Читать книгу: «Двадцатый год. Книга первая», страница 18

На рассвете рыкнули польские пушки – частью русского производства, частью итальянского. На каждое орудие приходилось сто восемьдесят зарядов, цели были близко, артиллеристы работали практически в упор, аккуратно, четко и умело. Ромер с Пискором, вжав глаза в окуляры биноклей, с удовольствием наблюдали, как по станции прыгали огоньки, как вырастали там и сям клубочки дыма, как вздрагивали, словно спичечные коробки, вагоны, как отлетали, словно щепки, доски. Мощный взрыв, перекрывший рык пушек, клуб черного дыма и пламени – похоже, накрыли цистерну с горючим.

Генерал довольно морщил негритянское лицо.

– Просто страшно представить, что там теперь творится. А вам, подполковник?

– Мне тоже, – отвечал с улыбкой Пискор. – Большевику не позавидуешь.

Огонь переместился вглубь станции, две батареи начали работать по жилой застройке. Из кустов поднялась пехота, то есть не пехота, а спешенная конница. Цепями, не пригибаясь, с драгунками наперевес, примкнув, у кого имелись, штыки, кавалеристы побежали к станции. Генерал водил оптическим прибором влево-вправо, жалея, что всего увидеть невозможно. Фронт атаки был широк, местность – пересеченной. И что обидно – никак не рассмотреть, что случится там, за ближними путями, куда, пробираясь между вагонами, проскальзывая под ними, устремились, швырнув хандгранаты, атакующие. В промежутках между орудийными залпами забарабанили винтовки.

– Не сочтите за лесть, господин генерал, но ваша операция развивается как по нотам.

– Так и быть, не сочту. Не только моя, ваша тоже.

На станции, среди составов и путей, было и впрямь на что посмотреть. Ошарашенные большевики метались словно стадо, заскакивая в вагоны, выпрыгивая из них, сталкиваясь, матерясь, ничего не понимая, валясь от метких выстрелов, сбиваясь в группы и разлетаясь в стороны от взрывов. Более сообразительные вскидывали руки и оставались живы – разумеется, не все. Те, что глупее, пытались удрать, ныряли под составы, расстреливаясь из винтовок, револьверов, выбиваясь ручными гранатами.

Церемониться было некогда. Уланы раскидывали обезумевшие толпы прикладами, опасных с виду угощали штыком, бросали в теплушки бомбы, орали «ура», наводя жуткий страх на устрашенную и без того выше меры человеческую массу. «Сдаемся, сдаемся», – кричали перепуганные, перебинтованные люди, но кто-то вновь пытался улизнуть, по земле потешно волочился грязный бинт.

За спиной оставались всё новые пути, всё новые забитые людьми, орущие, стонущие составы. Редкие выстрелы отдельных упрямцев изменить ничего не могли. На один такой выстрел уланы отвечали двадцатью. Перепрыгивая через трупы, через свежие воронки, они неслись как олени всё дальше. Протискивались меж вагонов, обегали поезда, отважно подныривали под составы. Бросали взгляд вправо, бросали взгляд влево, обнаруживали цель, прикладывались, били. Вскакивали, пригибались, кидались вперед – в ту сторону, где в пламени и дыме взлетали камни, доски и земля.

Группа комиссаров, отбиваясь, залегла под стеной у пакгауза. Их перебили гранатами, перестреляли и перекололи. (Комиссары были совершенно очевидные. На трех – особенная форма с хлястиками на груди, на двух – остроконечные суконные шапки с нашитыми большими звездами.) Долговязый матрос с пацаненком, пригибаясь, потащили к водокачке пулемет. «Хлопаки, залпом – пли!» Долговязый застыл в багровой лужице, пацаненок, скрючившись, перебирал еще ногами и жалобно скулил у перевернутого пулемета. «Сдаемся, сдаемся, паны поляки, не надо», – выли русские в вагонах, размахивая тряпками, бинтами. Откуда-то ударили опять. Не из того ль ободранного пульмана с дурацкой надписью про пролетариев всех стран? Рядом пылала подожженная снарядами цистерна с керосином.

