждом продуктовом, а успокоительные и транквилизаторы – только в аптеках и часто по рецепту? Почему для мужчин – виагра (которая, к слову, вообще не работает так, как это закрепилось в массовом сознании⁴⁸: силденафил помогает, только если у мужчины уже есть эректильная дисфункция и проблемы с проходимостью крови; он никак не может укрепить и продлить эрекцию «здорового» человека), а для женщин – контрацепция? Виагра – один из самых подделываемых в мире препаратов, что это говорит нам о фармакопорнокапитализме? Вся маркетинговая стратегия виагры (ставшей одним из самых хитовых лекарств для фармакологической компании Pfizer) была выстроена на том, что это всего лишь механический лифт для члена, небольшая помощь кровотоку, никак не влияющая на, собственно, сексуальное желание; Кэтрин Энджел в книге Tomorrow Sex Will Be Good Again⁴⁹ пишет, что компания наверняка чувствовала, что отсутствие желания в мужчине – это оксюморон, мужчина без желания – не маскулинен; всё, что составляет мужчину, – это желание, либидо, аппетит, возбуждение. В «женщине» можно пробуждать и поддерживать желание (хотя в целом «женщине» в патриархате не свойственно желать), но в «мужчине» оно всегда присутствует. Именно об этом пишет Пресьядо – сексуальное желание как центр субъектности, производимой неолиберализмом в его фармакопорнографическом изводе.

«Контролировать сексуальность тех тел, которые кодифицируются как женщины, и провоцировать эякуляции тех тел, которые кодифицируются как мужчины» – такова фармакопорно-программа второй половины прошлого века. Освобождение женской сексуальности и желания – в активной фазе в 60-е и продолжающееся до сих пор – тоже довольно успешно поглощается паттернами этого режима. Нэнси Фрейзер, Тити Бхаттачарья, и Чинция Арруцца в книге Feminism for the 99 %⁵⁰ пишут, что то, «что выдаётся за сексуальное освобождение, – часто переработка капиталистических ценностей. Новая гетеросексуальная культура, основанная на хукапах и онлайн-дейтинге, призывает женщин «владеть» своей сексуальностью, но продолжает оценивать их по внешности, фильтрованной через мужской взгляд. <…> Таким же образом, новые формы «гей-нормы» предполагают капиталистическую норму. Возникающие средние классы ЛГБТК-персон во многих странах определяются их моделями потребления и запросом на респектабельность». Пресьядо подытоживает: «фармакопорнографический биокапитализм не производит вещи. Он производит подвижные идеи, живые органы, символы, желания, химические реакции и аффекты. В поле биотехнологий и порнокоммуникаций не надо делать вещи; суть в том, чтобы изобрести субъекта и производить его в глобальном масштабе». Когда мы заходим в грайндр, думая, что попадаем в пространство свободного выбора, открытого случайностям, мы в действительности оказываемся на фабрике неолиберального техно-био-субъекта: однотипные торсы без лиц, уже измеренные и с готовностью предлагающие данные о себе: 175/70/19, white, muscular, single.

Желание – тем более сексуальное – далеко не всегда было связано с любовью; ещё в 18 веке в западных обществах «хотеть» партнёра, сближаться с кем-то на основе сексуального влечения для большинства было не просто стыдным, а странным (а до 18 века странным было даже любить партнёра, так как браки были экономическим предприятием). С постепенным укоренением желания в области близости ситуация повернулась: сегодня в большинстве случаев сексуальная привлекательность играет одну из ключевых ролей в выборе партнёра или партнёров; однако и здесь сохраняется упомянутое выше неравенство: «мужчина» желает по умолчанию, поэтому ему «более свойственно» подбирать партнёрку/партнёра по уровню возбуждения от неё/него; «женщины» же якобы желают меньше или не желают вообще, поэтому выбирают «надёжных, способных обеспечить тыл». Если кому-то до сих пор не вполне очевидна структура тезиса о том, что патриархат и капитализм лишают тела любви, проведём цепочку целиком: мы живём под влиянием режима, который мотивирует нас желать; желательно, чтобы мы были счастливы, потому что это купирует протест; крупнейшим «объектом счастья» является «любовь», что бы она ни значила; любовь подразумевает наличие сексуального желания, иначе она «ненормальна»; желание (и не только оно само, а то, как, в какое время и в каких местах мы его испытываем) уже подмято под себя фармакопорнокапитализмом, поэтому почти любое намерение любить, заниматься сексом и вступать в близкие отношения вызывает, по Пресьядо, цепочку «возбуждение – фрустрация»; патриархат отбирает у «мужчин» чувствительность и заставляет «женщин» молчать о разрывах в отношениях, давя их гендерным насилием; параллельно этому неолиберализм отвлекает субъекта, сподвигая его на бесконечное потребление-через-отчуждение и уверяя, что если с отношениями что-то не так, то их можно либо сменить, либо изменить себя при помощи фармакологической, косметической или психотерапевтической индустрии. В этом абзаце я употребляю слово «любовь» некритически, как будто это что-то по умолчанию хорошее. Полезное уточнение приходит от Джона Боулби, автора «теории привязанности», которую он описывает как врождённую человеческую потребность, сохраняющуюся на протяжении всей жизни. Привязанность не равно «созависимые отношения», хотя и включает некоторую степень обоюдной зависимости двух или нескольких людей. Так что давайте скажем, что именно этого – возможности формировать искренние привязанности, не медиированные через капиталистические (био)технологии, – и лишает тела гетеропатриархат и фармакопорнокапитализм.

