Читать книгу: «Спаси и сохрани», страница 3

Новогодний гость

Шарик, – так звали ротного пса, – всюду следовал за своей ротой. Рота в бой, он с ней, рота на отдых, он, примостившись у походной кухни, терпеливо сидит и ждёт, чтобы пища была готова, а потом, когда солдаты явятся с котелками, он вместе с ними уходил, чтобы дождаться комков каши, дождаться кости.

– Чёрт знает, какая умная собака, – говорили солдаты этой роты, – всех упомнит в лицо, даже прикомандированных и тех знает.

– А это потому, – говорил ротный философ, – что как каждый человек, так, значит, и обчество, а рота – обчество и есть, имеет свой особый запах и знает своих хозяев.

– Ври, ври, Емеля, твоя неделя, ишь выдумал – рота имеет запах. Так, по-твоему, и ротный командир пахнет так же, как и ты, – возразил ему старый солдат из запасных.

– Отчего же ему не пахнуть, как и мы, коли день и ночь с нами? Он-то сам, может быть, того запаху не имеет, но мы его своим запахом и обкуриваем. Сказано тебе ясно, у роты свой запах, потому собака всю роту за хозяина и знает, как другим не пристанет.

Шарик сидел тут же и слушал, помахивая своим пушистым хвостом. Слова ротного философа точно пришлись ему по душе и он посмотрел пристально на философа своими умными глазами, точно желая сказать ему:

– Конечно по запаху, а то куда же вас бритых и не бритых запомнить, – и затем, чтобы подкрепить свою затаённую мысль, обошёл всех присутствующих, начиная с философа, и лизнул каждого куда кого попало.

– Ну, чёрт, куда лезешь в губы целоваться, не баба же, – проговорил молодой солдат, не сделав никакой попытки его отогнать.

Целый день можно было слышать:

– Шарик, сюда, колбасы возьми. Шарик, на же сала, – а завзятый курильщик, который не выпускал изо рта австрийские сигаретки, неизвестно где им доставаемые, как-то, когда рота целый день ничего не ела, вынул из кармана последнюю сигаретку и, протянув собаке, сказал:

– На-те, чёрт лохматый, жри.

Он был крайне удивлён, когда Шарик отвернулся, чихнул, но сигаретки не взял.

– Стесняется, знает, что последняя, – проговорил он и вместо того, чтобы закурить, положил её в карман.

После одной из неудачных разведок, в которых страсть как любил принимать участие Шарик, вернувшиеся участники сообщили, что пропала собака. Были убитые и раненые, но последнее менее тронуло роту, чем пропажа собаки.

Перекрестившись за убиенных, все начали расспрашивать, как пропала собака и что без неё станут делать. Ведь такой второй собаки не найдёшь во всём мире. Несколько человек отважились пойти на розыски. Но собака, как будто канула в воду…

Рота целый месяц была на отдыхе, кормили отлично.

– Вот бы теперь Шарик был, костей сколько даром пропадает, – говорили кругом, а кто-то даже выругался по адресу противника.

– Такие сякие, собаку-то зачем убивать, тоже… храбрецы.

Был канун Нового года. Рота опять была на передовых позициях. Днём ходили брать окопы, но австрийцы так огородили их, что не было никаких сил добраться. Часть роты полегла в этих ограждениях, а другая, окопавшись, ожидала, чтобы пришли на помощь сапёры уничтожать заграждения.

Среди проволочных заграждений остался лежать и легко раненый ротный философ Никаноров. Притворившись днём мёртвым, чтобы избежать расстрела со стороны наблюдавшего за проволочными заграждениями противника, он, когда наступила темнота, начал производить попытки выбраться, но неудачно. Хитрый враг подвесил к проволоке звонки, и чуть дотронешься до неё, сейчас идёт трезвон, а затем и пальба из окопов противника.

Улегшись на землю, Никаноров стал обдумывать своё положение.

– Ишь ты, чёрт, хитрый, в клетку меня запер, да ещё жрать ничего не даёт

Достав из кармана последнюю сигарку и закурив её, он вспомнил давно пропавшего Шарика.

– Эх, был бы Шарик, он бы пронюхал, как выбраться из этой западни, недаром выручал нас не раз в разведке, – думал он и почти в то же время почувствовал, как что-то мокрое дотронулось до его руки.