Труднее всего было разобраться с паровозным депо. Там, за надежными крепкими стенами, засели самые отпетые. Из окон и с крыши били, во фланг, между путей, прижимая атакующих к земле, пулеметы. Ничего, ребята… Надо подобраться, обойти. Ползем под вагонами. Аккуратнее, не высовываясь, ползем. Перебегаем. Вон за теми тюками и тачками… Еще ближе, еще… Сейчас ударят наши пулеметы, скуют их огнем! Ударили! Теперь быстро! Гранаты в окна! Еще, еще, еще! Штурм! Огромное здание было очищено в несколько минут.

…Ну на кого ты кинулся, балбес, со своей трехлинейкой? Один на всех? Шибко храбрый? Схлопотал? Ой, Генек, этот тоже комиссар? А по-твоему кто? Вышиби ему мозги! Что там за курва валяется – в косынке, с красным крестом, под колесами?

…Не отставать! Янковский, куда, мать твою? По вагонам шарить? Рано! Подпоручик, следите за людьми – сейчас побегут за трофеями. Не отставать! Отделение, огонь! Гранату! Пан сержант, у них там пулемет! Залечь, огонь!

…Подпоручик Ольшевский, что за телячьи нежности? Господа, не поверите, это моя невеста. Нашлась! Карличек, милый! С тебя шампанское, брат! Подпоручик Скибинский, не отвлекаться! Ольшевский, невесту в тыл, сами – вперед!

…Сержант, мы с Длинным вагончик прошерстим? Валяй, пока Ольшевский бабой занят. Всем стоять, лапы в гору, не двигаться! Раны божьи, чем у вас воняет, свиньи? Крокодил, это йод, не видишь, поезд санитарный. Кому сказал, стоять! Где спирт сховали, медицина?

На пассажирской станции, атакованной вторым шеволежерским и девятым уланским, дело пошло не хуже. В пешем строю, но с кавалерийским бесстрашием, шеволежеры и уланы ринулись в атаку, разгоняя ошалевшие от польской дерзости толпы и кончая комиссаров на месте. Подкативший красный бронепоезд из Бердичева встречен был фланговым огнем в упор и предпочел убраться восвояси.

Как и повсеместно, польская отвага одержала верх. Вскоре шеволежеры блокировали окна и выходы раздвоенного, напоминающего корабль вокзала с буквами КАЗАТИНЪ на носу-фасаде. Раз за разом гремела команда: «Выходить по одному, с поднятыми руками!» Явных извергов рода людского сразу отводили в сторону. Остальных детей антихриста предстояло выявлять особым службам.

* * *

Эскадрон, где служил граф-поручик, находился в резервах – наряду с восьмым уланским полком князя Юзефа Понятовского. (Третий полк бригады, 14-й Язловецкий, наступал на товарную станцию, а после ее занятия – поддерживал атаку пассажирской; в нем служил столь счастливо обретший невесту подпоручик Ольшевский.) Не выпустив ни одного заряда и не потеряв ни одного человека убитым, раненым и поцарапанным, уланы скучали. Не оттого, что стремились в бой – новичков среди них было мало, а старичкам торопиться некуда. Скучали потому, что скучали. Развлечься было нечем, выпить нельзя, оставалось ждать, в полной выкладке, с лошадью в поводу, иногда, после приказа, в седле. День был теплый, парило, над полями нависли тучи. Когда проглядывало солнце, становилось жарко.

В целом граф, скорее, был доволен – появился шанс уберечь Лескюра от огня, а там, даст бог, они вернутся в Ровно и он пересядет на Янека. Подвиги поручику, как и другим, давно приелись, не мальчик, на фронте без малого пять лет, да не на фронте, на фронтах – итальянском, сербском, большевицком. Скорей бы взять проклятый Киев, отдать его проклятому Петлюре, и домой, на соревнования. Он потрепал товарища по теплому плечу и, осторожно оглянувшись, поднес ему ко рту морковку. Лескюрчик, сверкнув благодарно глазами, захрумкал.