Марк Оже в книге The Future⁵¹ пишет, что мы оказались в «радикально новой ситуации, которую общественность может увидеть только фрагментарно – из-за скорости её появления и силы языка, который представляет её как самоочевидную, естественную и неоспоримую. Коротко описывая её, я бы сказал, что мы больше не способны рассматривать (addressing) наше отношение к пространству и времени – основу символической деятельности, определяющей сущность человека и человечества, – иначе как с помощью артефактов, разработанных промышленностью и доступных на рынке. Это не что иное, как полное разрушение любой способности человека воспринимать своё отношение к себе и другим, революция, которая ещё только зарождается, но которая в конечном итоге может изменить параметры того, что мы всё ещё называем человеческой природой».

То есть – буквально, молодёжь уткнулась в свои гаджеты и больше неспособна на реальные отношения; ну, и ещё неспособна осознать свои координаты в мире. Прогноз Оже мрачный на первый взгляд, но его можно интерпретировать по-разному. Идея, что технологии меняют природу человека – очевидная, не факт, что эти изменения априори в худшую сторону. Но совершенно точно, пока технологии управляются неолиберальным режимом, будет только хуже. Культура венчурных инвестиций и технологических стартапов, сложившаяся сейчас в США (как и сфера криптовалюты, например), строится на том, что генерально необразованным, но подкованным в инфотехе или математике (или просто умеющим бойко врать, как показывают кейсы WeWork или Theranos) молодым людям в руки попадают большие деньги и большое влияние; «двигаясь быстро и ломая вещи», они подрывным образом влияют на социальную сферу, не обладая базовым пониманием того, к чему это может привести. Конечно, они и сами жертвы того режима, на воспроизводство которого работают. Но «изменение параметров человеческой природы» может привести и к лучшему, увести нас, цитируя Тимоти Мортона, из «зловещей долины» с её расизмом и спесишизмом к «призрачной равнине», где уже не так легко отличить человеческого агента от нечеловеческого, живое от неживого; где, как минимум, меньше неравенств.

В 2019 году хореограф Марио Баррантес Эспиноза и Томас Биржан сделали перформанс Drift (I), в котором на протяжении получаса они оба ультрамедленно двигаются в манере, которую очень условно можно было бы назвать контактной импровизацией. Первую часть перформанса они обращены спиной к залу и к камерам, и из-за одежды вообще неочевидно, что оба – мужчины. При этом движения и сцепка двух тел – не сексуализированные, но предельно интимные; они полагаются друг на друга, и сам процесс похож на исследование телесных географий – как взаимодействовать с другим телом, не причиняя ему дискомфорта, как открыть свои границы и границы другого, вообще как быть с другим. Акселерация капитализма и неолиберализма – расхожий мотив в публицистике про современность, даже самые далёкие от технологий люди уже выучили как мантру, что «всё ускоряется»; и вот этот перформанс, вводящий абсолютно противоположную темпоральность, кажется, отчасти даёт ответ на вопрос «а как сопротивляться?» – внимательно, медленно и с заботой изучая другого и давая изучать себя в этой призрачной долине.