Первый момент он даже немного испугался, но тут же рассмотрел у своих ног тёмный силуэт собаки и услышал лёгкое взвизгивание. Он крайне обрадовался собаке и от радости даже поцеловал морду Шарика.

– Ну, теперь не один, всё же веселее, – и, обратившись к собаке, он стал ему говорить. – Ну, Шарик, докажи, что ты умён и что не забыл ротный запах. Нюхай кругом хорошо и веди к нашим.

Собака точно поняла смысл его слов, весело завиляла хвостом и начала кружить, ища что-то, а потом, делая крутые повороты, повела его по лабиринту проволоки. Наконец, выйдя из проволочных заграждений, Никаноров внезапно почувствовал сильную боль в ноге и упал, не имея сил двинуться, а собака, покрутившись около него, вдруг пропала в темноте.

– Это неспроста, – решил философ.

Не просидел он на земле и десяти минут, как услышал невдалеке шорох, а затем увидел собаку и человеческую фигуру. Никаноров немного струхнул и чуть было не выругал Шарика словом «предатель», думая, что это он австрийца привёл, но тотчас же заметил свою ошибку, увидя вдруг вынырнувшую около себя из мрака фигуру русского солдата.

– Ох! – сорвался у него вздох облегчения.

– Никаноров, жив? – спросил его молодой голос, в котором он узнал своего приятеля так же любившего Шарика, как и он сам.

– Да, это я.

– Умная бестия этот Шарик и откуда, чёрт мохнатый, взялся. Прибежал, ему даём есть, а он всё лапами скребёт мои штаны, ложится и потом встаёт, выбирается из окопа и чуть ли не зубами тянет куда-то. Ну, думаю, собака неспроста это делает, пойду за собачьей головой, недаром умной её читал даже ты. Прём, прём, и вдруг вижу фигура лежит, хватился на всякий случай за винтовку, но Шарик так начал прыгать, около меня и ласкаться, махая хвостом, что я решил, свой должно быть.

…

Когда молодой солдат принёс Никанорова в окоп, то все диву дались.

– Ну и собака, – говорили кругом.

– Всё ротный запах, – проговорил философ и, помолчав немного, докончил. – Ежели бы его собака не признавала, то ночью не приметила бы меня, не нашла бы роты, и я Новый год встретил бы среди трупов, а не среди вас.

– Оно то верно, – поддакнули все кругом.

С. Маркович. 31 декабря 1915 год.

Сон перед Рождеством

Галечка Самарцева долго не могла уснуть. Сердечко было не спокойно; какое-то жуткое чувство щемило его. А мысль, о чём бы ни подумала Галечка, – всё возвращалась к одному. И это одно было – высокое, смуглое, с здоровым румянцем, с добрыми серыми глазами, широкое в плечах, всегда весёлое и добродушное существо в форме офицера гренадерского полка.

– Что-то он теперь делает в этих холодных окопах… Бедный Юрочка! Один в Святую ночь, так далеко от своего дома и от неё, Гали. Ах, уж эти проклятые немцы…

Горячо молилась Галечка сегодня за всенощной; от души клала поклоны, совсем по-деревенски, – «за наших воинов, о еже усилити силу мужества их, и за приявших раны на поле бранном»…

Всё, что приготавливалось обычно на ёлку, в этом году купили заранее, запаковали и отправили «на позицию», в тот гренадёрский полк, где служил прапорщиком Юрий Таволжаев, – Галечкин жених и любимец всей семьи Самарцевых. Без ёлки Святой вечер прошёл тихим, томительным, тоскливым.

И снится Галечке…

…Большой лес ёлок и сосен уходит стеной, смыкается, расходится и снова сходится, образуя большую поляну. Ярко блестит на ней солнечными пятнами снежный покров, глубокий и ещё не тронутый шагами. Зеленятся ёлки и сосны. На ветвях их плотным слоем повис ослепительно белый снег.

Часть деревьев повалена кругом полянки, не в кучу, а правильными рядами; идут эти ряды вдоль опушки, исчезая в синеве леса. Нет, нет, да и промаячит тут остроконечная каска. Вот мелькнули из-под каски бесцветные глаза и обшарили лес. На минуту колючий взгляд этот встретился с испуганными глазами Гали и сейчас же спрятался.