«Ты мой самый потрясающий конь, мой самый лучший, единственный друг», – прошептал ему поручик на ухо. Не то что два десятка обормотов, которыми приходится командовать: только отвернись, и они напьются, расстегнутся, распояшутся, словно бы не в состоянии прочесть уставы, где четко сказано, что, когда и в каком порядке следует делать солдату. Они храбры, как все кавалеристы, но на службу им плевать, полнейшее равнодушие к спорту, друг друга называют кличками. Поручик не мог себя представить вне армии, но… Была бы армия только из офицеров, и не всех, а из грамотных, непьющих, не сквернословящих, конкуристов, троеборцев, мастеров высшей школы езды. Быть может, когда-нибудь, в будущем, так и будет. Закончим войну и… будем соревноваться. С немцами, французами, британцами, итальянцами. В августе начнутся Олимпийские игры в Бельгии, шестые или седьмые по счету – вот на что бы стоило взглянуть. А вместо этого сегодня у него Козятин, а в августе – полная неизвестность. Но если чертова война после взятия Киева окончится, быть может он сумеет выйти в отпуск? Средства на поездку в Антверпен найдутся.

Средства у семейства находились при любом режиме. Да если б и не находились, не признаваться же в этом вслух, лучше взять взаймы и все-таки поехать. И поскорее забыть. Обо всем, о сегодняшнем, завтрашнем. И о вчерашнем.

Иванковцы и несколько соседних деревушек, «хуторов», вчера, до прихода главных сил дивизии, были оцеплены передовыми разъездами. Чтобы жители не сообщили в Козятин. Двое членов «комитета бедноты», по здешнему «комитета незаможных селян», «комнезама», попытались проскочить. Пришлось с ними… словом, пришлось. По приказу ротмистра. Во избежание шума – холодным оружием. Помяновский сработал пикой – комнезамовец, получив между лопаток, не ойкнул. Иначе обошелся с русским Кветень. В восемнадцатом – пробиваясь на родину через озверевшую, тоже незаможную Подолию – он наловчился действовать прикладом. Граф против воли оказался свидетелем акции – и услышал, как хрустнул череп «комсомольца». На незаможных указали двое местных, вполне почтенных состоятельных селян. Уланы пошли им навстречу – точно так же, как маршал шел навстречу их Петлюре и желто-синему синедриону.

– Пан поручик, вроде к нам, – перекрывая шум пальбы, доложил сержант Капуста.

Граф оторвался от мыслей и пригляделся к пыльному проселку.

Мчавшиеся по нему три всадника неприятно насторожили. Командир эскадрона ротмистр Заремба издали узнал адъютанта штадива и, не дожидаясь, прогалопировал навстречу. Уланы беспокойно наблюдали. Эскадронный развернулся и галопом вернулся обратно. Было видно, что он доволен.

– Атакуем парни! – крикнул он. – Там у них аэродром, захватим самолеты. Ваше счастье, что тут стояли мы, а то бы восьмеркам досталось.

Уланы мысленно… Впрочем, что подумали уланы, говорить не стоит. Дело конницы стоять, коли велено стоять, и скакать, коли велено скакать. Но если бы тут стояли восьмерки… Какого черта адъютанта притащило именно сюда? Забыл, где стояли восьмерки?

Граф скомандовал взводу «по коням» и заскочил в седло. Лескюр, утомленный бездельным стоянием, всхрапнул.

– Ваш взвод головным! – сообщил комэскадрона графу. – А вам, Охоцкий, не повезло, будете сегодня замыкающим. Проходим здесь, – он повел по карте пальцем, – потом сюда, потом сюда. Запомнили? Ни на что не отвлекаться, вперед, вперед, вперед. – Заремба весело захлопнул сумку. – Эскадро-о-он!

* * *

Грохот первых разрывов на станции моментально поднял на ноги оба авиаотряда. Непонятно было, что случилось, но ясно как день, что следует делать. Кто был должен – понесся к аппаратам, кто был должен – занял оборону. На бегу Кублицкий крикнул Мухину:

– Уводи машинку!

– Неловко как-то деру давать, – выкрикнул Мухин в ответ, прекрасно зная, что спасти единственный исправный самолет и есть теперь их общая задача.

– Не беспокойся, у тебя прекрасный шанс погибнуть в воздухе, – успокоил Мухина галицкий красвоенлет Масюкевич. Он не бежал, а скорее скакал – чем-то вроде галопа с правой, подтягивая следом хромую левую и дико морщась от свирепой боли.

– Ну тогда деваться некуда. До встречи.