Текучие границы

Изобретение гетеросексуальности

Гетеросексуальность изобрели 6 мая 1868 года. Это был непростой год для Германии: надвигалась война с Францией, а тут ещё это. Только переехав в Берлин, журналист и, сегодняшним языком, активист Карл Мария Кертбени пишет письмо Карлу Ульрихсу, к тому моменту уже написавшему несколько эссе о «Загадке любви между мужчинами», сидевшему за свои тексты и бывшему, как считается, первым публичным активистом в защиту однополых отношений. Ульрихс разработал свою таксономию человеческих типов, мужское желание к мужчине обозначив термином «уранизм», а к женщине – «дионизм»; уранист, в его понятии, был ни женщиной, ни мужчиной, а «третьим полом» (эта концепция потом имела длинный шлейф в повседневном обсуждении ненормативного желания, чуть ли не до середины 20 века); само понятие о сексуальности (и о сексуальной ориентации) более-менее оформится только через 30 лет, но Ульрихс уже сделал предположение, что такое «загадочное желание» является врождённым и вариантом нормы, а не патологией. Так вот, Кертбени (судя по его дневникам, закрытый гомосексуал), сначала в письме к Ульрихсу, а затем в анонимно опубликованном памфлете за декриминализацию «содомии», предлагает свою классификацию из четырёх терминов: monosexual, homosexual, heterosexual, heterogenit, – первое и последнее означало обсессию мастурбацией и влечение к животным. Иронично, что термин, введённый человеком, движимым общественной защитой «уранистов» (у Кертбени был друг, покончивший с собой после шантажа на сексуальной почве – что было довольно распространено уже тогда), всего через 40–50 лет будет полностью взят на вооружение огромной машиной нормы и дискриминации. В этой главе мы снова отложим вопрос о понятии любви и близости сегодня, потому что прежде, чем говорить о любви между телами, было бы неплохо понять, как тела выбирают друг друга и почему какие-то конфигурации тел считаются допустимыми, а другие – нет.

Когда я пишу «гетеросексуальность изобрели», я предлагаю обратить внимание на два момента. В письме Кертбени таксономия сексуального желания описывается через прилагательные – sexual (в немецком и английском вариантах слов это так), характеризующие человека определённым образом. Это ещё не существительное «гетеросексуальность», но уже характеристика индивида. Когда мы говорили о норме, я упоминал о возросшей важности таксономии, статистики и классификации в западном обществе; ко времени изобретения гетеросексуальности ритуал «научного называния» вещей и явлений уже больше столетия накачивал свой авторитет. Почему вообще важно называть вещи? Это чисто колониальный драйв, который Энн Макклинток в книге Imperial Leather⁵² объясняет как «маскулинную тревогу о происхождении»; процесс наименования занимал центральное место в колониализме, когда «открытое заново» место должно было быть как-то названо, его прошлое стёрто, чтобы открыться будущему под новыми хозяевами; имя, даваемое отцом ребёнку, служило «второй утробой» и гарантировало передачу наследства по биологической линии (мы ещё поговорим о том, почему до сих пор для людей настолько важно «биологическое родительство», даже при почти полном размытии этой категории). Вероятно, всё это часть ещё большего процесса извлечения смысла человеком из окружающего мира. «Научные названия» сегодня кажутся нам чем-то строгим и самоочевидным, но язык и реальность взаимоконструируемы, а наука – это тоже социальное усилие.

В книге Straight: The Surprisingly Short History of Heterosexuality⁵³ Ханна Бланк обращается к истокам каталогизации реальности на примере Карла Линнея, основоположника классификации живых организмов. Мужчина был, как пишет Бланк, «немного сексуально одержим»: он классифицировал растения по количеству и функциям их репродуктивных органов, а многие из них были названы Линнеем латинскими терминами с прямыми генитальными аллюзиями: «он назвал один из весёлковых грибов Phallus daemonicum, а совершенно безобидный североамериканский кустарник, обычно называемый ямайским каперсом, стал Capparis cynophallophora – каперсом, несущим пенис собаки». В названиях уродливых или вредоносных растений Линней увековечивал критиков своей генитальной таксономии: «известным примером является непривлекательный маленький родственник астры под названием Siegesbeckia, названный в честь Иоганна Зигесбека, – академика, который не одобрял «отвратительное блудодеяние» в работах Линнея» и, к слову, был не согласен с существованием пола у растений. Бланк рассказывает об этом как о примере человеческого предубеждения, которым пронизана каталогизация и которое, конечно, повлияло на таксономию сексуальностей; она пишет, что важно обращать внимание на то, кто, с какими целями, каким образом и на основании каких признаков даёт явлению название, потому что иначе термины начинают натурализоваться, их воспринимают как что-то, что действительно существует в материальной/биологической реальности.

