Читать книгу: «Двадцатый год. Книга первая», страница 16

* * *

Простившись с Костей, Агнией и Соней, Бася, грустная и неудовлетворенная, села набрасывать план послезавтрашней лекции. Милостиво оставленный в комнате Василь устроился в ложбинке между впритык поставленными койками. Покончив с лекцией, Бася забралась с ногами на кровать и раскрыла томик Короленко. Матушка русского писателя Эвелина Иосифовна тоже была, к слову, полькой, урожденной Скуревич. Кем-то станет их с Костей польско-русское чадо – и когда оно заявит о своем существовании? Если не будут мешать, как сегодня, довольно скоро. Вы поняли, товарищи? Не мешать.

Сегодня, между прочим, никто и не мешал. Было тихо, даже слишком. Хозяева выглядели смущенными, о чем-то между собою шептались. И Олеська куда-то пропала. Если бы рядом был Костя… А так приходится читать про несчастных детей из Ровно. Это безусловно интересно, но сегодня Барбаре хотелось не словесности.

«Ясные дни миновали, и Марусе опять стало хуже. На все наши ухищрения, с целью занять ее, она смотрела равнодушно своими большими потемневшими и неподвижными глазами, и мы давно уже не слышали ее смеха. Я стал носить в подземелье свои игрушки, но и они развлекали девочку только на короткое время».

Барбара отложила книжку. Хоть бы Олеська зашла.

* * *

Шахматы расставлены, осталось сделать ход. Собственно, битва уже началось. Польские легионы и петлюровские когорты еще не сдвинулись с места, а хлипкий красный фронт потрясен до основания. Выбитые польским войском из Галиции галичане, которых в течение года последовательно принимали на довольствие петлюровцы, деникинцы, большевики, вчера, послушавшись петлюровских эмиссаров, подняли антибольшевицкое восстание. Вряд ли рядовые пошли на это охотно: не такие они идиоты, чтобы после уничтожения поляками их Западно-Украинской, sic, Народной, прости господи, Республики хоть на минуту, хоть в чем-нибудь поверить польским братьям. Но deutsche Ordnung есть deutsche Ordnung, против куковской⁶⁰ выучки красная анархия бессильна. Командиры рявкнули, солдатушки гаркнули и отправились с фронта на Винницу. Пускай не все, пускай кое-кого пришлось незаметно пристукнуть, пускай одна из трех бригад осталась под красным знаменем… Большевички засуетились, начали передергивать части, тщась быстрее погасить мятеж в своем тылу. Побегайте, хлопцы, побегайте. Дня через два вы поскачете еще быстрее. Последнее, впрочем, нежелательно. Не для того он потратил столько сил, чтобы дать им уйти от уничтожения. Остается вопрос, что делать с галичанами дальше. Отправить всех в концентрационные лагеря для пленных или всё же дать наименее опасным возможность чуть-чуть повоевать с большевиками? Искупить, так сказать, красный грех, ощутить вкус совместной победы?

Причин сомневаться в успехе нет. Большевистские солдаты, вечно сбиваемые с панталыку, смутно представляют, кого им ненавидеть. Тогда как за спиной его ребят – Монблан национальной культуры. Песни, романы, поэмы, многовековая школа ненависти и абсолютной веры в собственное превосходство. Конрад Валленрод, Гражина, ксёндз Петр и Яцек Соплица. Скшетуский, Кмитиц и Володыевский. Кшиштоф Цедро, Рафал Ольбромский. Герои Ломбардии, мученики Гаити. Мария Валевская. Петр Высоцкий. Сераковский и Траугутт. Вóроны и ворóны.

А что у кацапов, кроме вонючих портянок? Немецкий еврейчик Маркс, британский немчик Энгельс, своевременно обезглавленный Робеспьер, перестрелянные, словно куропатки, коммунары? Право, стоит поклониться Ленину и Троцкому, лишившим русских их собственных героев, суворовых, кутузовых, хмельницких, гордости, достоинства и чести. Теперь кацапам придется биться за бородатого немецкого жидка, того что презирал их и боялся. (Сам он бородатого еврея не прочел, было скучно. Но товарищи по партии цитировали с удовольствием.) За кого еще? За Лейбу бен Давида, за Феликса сына Эдмунда?

Но ведь они разбили царских генералов, неуютно шевельнулось в мозгу. И каких – героев большой европейской войны, Деникина, Юденича, Каледина, Краснова. Поежился и сам себе ответил, на еще не позабытом русском: царских генералов без царя в голове. Которые подобно большевикам не понимали за что воюют, не знали, на кого опереться, не умели никого к себе привлечь. Не-пред-ре-шен-чес-тво – это программа?

В отличие он них, он знает. В этом, двадцатом году он присоединит к Республике новые территории, создаст кордон из независимых, не от него разумеется, державок, наделит ветеранов землею в Полесье, на Волыни – как наделяли в древности своих легионеров Сулла, Цезарь и Октавиан. У Яся и Стася будет за что сражаться. И драться они будут с тысячелетним врагом, тогда как глупые иваны резали друг друга, не понимая зачем и за что.

* * *

Покуда ехали до Бердичева, Ерошенко разговаривал с Мерманом. Как ни странно, не без интереса. В отличие от Суворова, такого же фендрика как он, Оська был существом иного мира. Суворовская революционность была понятна и привычна. Кто из образованного русского класса не отдавал ей дани в юности – разве что нудный классицист Ерошенко, сыздетства испорченный опытом тысячелетий? Но Оська долгов перед народом не ощущал, одну только черную злость. Для Кости не очень понятную, даже после горького и страшного общения с солдатами в его последний год на фронте. Их-то ярость против тыловой буржуазии понять было нетрудно – не простить, понять, – однако ярость Мермана имела иные корни.