Пилоты, летнабы, мотористы разбежались к аппаратам.

Круминь и Мерман залегли у пулемета. За щитком хлопотал расторопный галичанин Мойсак и его белобрысый, туповатый с виду, но дельный помощник Панас. Старшина девятого отряда Берут, перебегая вдоль цепи, отдавал распоряжения бойцам. Среди дубков разорвалась артиллерийская граната. Перед Круминем свалилась ветка, тонкая, с недавно распустившимися листочками. В носы привычно шибануло кислым.

«Только бы успел взлететь», – наверняка подумал каждый. В воздухе нарисовалось облачко шрапнели. Грохнула еще одна граната. Следом другая шрапнель. Круминь, втискиваясь в грунт, зажмурился. Столько лет – пора привыкнуть, но никак. Скатится с неба кругленькая пулька, вопьется в спину или голову, и точка. Раздался отчаянный вскрик.

– Наугад молотят? – спросил подползший Берут.

– Черт их разберет. Кажется, да. По площадям.

Последнее напоминало правду. Новая очередь шрапнелей разорвалась уже среди домов.

– Панику наводят, суки, – привстал на колено Натаныч. Яростно сжав зубы, сдернул с головы фуражку, стер ладонью пот со лба. В бледном лице в обрамлении рыжих кудрей проступило нечто байроническое.

Приподнявшись следом, Круминь увидел, как закрутился винт на аппарате Мухина. Машина дрогнула и поползла по полю. Берут радостно выкрикнул: «Ура!» «Ура-а-а!» – подхватили все.

– Конница! – пробежало по цепи.

Мойсак, бросив взгляд в указанном направлении, удовлетворенно кивнул и повернул ствол «максима» чуть вправо. На миг всех накрыло стремительной тенью – мухинский аппарат делал круг над летным полем. Покачав плоскостями, биплан начал медленно удаляться.

– Получили, курвы? – крикнул Мерман плохо различимым польским всадникам. Ответом был грохот копыт.

– Что там авиаторы? – повернулся Круминь к Беруту.

– Подготовили… – бросил тот с более резким, чем прежде, польским выговором. – Авто заведены, если что, отбиваемся и отходим. Приготовиться к отражению!

«Если что» означало – если Казатин падет. Пока же многое оставалось неясным: как развиваются события на станции, каковы неприятельские силы, насколько велики шансы атакующих на успех и так далее. Зная обстановку на станции и принимая во внимание артиллерию противника, следовало предполагать наихудшее – крупная организованная сила против массы неспособных к сопротивлению тыловиков.

* * *

Вид медленно ползшего по небу, уже недосягаемого русского аэроплана не на шутку раздосадовал Зарембу – летевшего в голове колонны, бок о бок с графом-поручиком. «Упустили! – крикнул он. – Но у них еще два или три».

– Эскадро-о-он! – привстал он в стременах, вскинув руку с любимым, испытанным годом ранее, под Дрогобычем наганом.

– Сабли вон! – выкрикнул следом граф, впервые в эти дни подумавший не о Лескюре. Три самолета. Надежнейшая информация. Не упустить. Нельзя.

Правая рука вырвала из ножен саблю, тоже не однажды проверенную в боях, даром что граф предпочитал соревнования. Гнедой любимец шел галопом с правой. Чуть прижатые уши, ровное дыхание, полная готовность отозваться на команду, едва лишь та, мелькнув в сознании у всадника, пронесется токами по мышцам.

Точно таким же правым галопом, обходя разбитые повозки, взвод выносился на открытое пространство, за которым в обрамлении деревьев всё яснее вырисовывалось нежно-зеленое поле с темневшими на нем неподвижными машинами. Людей на поле заметно не было. Попрятались, поразбежались? За спиной поручика хрипели кони взвода, не такие тренированные, как его Лескюр.

– Мабуть, стрiляти треба, Романе? – спросил белобрысый коломыец Панас темноволосого стрыянина Мойсака.

– Спокiйно, Андрiю. Почекаємо трошки. Подивись собi на коникiв.

Всадники в серых мундирах вырастали в размерах, на солнце заискрилась сталь. Мерман и Круминь тщательно прицелились.

– А тепер треба, – скомандовал себе Мойсак.