Так вот, два момента: первый заключается в том, что до конца 18 века людей, практиковавших однополую любовь, не определяли как-то специально, они не были носителями идентичности. То, что церковь запрещала как «содомию», – это, на самом деле, любой не-репродуктивный секс между людьми любого пола. И особенно интересно, что термин «гетеросексуал» в следующие лет тридцать после его появления чаще всего употреблялся как определение патологии – слишком сильное сексуальное влечение мужчины к женщине, не оправданное целями рождения бэбика. Пока гомосексуальность (про лесбийство речи даже не идёт, – естественно, тогда предполагалось, что у женщин не может быть желания, тем более однополого) считалась грехом (который, в теории, может совершить каждый), она время от времени наказывалась и считалась стыдной, но не стигматизировалась. А второй момент в том, что с появлением сексуальных таксономий люди начинают относить себя к ним или насильно относиться государством/медициной; появляется вообще понятие о сексуальной сфере как чём-то, имеющем свою – ещё не историческую – но уже биологическую, медицинскую и психическую основу. Сексуальные таксономии, появляющиеся на излёте 19 века, уже ценностно заряжены; какие-то из них являются предпочтительными, а какие-то считываются как перверсии. Куда «запишет» себя персона, не чувствующая себя уверенно по поводу своих желаний, но знающая, что социально одобряемо, а что нет?

Понятие о том, что какое-то поведение патологично, приходит из судебной практики и судебной медицины, которая сосредотачивалась на «аморальных» качествах преступников: насильников, содомитов, людей, допускающих публичную непристойность. К середине 19 века в среде врачей-психиатров начинает складываться предположение о том, что не «непристойное поведение» является причиной психических и социальных расстройств (как считалось до тех пор), а ровно наоборот – люди совершают преступления, потому что с их психикой и образом мыслей уже что-то не так. И поэтому их нужно рассматривать как пациентов и лечить, а не наказывать. То есть психиатрами и неврологами, конструирующими в это время сексуальную идентичность, двигала вполне гуманная установка – чтобы людям, считывающимся как носители патологий, оказывали помощь вместо наказания; снова иронично, что эта гуманная установка привела к появлению не только механизма дискриминации и подавления миллионов тел, но и к политике стигматизации, которая выталкивает на обочины людей не за то, что они сделали, как было до этого, а за то, кем они, по мнению системы, являются.

Основываясь, как могли, на теории эволюции и уже упомянутом нами социал-дарвинизме, психиатры начинают приходить к выводу, что сексуальная девиация – это не спорадические греховные акты, временный поворот от нормы, а врождённое отклонение. Как определялась девиация? По староцерковному – всё, что так или иначе не приводит к рождению детей. Наиболее бережными в этом вопросе в это время были Рихард фон Крафт-Эбинг и Альберт Молль⁵⁴, которых наряду с Иваном Блохом и Магнусом Хиршфельдом считают основателями сексологии. Именно в работах Крафт-Эбинга и Молля формируется понятие о сексуальности как целой сфере, могущей быть рассмотренной биологией, медициной и психиатрией, – ну, и заслуживающей отдельной науки, сексологии. Крафт-Эбинг тоже начал описание сексуальной панорамы с перечисления всех известных сексуальных практик, от которых не рождаются дети: фетишизм, вуайеризм, эксгибиционизм, педофилия, геронтофилия, нимфомания, некрофилия, уроло/копролагния, скотоложество, садизм и мазохизм (которые, по его мнению, естественным образом присутствовали в каждом мужчине и каждой женщине – со склонностью первых к садизму и вторых, естественно, к мазохизму) и так далее; но в его работах появляется понятие о том, что «сексуальный инстинкт», возможно, важен не только для размножения, но и для психического развития личности; он также описывает многочисленные проявления детской сексуальности как естественную часть взросления, а не перверсию. Что ещё интересно: Крафт-Эбинг и Молль по сути предсказали сексуализацию любви за 30 лет до того, как это стало мейнстримной идеей. Крафт-Эбинг рассматривал формирование постоянной гетеросексуальной связи как идеальную (нормальную) форму союза, поэтому он начинает думать о роли сексуального инстинкта и предварительных ласк в укреплении этого союза. Именно эта интуиция об отделении сексуального драйва от репродуктивных целей помогла ему (а затем и в какой-то степени Моллю) сдвинуть мнение по поводу гомосексуальности; потому что если сексуальное желание ценно само по себе, почему однополое желание должно стоять ниже в иерархии, чем разнополое? К концу жизни Крафт-Эбинг был уверен в том, что гомосексуальность ценностно ничем не отличается от гетеросексуальности, поскольку пациенты, описывавшие ему свой опыт однополых связей, заявляли о такой же важности для них длительных отношений, как и гетеросексуалы.