Вот вышел осторожно из-за засеки дозор, пять человек в белых балахонах, каски тоже закрыты белыми чехлами. Отрывистые, быстрые слова вполголоса. Более громкая команда: «Rechts!». Лязгнули примыкаемые штыки, и дозор исчез из лесу.

Но вдруг тишина нарушилась резким выстрелом. Галя вздрогнула вся. В лесу испуганно вспрыгнул целый ряд касок.

Вдали между деревьев показались проворные, ловкие люди в серых шинелях и папахах. Они цепью скользили на лыжах. Останавливались, вскидывали винтовки, выпускали по очереди пулю за пулей и шли дальше. Впереди, размахивая сверкающей, как зеркало, шашкой, распоряжался и громко командовал какой-то прапорщик. Что-то знакомое в его высокой фигуре; сердце замерло у Галечки, она не может оторвать глаз от этого офицера.

Всё ближе и ближе наши удальцы. Да, это Юрий! Видно, как упали два человека, скрестив на груди руки.

«Боже, Боже, спаси, помилуй раба Твоего Юрия» – шепчет Галя во сне запёкшимися губками. От волнения сердце у неё остановилось.

Гренадёры вскочили и бросились атаку со штыками наперевес.

«Ура» – кричал Юрий, схватываясь рукой за взятый пулемёт.

«Вот молодчина, Юрка, – произносится в грёзах Гали, – и никто и не знает, что он такой храбрый».

Но что это? Он зашатался. Упала на землю шашка и подогнулись колени, прапорщик тихо опустился на руки подбежавших солдат. Из головы бежит струйкой кровь и ярко окрашивает снег пурпуром.

Окружили офицера солдаты, поддерживают голову, и на неё ложатся один за другим обороты бинта.

Около лежащего Юрия остался только его денщик.

Пышный снег был притоптан. Недвижно лежали тела трёх павших героями гренадёр да десятка полтора убитых немцев. Около раненого Юрия хлопотал денщик; наломал веток с мягкой хвоей, устроил из них ложе; придвинул пулемёт, чтобы прапорщику было удобно опереть спину.

– Ваше благородие, давайте, я вас моим полушубком укрою.

– Нет, нет, Верещагин, не надо, – отмахнулся рукой Юрий.

– Дозвольте, ваше благородие, мне-то, ведь, не холодно, могу и побегать кругом. Не замёрзну…

Прапорщик, молча, покачал отрицательно головой. И от боли лицо сморщилось, как и обиженного ребёнка.

Верещагин поглядывал на своего офицера и, наконец, не выдержал, жалко стало: сбросив с себя полушубок, он накрыл им прапорщика. А сам принялся скакать и прыгать кругом, ударяя себя по плечам наотмашь обеими руками.

Крадучись, пробирались к ним меж деревьями две согнутые фигуры в касках. Как у шакалов, горят глаза, и походка с согнутыми коленями, крадущаяся, трусливая, напоминает этих кладбищенских собак.

Всё ближе они. Вот шмыгнули и спрятались за ёлочку, у которой лежал прапорщик и прыгал, размечтавшись, Верещагин. Силится Галечка приподняться, крикнуть, предупредить их, этих двух таких близких, родных ей людей. и не может, нет голоса…

А немец толстый, краснорожий, усы рыжие сосульками от мороза обвисли вниз, глаза, как оловянные плошки, – всё ближе подбирается за спиной Верещагина. Вынырнул, вскочил, поднял штык…

Тут, сделав невероятное усилие воли, Галя громко вскрикнула, и сейчас же проснулась. Долго не могла она прийти в себя от ужаса и пережитого волнения. Грустная она ходила по всему дому, словно е в Святое Рождество, а после похорон. Зато в полдень Галя получила на своё имя телеграмму: «Ранен не опасно, поправляюсь, Москва, седьмой земский госпиталь, целую, жду. Юрий».

Через три дня Галечка сидела около кровати раненого, – уже подпоручика Таволжаева, смотрела на него преданными, влюблёнными глазами. Маленькие пальчики её перебирали то загрубелые руки Юрия, то беленький крестик, что красовался на новой жёлтенькой с чёрным ленточке на его больничном халате.

В десятый раз он принимался рассказывать ей про своё отличие, ранение, про опасность и спасение, но каждый раз поцелуи и радостные слёзы мешали ей слушать, ему говорить.

Вдруг Галя как-то потемнела и задрожала маленькие ручки.