В грохоте и пламени галичанин увидел, как вскинулась на задние ноги обогнавшая всех красивая гнедая лошадь. Ее хозяина, офицерика с пшеничными усами, стрыянин выбрал первой, самой подходящей жертвой, аккуратнейше взяв на прицел серый, двубортный, ненавистный уланский мундир. Невероятно, но максимисту показалось, будто конь опередил момент, когда он вжал большие пальцы в спуск – и взвился раньше, чем вырвалась первая пуля. Очередь ушла гнедому жеребцу в живот. Взметнувшиеся вверх копыта содрогнулись, как от мощного удара электричеством. Скатился на землю и откатился в сторону седок, а следом тяжко, на другую сторону, с предсмертным хрипом повалился конь.

– Пли! – рявкнул Берут.

Вторя заработавшему пулемету, загремели выстрелы винтовок. Мерман и Круминь ударили из пистолета и нагана. Всадники метались под огнем, без команд заворачивая коней. С жалобным ржанием рухнули три лошади. Один упавший всадник полз в кусты, другой поднялся и бежал, третий… не разобрать.

Заремба, на вертящейся кобыле, заорал: «Назад! Все! Отход!» Взять аппараты – замечательно, но гробить людей и консостав – увольте. Перегруппироваться, вызвать артиллерию, совершить охватывающий маневр. А пока… «Наза-ад!»

– Отбились, – резюмировал Берут, когда пространство перед летным полем очистилось. – А зараз спокийненько тикаем. К автомобилям. Товарищ боец, я сказал – спокийненько. Не удираем, а тикаем.

Когда почти все погрузились, снова начали рваться гранаты. Теперь не случайные, но по счастью не вполне прицельные. До машин долетели комья земли, стукнули мелкие камни, сделался гуще и еще кислее запах пороха. Авиаторы, аккуратно допортив моторы, позапрыгивали в кузов. Первая мысль – попросту спалить машины – показалась Кублицкому не самой остроумной. Нет, нехай интервенты повозятся, попробуют отремонтировать. Понятно, что потом махнут рукой, но времечко на этом кое-кто да потеряет, может и транспорт свой используют для перевозки, а это тоже польза для Республики.

Прибежавшие дозорные доложили: от станции шагает пехота. (На деле – спешенные уланы, только что взявшие станцию и продолжившие наступление.) Автомобили, рыча и тарахтя отслужившими свое моторами, тронулись. Лавируя среди дымящихся воронок, вырулили на дорогу. Из-за деревьев показались всадники, двадцать или тридцать лошадей. Осмелев, поскакали следом.

– Неймется паразитам, – стиснул Мерман маузер.

«Если мотор заглохнет… – Круминь изготовился к стрельбе. – Да если и не заглохнет… Их маневренность против нашей… Охватят, объедут, перестреляют как уток».

– Горiла сосна, палала… – пропел под нос Мойсак и, добродушно прищурившись, дал очередь. Та взрыхлила землю аккурат перед летевшим в голове кавалеристом. Лошади отпрянули, всадники пригнулись. «Горiла сосна, палала, пiд ней дiвчина стояла…» Уланы, подстегнутые командой, бросились вперед – и снова очередь взрыла пыль перед головными лошадьми. Так повторилось раз пять: польские кони срывались в галоп – Мойсак их немедленно останавливал короткой элегантной строчкой.

– Бiльше служить не будете…

– Да вдарь ты по им наконец, – не выдержал Мерман, подпрыгивая на ухабе. – Распелся тут, мать…

– Нащо? Бiльше служить не будете, пiд бiлий вельон пiдете…

Круминь, рыская дулом, не мог себе выбрать цели. Конники метнулись вправо – и снова были остановлены ровной строчкой Мойсака. Один улан, перелетев через голову коня, красивенько шмякнулся в пыль.

– Це не я, – сообщил, словно бы оправдываясь, пулеметчик.

В подтверждение его слов кавалерист подскочил и шустро, без стремени запрыгнул в седло. «Пiд бiлий вельон, пiд хустку…» – продолжил оборванную песню Мойсак. Ему сипло вторил тарахтевший из последних лошадиных сил мотор.

– Не хотите лишаться зрителей? – улыбнулся галичанину Круминь. От очередного удара под зад улыбка получилась кривоватой.