Харри Остерхёйс выделяет пять отличительных признаков так называемой «сексуальной модерности», которые появились благодаря исследованиям Молля и Крафт-Эбинга – и задали дальнейшее направление изучения сексуальности. Во-первых, эти учёные концептуализировали сексуальность как неизбежную природную силу, сопровождающую человека в его жизни; во-вторых, тип классификации и дифференциации сексуальных желаний, который они используют, довольно сильно размыл границу между нормальным и абнормальным (и это их достижение следующие лет пятьдесят подхвачено не было); в-третьих, важен наметившийся у них сдвиг с репродуктивной нормы к личному удовольствию и сфере отношений, романтической любви; в-четвёртых, психологическое понимание и проживание сексуального поведения; в-пятых – тесная связь между сексуальностью и персональной идентичностью. Последний пункт, с одной стороны, привёл к чудовищным последствиям – он определил рельсы конструирования первертов-как-идентичностей и открыл двери широчайшей политике стигматизации. С другой стороны, сама видимость этих зарождающихся идентичностей (а Крафт-Эбинг публиковал отчёты об общении с самыми разными пациентами) дала возможность людям с ненормативными желаниями разглядеть себя, понять, что они «не одни такие», и, в конечном итоге, сделала возможным появление сначала сообществ взаимоподдержки, а затем публичных освободительных движений.

Мы ещё вернёмся к политикам сексуального желания и производству гегемонной гетеросексуальности, но сейчас нам нужно сделать пару больших шагов назад. Выше я писал, как Крафт-Эбинг пытался нормализовать садомазохизм в людях, делая уточнение, что женщинам, в силу их природы, свойственно быть склонными к мазохизму, а мужчинам – тоже в силу их природы – свойственно проявлять садизм. Эта впроброс написанная идея надолго закрепилась в общественном сознании, и огромное количество домашнего и публичного насилия мужчин в адрес женщин было оправдываемо ею, потому что, ну, мужчины биологически несут активную роль, рука поднимается сама собой, а женщина – раз она уже столько тысячелетий благодарна своему положению, не прочь и подставиться под удар. Что это за уточнение, к чему в социальных отношениях оно отсылает? К неким, якобы существующим в природе, устойчивым и неизменным маскулинности и феминности – наборам качеств, соответствующих каждому из биологических полов. Когда отец писательницы белл хукс бил её обшивочной планкой от двери за неподчинение запрету играть в марблы – на что он опирался, в чём обнаруживал легитимность такого наказания? В первую очередь, вероятно, в том, что дети просто должны подчиняться родителям; во-вторую – в том, что есть девочки, а есть мальчики, и для каждого из них существует предопределённая модель поведения, при пренебрежении которой в жизни их ждут проблемы: буллинг, невозможность найти партнёра, невозможность встроиться в общество, выпад из нормы. Говоря про патриархат, я вскользь упоминал бинарную гендерную систему, сейчас предлагаю подробнее присмотреться к самому понятию гендера, потому что оно является ключевым, если мы хотим понять, кто, кого, как и почему сегодня хочет/может любить/хотеть/возбуждать или возбуждаться от, с кем и на каких условиях формировать длительные союзы или кратковременные близости; кажется, что этот вопрос исчерпывается сексуальной ориентацией и политикой желания, но сексуальная ориентация, что бы мы под ней ни понимали, зависит от существования гендера.