– А Верещагин? Что с ним?

– Верещагин? – удивился Таволжаев, – а ты откуда знаешь? О-о! Это такой молодчина! Когда два мерзавца, немецкие мародёры, подкрались к нам и один уже занёс штык, чтобы приколоть Верещагина, тот изловчился, прыгнул, сшиб его с ног и винтовку вырвал. Потом с этой винтовкой на другого. Хотя этот и успел ранить Верещагина в плечо, да зато мой молодец его насмерть приколол.

После схватился с первым. Всё это, ведь, в мгновение ока. Покатились они по снегу, меня совсем растормошили. Вынул я револьвер, стрелять стал; да рука дрожит – всё мимо. Боюсь и в своего попасть.

Тут как раз подоспел капитан с ротой. Немца скрутили, а нас с Верещагиным на носилки да на перевязочный пункт.

– А с немцем что?

– Его полковой суд, как мародёра, приговорил к повешению.

Галя с уважением смотрела на незнакомое ранее выражение, которое приняло лицо его жениха. Оно стало старше, серьёзнее, преисполнилось сознанием важности своего военного дела и долга.

Но молодая жизнь заявляла и свои права. И через несколько минут снова улыбка играла на её юном лице и глаза горели любовью и счастьем.

К. Озерецкий. 25 декабря 1915 год.

«Подарок» от немцев

– Было это в прошлом году, в самый Рождественский сочельник.

Старый унтер с двумя Георгиями покрутил усы и многозначительно посмотрел на слушателей, заполнивших тесную и тёплую землянку. В землянке горела маленькая керосиновая лампочка с заклеенным газетной бумагой стеклом, и висел серый дым от махорки и человеческих испарений.

– Пахомов сейчас расскажет, – не выдержал томительной паузы кто-то из собравшихся в землянке солдат. – До чего врать мастер!

– Тшш!.. Чего рот раскрыл, коли не спрашивают, – осадили нетерпеливого несколько голосов.

– Да, было это в самый сочельник, – продолжал Пахомов, – я тогда ещё ефрейтором был. Ну, хорошо. Призывает меня ротный, прапорщик Апсюк, убит, царство ему небесное! Так вот, призывает и говорит:

– Ну, Пахомов, штаб требует достать языка, и чтобы непременно. Бери сколько тебе надобно людей и ступай ловить. Крест заработаешь.

– Слушаю, – отвечаю, – ваше благородие. Людей мне много не надо, двоих только возьму: Андреева, он больно здоров, коня за передние ноги подымал, да латыша Януса, он по германскому лопотать умеет, чтобы, при случае, им, то есть неприятелю, голос подать, будто свои.

– Ладно, – говорит. – Как хочешь, так и делай, только чтобы язык был.

– Будет, – отвечаю. – Какой язык попадётся, сказать не могу, а только будет. Дело это, известно, крест на крест: либо серебряный на груди, либо деревянный на могилке, а только, казалось, что будет серебряный.

Ну, рассказал я Андрееву и Янусу. Поужинали мы, хлеба захватили на всякий случай да в самую полночь и шарахнули через окоп в чистое поле.

Все втроём в белых балахонах, как есть покойники с кладбища.

Андреев, тот ничего, ему хоть в будни, хоть в праздник идти на немца – одна цена, а Янус всё вздыхает:

– Сочельник, – говорит, – теперь, лучше бы завтра. Сегодня по земле всякая нечисть скитается; бывает и на чёрта наткнёшься. Ещё ничего если чёрт наш, – русский, а как немецкий чёрт попадётся? Я на него заговора не знаю.

– Ладно, – ответил Андреев. – Мы и немецкого под себя подомнём.

– Не подомнёшь, – ответил Янус. – Немец хитёр, а немецкий чёрт ещё хитрее. Они у сатаны первыми чертями считаются. Газ, думаешь, кто немцам придумал? ихние черти из ада пробу дали.

– То-то ополоумел человек. Однако, ничего, поползли мы к самой ихней проволоке, в ложбинку. Там у них лаз был, ихние разведчики оттуда к нам в гости ходили. И такой у нас план был: залечь порознь на самом лазу, но так, чтобы друг другу помощь можно было подать.

Залегли. Зарылся я в снег, только чувствую, холодно ногам, самой подошве. Посмотрел – подметок, как ни бывало! Точно их ножом кто срезал!