– Нi, ще не хочу. Та й коней шкода. Такий був гарний той перший. Бачили, нi?

– А ты добренький, ага? – скривился Оська. Он хотел добавить, совершенно справедливо, что кони – это вражеская техника, а стало быть, такие же враги. Что… Но при тряске сформулировать, как следует, не получалось – чертовы кацапские дороги. Да и пулеметчик не замешкался с ответом.

– Не злий, бо не дурний.

Круминь потряс головой (не подскакивай машина, кивнул бы). Виртуоз-пулеметчик оказался природным психологом. Превращая улан в свидетелей своего мастерства, он однозначно и четко сообщал: я вас, болванов, покуда жалею, но не дай вам бог перейти эту черту. Ту самую черту неизвестности, вспомнилось Круминю, о которой писал граф Толстой – и которую максимист делал зримой, почти осязаемой, превращая неизвестность в очевидность, абсолютную и весьма неприятную.

В конце концов зрители очевидность осознали, остановились и повернули назад. Грозно, но больше для виду помахав винтовками и саблями.

Мерман, облегченно отвалясь на борт, треснул ладонью в ладонь.

– Молодец среди овец, вот что я скажу за этих ваших полякóв.

Круминь, глядя на мельчавшие фигурки, возразил:

– Это не исключительно польское качество, Иосиф Натанович.

– Так я за то и говорю. Кацапы шо, не такие?

* * *

Он так и остался там, в траве, где соскользнул с Лескюра. Сначала валялся совсем без сознания, не слыша и не видя, как Заремба заворачивал эскадрон. Потом – почти без сознания, с трудом различая неясные звуки, не понимая, что происходит, и оставаясь ко всему равнодушным. Потом… Потом его растолкали, посадили, брызнули в лицо водой, дали напиться, подняли на ноги, и он со страхом приоткрыл глаза. Чтобы увидеть… Распоротый десятком пуль живот… оскаленные зубы… вывернутую на сторону шею… открытый, огромный, мертвый глаз. Увидеть и издать беззвучный стон. Как? Почему? За что?

Он бессильно опустился на колени. Привалился к чему-то спиной. Из тумана, из страдания, из боли постепенно выплыла, становясь всё четче и яснее, та стотысячная доля секунды, когда он внезапно, нутром ощутил, что вон там, вот сейчас, оттуда, быть может, наверняка… Он еще не успел подумать – или успел? Во всяком случае, едва успел, как Лескюр на скаку взвился свечкой и, содрогнувшись могучим телом, принял в себя беспощадный свинец.

«Я сам его убил. Это правда, от которой не уйти». Но выбор, был ли выбор? Не было. Товарищ исполнил долг. Выполнил неосознанное, инстинктивное, не команду даже, а чуть наметившееся желание всадника. Нет, не желание, а… как же это сказать… Прикрыл собой. И теперь лежал с развороченным брюхом. Неподвижной, страшной полутонной тушей. Хорошо – наповал. Не пришлось…

«И все же я его убил. Ведь можно было по-другому. Броситься в сторону, отскочить, отпрыгнуть. Или нельзя?»

Поручик с ужасом осознал, что не в силах совладать со слезами. Сдавил ладонями лицо. Сквозь забивавшую уши вату донеслось: «А что с Борковским?» Кажется, командир полка, майор. «Контузия, – провибрировал голос Зарембы. – Нуждается в отдыхе. Взвод временно принял подпоручик Янковский». «Хорошо, пускай отдохнет. Толковый офицер. Отличный кавалерист». «Лучший в эскадроне, господин полковник». «Возможно, и в полку».

Проходившие мимо уланы, завидев поручика, смолкали. Зная о его трепетной привязанности к Лескюру, они всегда понимали эту слабость, да и к поручику относились совсем не так уж плохо, как тому порой казалось. Если и посмеивались, то кто из подчиненных не смеется над начальством?

Сержант – старшина эскадрона переписывал захваченные повозки и имущество. Заремба и майор с довольным видом хлопали по фюзеляжам аэропланов, сожалея, что рядом нет фотографа. «Так вот куются победы, – говорил Зарембе майор. – Замечательно, что вы не дали им уйти». Ротмистр был рад: обошлось без убитых, лишь пять коней и трое раненых.

Провели красноармейцев, не успевших уйти с авиаторами. Покрытых пылью, заляпанных кровью, перераненных шрапнелью и осколками гранат. Майор, поморщившись, распорядился сделать перевязку. Уланы полезли за санитарными пакетам, одни с охотой, другие без. Ротмистр был строг и возражать не приходилось. Кветень с Помяновским незаметно отошли – изводить бинты на сволочь, половина из которой передохнет в концентрационном, было чересчур.

«Был бы на месте Лескюра Янек…» Но поручик понимал – Янек бы его не спас. Янек бы не понял. Понять, вот так, без шенкеля, без повода, без крика, его мог один лишь Лескюр. И заплатить своею жизнью – за ум, за преданность, за верность.

Он ощутил на плече чью-то руку и услышал голос Зарембы: «Тадек, вставай, пошли. Им займутся. Идем».

* * *

Казатинская добыча была столь огромной, что подсчет оказался затруднителен. Во всяком случае, при анализе реляций в штабах затруднения место имели. Сколько было взято паровозов – восемьдесят, сто двадцать? Сколько вагонов – две тысячи, три? И сколько автомобилей? Повозок, лошадей? А был ли бронепоезд? И три неисправных самолета – считать их самолетами или не вполне? Более того, сколько было пленных? Цифра выглядела фантастично – восемь тысяч. «Откуда им взяться? Да у красных на целом фронте…» – брякнул счастливый маршал. Счастливый тем, что Ромер отыскался, что Ромер одержал победу, что Ромер сделал то, что следовало сделать. «Уменьшить в десять раз?» – спросил расстроенный пресс-секретарь. «Зачем?» – не понял маршал. Слегка подкорректированное число оставили для внутренней статистики, восьми позволили попасть в печать. Не ради бахвальства, нации чуждого, но исключительно для укрепления сердец.

В те дни уланы и шеволежеры питались красными трофеями. Полковые командиры и интенданты отсылали семьям мешки с трофейным сахаром. Ценным обретением были запасы лечебных и перевязочных средств. Доктора, фельдшера и прочие, выражаясь по-солдатски, лапидýхи довольно потирали руки – они-то знали, сколько этого добра еще понадобится, и лучше прочих понимали, что дело далеко не кончено.

Для столичных маловеров несомненным доказательством стал двугорбый большевицкий верблюд. Еще и годы спустя в варшавском зоопарке можно было любоваться экзотическим животным, равнодушным к мировой политике, к пролетарской революции и даже к польской независимости. Табличка на вольере сообщала: «Дар 14-го Язловецкого уланского полка». Воспитатели, водившие детей смотреть зверушек, не упускали случая сравнить победу Ромера с торжеством Яна Собеского над Кара-Мустафой под Веной – у турок ведь тоже имелись верблюды.

(Однажды трофейное животное плюнуло в лицо подполковнику улан. Подполковника оттерли и отмыли, но что конкретно зверь имел в виду, администрация зоосада объяснить была не в состоянии. Подполковник не служил в 14-м Язловецком – и вообще ни в одном из полков, входивших в дивизию Ромера.)

Наиболее несомненными для штабов были собственные потери. Во время рейда погибли двое офицеров и семеро нижних чинов. Еще три офицера и тридцать улан было ранено. Форсированный марш не пощадил и лошадей – до четверти консостава в полках было непригодно к дальнейшей работе, нуждаясь в лечении хромоты, опрелостей и потертостей от седел и подпруг, на кавалерийском языке «ожогов»⁶⁵.

* * *

В тот самый день, когда уланы Ромера овладели Казатином, и на второй после взятия Рыдзом Житомира Бася решилась выйти со двора. В стареньком платье и простонародной косынке. Вышла осторожно, с собой взяла ведро. Утром Клавдия воду уже приносила, но стоило ей помочь, не жить же теперь нахлебницей.

Пройдя десяток шагов, она увидела двух всадников. В никогда не виданных прежде мундирах, на ладненьких рыжих, «каштановатых», лошадках. Проезжая мимо застывшей в страхе Баси, один из ездоков небрежно бросил: «Цо, русска девóчка, не видéла нигды польскéго солдата?». Оба смеясь, козырнули девóчке пальцами. Бася стиснула ручку ведра. Такой обиды, такого стыда ей переживать не приходилось. Как смотреть в глаза Олеське? Бася еще не знала, какие ждали ее обиды.