Вот, думаю, оказия! Придётся в одних портянках ночь прогулять, хорошо ещё, что тёплые были. И втемяшись мне в голову, со слов Януса, что бесовы это проделки: «Крепкие сапоги были, и как ножом!»

Перекрестился я, «Да воскреснет», – прочёл, лежу. У немцев тихо, впереди проволока чуть видна в темноте. Януса и Андреева не слышно, схоронились

Долго-ли, коротко-ли я так лежал – не помню, только вижу, будто с немецкой стороны белый бугорок на меня двигается. Ползёт и ползёт. Затаился я, а тот прямо на меня.

«Ладно, – думаю, – ползи». – И о чёрте забыл.

А тот ползёт и ползёт, слышу, дышит с хрипотцой, устал, значит.

Только он до меня дополз, я хвать его за шиворот. Схватил и обомлел, смотрю Янус! Как это так вдруг с немецкой-то стороны?

– Янус, – шепчу, – ты?

– Я, говорит. – А это ты, Пахомов?

– Али не видишь?

– Перекрестись, коли ты!

Перекрестился я, и Янус перекрестился. Смотрим друг на друга, как дураки.

– Как, – спрашиваю, – ты к немцам-то попал?

– И сам, – отвечает, понять не могу. Страшно стало одному, пополз к тебе, а угодил прямо под немецкую проволоку. Не иначе, как чёрт крутит. Под самой проволокой уже опомнился.

«Не ладно, – думаю. – Совсем сдурел парень. – И самому как-то жутко стало, подмётки мои на ум пришли. Что за притча в самом деле? Этаким манером вместо языка сам в плен попадёшься».

– Гайда, – говорю, – к Андрееву. Вместе будем лежать.

Поползли к Андрееву, вот и лёжка его, снег примят, бугорок насыпан, а самого Андреева нет!

Что за притча?

А немецкие окопы – вон они! И тишина там, прямо зловещая. Точно притаились там, нас ждут.

Янус даже дрожать стал.

– Андреева, – шепчет, – чёрт схватил. Вернёмся в наши окопы подобру-поздорову, а то и нам тоже будет!

Тут меня зло взяло. Как это так, чтобы русский солдат немецкого чёрта испугался? Сам погибай, а товарища выручай.

– Нет, – говорю, – не бывать этому! Поползём искать Андреева.

А след от лёжки прямо под немецкую проволоку ведёт. Что за диво? Янус туда лазил, и Андреев туда же. Не миновать и нам!

Полезли. Янус сзади, шепотком по-своему молитву читает, и у меня сердце здо́рово постукивает. Лаз нашли: точно нарочно для нас приготовлен.

А за окопом немецким тихо, как в могиле. И начинаю я носом чуять – пахнет спелыми яблоками. Точно в саду в августе на знойном солнышке. Яблоки и яблоки. Мне даже представилось, как они на ветках висят, боками краснеют, наливаются соком.

Ах ты, дьявольщина немецкая, что придумала! Зимой, в сочельник, яблоками дразнить!

Рассердился я. Стой, когда так! Лезу дальше, а в ушах, слышу, звон начинается. Как колокольчики звенят, и чудится, что по снегу красные и зелёные огоньки прыгают.

Вот оно, наваждение! Так и думал, сейчас самого беса увижу, как он среди этих огней по снегу катается, нас обхаживает.

Однако дополз до бойницы, глянул в неё – пусто! Ах, чтоб тебя! А яблоками пахнет всё сильнее да сильнее, слеза из глаз пошла.

Толкнул я Януса: «Гайда на бруствер!»

Всползли. Высунул я голову осторожно за гребень, глянул вправо-влево – пуста траншея, ни единого немца нет!

Этого уж я никак не знал. Вчера ещё перед сумерками палили в нас отсюда, и пулемёты частили, а теперь никого!

«Неладно, —думаю. – Тут или хитрость немецкая, или бес нам глаза отводит. Вот спустишься вниз, а немцы тут как тут из-под земли…»

А голова совсем кружиться стала, и слышно, как будто стонет кто-то, только тихо, там внизу.

– Не Андреев ли?

Обожгла меня эта мысль, точно калёным железом. Может быть, его немцы прирезали? Толкнул я опять Януса, поползли мы по валу в ту сторону, где стонало. Проползли этак шагов сотню, как будто под нами стонет. Глянул я вниз, лежит на дне Андреев, руки раскинуты, папаха с головы свалилась…

Тут меня и осенило: «Газы!»

Вот какую проклятую ловушку немцы подстроили: напустили в окоп газу, а сами ушли. Пусть, думают, русским рождественский подарочек достанется – пустая траншея. Займут её – все полягут. А газ в ямах по три дня держится! Известное дело, что немцев в траншеях и быть не могло.

– Янус, – говорю, – в окопе газ. Как у тебя голова?

– Кружится, – отвечает, – и слеза бежит.

– Надо Андреева вытащить!

– Как не надо? Известно, надо вытащить.

– Ну, – говорю, – крестись да живо.

Обкрестились мы, – бух в окоп. Сразу нас дьявольским газом охватило. Стали у меня ноги подкашиваться, в висках как молотом стучит, да и Андреев тяжёл был. Насилу вытащили вдвоём, и как вытащили, так на валу и растянулись.

Сил больше не стало, а глотку нам обручем сдавило. Насилу отдышались. Андреев пластом лежит и уже не стонет.

Велел я Янусу его дальше от окопа оттаскивать через лаз, а сам по валу дальше пошёл посмотреть, нет ли какой ещё немецкой затеи? И как встал на ноги – сразу легче голове стало, газ-то только внизу был.

Ладно. Прошёл я ещё шагов сотню, смотрю, немецкая записка на шесте висит, а у шеста бутылка стоит. Я записку собрал, в карман сунул. Только к бутылке нагнулся, гляжу, от бутылки проволока идёт, привязана за горлышко.

Вот, – думаю, – что! Ты немец хитёр, а я тебя хитрее. Дёрни как за эту проволоку, сигнал будет, или ещё что. А мы вот как сделаем: были у меня с собою ножницы, для проволоки захвачены, отрезал я несколько кусков, скрепил между собою, один конец осторожно к бутылке прикрепил, а другой за вал перетянул. Ну, на, – думаю, – если теперь дёрнуть, что тогда?

Дёрнул. Земля подо мною заходила. Осветило кругом, как ахнет взрыв, сразу оглох на оба уха: фугас взорвался. Вскочил я на ноги, бегом к Янусу с Андреевым; тот уже Андреева далеко от проволоки оттащить успел.

И что тут вышло: настоящая там ёлка! С немецкой стороны ракеты полетели, синие, красные, зелёные, артиллерия ихняя забухала по своему же брошенному окопу, и наша в него же. Из ружей стали палить – светопреставление настоящее, а мы как раз посерёдке!

– Убили? – не выдержал кто-то из слушателей.

– Ещё бы! – невозмутимо ответил унтер, – разве не видишь? Второй год в покойниках хожу!

Раскатистый смех покрыл его слова; когда солдаты поуспокоились, унтер продолжил:

– И убили бы, очень просто, если бы мы в вороне не схоронились. До утра пролежали, пока стрельба не стихла; Андреев всё себя не приходил. Так без чувств и приволокли в наши окопы.

Явился я к ротному, доложил всё как есть, записку представил, а в ней написано:

«Русские, мы уходим и оставляем вам наш рождественский подарок – наши окопы».

Ну не хитрецы ли? Беса перехитрить хотели, да не удалось.

А тут и опять стрельба поднялась: пошли немцы в атаку на свою же пустую траншею, думали, что там наши отравленные лежат. И переколотила же их тогда наша артиллерия!

А доложи ты, что окопы пусты, да займи их наши – беда бы была, сколько бы наших потравилось, сколько бы немцы перебили. Каиново племя!

– Ну, а что с Андреевым? – спросил кто-то.

– Андреева в тыл отправили, а после на поправку домой. Кровью долго харкал. Вот они газы-то, что делают!

А что, братцы, думаете? Нам, ведь, в пользу пошло, что мы беса-то боялись, осторожны стали очень, потому и не влопались и своих не подвели. И подмётки не даром отлетели, всё одно к одному очень хорошо вышло. Сапоги мне ротный новые выдал и к Георгию представил.

Значит, и немецкого беса бояться не следует, смотри только в оба. Не даром говорится: «На всякого мудреца довольно простоты!» так-то, братцы!

И унтер стал свёртывать толстую «цыгарку».

Ив. Митропольский. 25 декабря 1916 год.