Не дойдя до водозаборной колонки, она снова наткнулась на лошадь, совершенно не похожую на первых. Серую, с выпирающими ребрами, лежавшую поперек узкой улочки, однако еще живую. Когда Бася ее обходила, лошадь, тяжко приподняв большую голову, проводила Басю долгим взглядом. Бася могла бы поклясться – в конских глазах затеплилась надежда.

– Я сейчас вернусь, маленький, – пообещала она коню.

Набирая воду, Барбара размышляла, откуда взяться здесь раненой лошади – сутки с лишним спустя после боя и приезда какого-то архиважного поляка. (Павел Евстафьевич узнал от соседей, что в город прибыл чуть ли не главный польский хрен – sic, – выступавший перед польской общественностью и щирыми украинцами.) Если бы лошадь лежала здесь раньше, думала Бася, ее бы непременно убрали. Значит, не лежала. Значит, откуда-то пришла. Должно быть, накануне бедняжку ранило случайной пулей. Рана оказалась не смертельной, лошадь убежала, где-то паслась, а потом, ощутив, что боль не проходит и силы почему-то оставляют, вернулась к людям в поисках спасения. (Вчерашний хрен, сообщил Павел Евстафьевич, что-то вновь провозгласил. То ли Украину, то ли Польшу, во всяком случае конец советской власти. Но погромов, вроде бы, не будет.)

Наполнив ведро, Бася медленно пошла назад. Решив сначала напоить коня, затем вернуться, набрать воды опять, а дома спросить совета у Павла Евстафьевича – как и чем помочь несчастному животному. Если, конечно, можно.

Барбара завернула за угол и вздрогнула, третий раз за десяток минут. Лошадь была не одна, вокруг столпилось несколько солдат, чужих солдат в чужих мундирах. Бася замерла, не решаясь сделать шагу. Ее заметили, но солдатам было не до русской девóчки. Они внимали статному юноше – в ладно скроенном сером кителе, с серебристой звездой на погоне. С орлиным профилем, отточенными жестами, великолепной, профессиональной дикцией.

В упор не видя Баси, он обратился к обступившим его бойцам. На самом настоящем, не житомирском польском.

– Кого напоминает вам, друзья, вот эта издыхающая кляча?

Трое из солдат заулыбались, предчувствуя интересное и весьма для себя приятное. Двое почему-то нет. Кляча, с трудом поворачивая голову, карими глазами смотрела на людей.

– Умирающую лошадь, – ответил один из неулыбчивых, высокий и тощий, на погончике две поперечные полоски. Он не скрывал раздражения. Краем глаза он смотрел на Басю.

– Вам, пан капрал Островский, не хватает воображения, – печально вздохнул артистический юноша, – даром что вы получили образование. Эта кляча – Россия. Загнанная и брошенная большевиками, она околевает. Перед нами, солдатами воскресшей, новой Польши. Скажете, не символично?

Улыбчивые закивали головами в серых картузах, вроде тех, что носили селяне Конгресувки. Капрал скривился – постаравшись, чтоб увидела Барбара. Второй из неулыбчивых, коренастый и небравый, с полоской на погоне, пробурчал:

– Помочь бы ей надо, гражданин подпоручик. Мучается же бедная.

Обращение «гражданин подпоручик» юноша проглотил с непонятным Басе недовольством. (Что ему не понравилось? «Гражданин» или «подпоручик»?) Виду, однако, не подал.

– Еще бы ей не мучиться, – согласился он с коренастым. – Большевизм – всенародная мука. Всенародная и международная. Если хотите, пан старший стрелок Кулеша, – он подчеркнул слово «пан», – можете ей помочь. Чего задумались? То-то. Маршал прав: поляки горазды болтать. Но едва дойдет до дела…

Завороженная настоящей польской речью, Бася не сразу сообразила, о какой помощи зашел тут разговор, и потому не успела зажмуриться. По ушам, как бичом, хлестнуло выстрелом. (Вот почему в статьях о германской войне наши солдатики хлестали из трехлинеек.)