Верно, вот такое оно и есть, подлинное лицо социального переворота. Когда последние становятся первыми и устраняют предыдущих первых, чтобы те не путались под ногами. И в чем тогда отличие от сулланских и октавиановых проскрипций? В плодах для будущего? Позвольте усомниться.

Нет, в самом деле, на что вы рассчитывали, прекраснодушные мученики идеи? Да, да, вам вопрос, товарищ Суворов. На то, что массы окажутся мечтателями вроде вас? Странная наивность после ваших собственных теоретических дискуссий о движущих силах и классовых интересах – основою которых вы же сами полагали банальнейший прагматизм и, скажем честно, эгоизм. Или по-вашему, мерманы, захватившие власть ради собственного эгоизма, сделаются ни с того ни с сего альтруистами? Странный подход, товарищи. Прямо скажем, немарксистский. Впрочем, кто знает, быть может, и Оська мечтает о чем-нибудь? Вон как порою загораются глаза. И трусом не назовешь – Суворова не испугался.

Когда неизбежно заговорили о фронте и выяснилось, что последние два года той войны Костя провел в своей губернии, на Юго-Западном, Соня сочла необходимым спросить:

– Это, должно быть, особенное чувство, когда защищаешь свой собственный дом?

Костя пожал плечами. Соня, несколько наивно, переключилась на чекиста.

– Вы ведь тоже воевали, Иосиф?

Мерман старательно скривился, выразив презрение к империалистической бойне, на которую шли добровольцами гимназисты, студенты и иные болвантропы.

– Я воюю теперь, не тогда, – объяснил он Софии. – Товарищ Ерошенко за царя и французских банкиров старался, а я за народ загибаюсь. И знаете, Константин Михайлович, – повернулся он к фендрику, – мне вот что страшно интересно. За что ваш брат так Брусилова не уважает?

Костя насторожился.

– Наш брат?

– Ну, офицер бывший то есть. Вы не думайте, я со многими вашими говорил. – Сволочь, подумал фендрик. – Как скажу им за Брусилова, один кривится, другой совсем в бутылку лезет. Будто Брусилов один в красной армии служит. Да и кто он у нас? Нуль без палочки. А у вас главнокомандующий был армиями фронта. Главкомюгзап. Я правильно выучил? Потом и вовсе главковерх.

Костя преодолел желание бросить взгляд на «брусиловские» часы. Хмуро кивнул.

– Правильно. – Помолчав немного, добавил: – Это трудно объяснить, Иосиф Натанович. Лично я к гражданину Брусилову равнодушен. Глубочайше.

– А нельзя быть равнодушным, товарищ Ерошенко. Говорил же вам Евгений…

До Бердичева добрались только к ночи и застряли до утра, по ночам железнодорожники предпочитали не ездить. Единственная радость – поезд сильно опустел и удалось перебазироваться в классный вагон. Первым делом открыли окна, развеяли спертый воздух. Привольно разложили багаж. Мерман развязал свой сидор и стал выкладывать провизию. «Угощайтесь, товарищи». В дорогу он снабдился основательней, чем собиравшиеся наспех синеасты. Соня и Агния, не желая уступать, начали выкладывать свое.

На рассвете вагон начал постепенно заполняться выезжавшими в Казатин бердичевцами и возвращавшимися домой казатинцами. Правда, отделение, где обосновались Ерошенко и компания, прочие пассажиры до поры до времени обходили. Ехать рядом с грозного вида Мерманом отчего-то никому не хотелось. Но лишь до поры до времени.

– Добрый день, товарищи! Позволите устроиться с вами? – раздался, перед самым уже отправлением, приятный баритон с чуточку нерусским, но не южным, а почти иностранным, хотя и привычным в России акцентом.

На лице чекиста отразилось разочарование. Соня с Агнией испытали нечто сходное, но сумели это нечто сходное скрыть.

– Лабди́ен, би́едри, – не поднимая головы, машинально ответил Костя. Принесла ведь нелегкая, мало было ему Натаныча. И тут же обругал себя за эгоизм – а заодно за не очень вежливый, если вдуматься, ответ. Блеснул, звезда варшавской лингвистики.

– О! – рассмеялся латыш. – Не глядя. Похоже, мне не научиться говорить по-русски правильно.

– Вы говорите совершенно правильно, – вскочил покрасневший фендрик. Протянул затянутому в ремни светловолосому командиру руку. – Устраивайтесь, пожалуйста, место есть.

– Конечно, есть, – подхватила Агния. – Где четверо, там и пятеро. Просто товарищ Ерошенко филолог, у него профессиональный слух.

– Спасибо, – ответил, улыбаясь, би́едрс, – только я не один.

Оська насупился. Ему живо представилось выстроившееся в проходе отделение латышских стрелков. Которые хоть и латышские, а та же русская солдатня, в пыльных обмотках, вонючих портянках. Девушки, напротив, заинтересовались. Парочка-другая интересных блондинов с приятным, почти иностранным акцентом – почему бы, собственно, нет? И снова всех постигло разочарование, для Оськи скорее приятное. Спутник у командира оказался один, и не спутник вовсе, а спутница. Тоже белокурая, и довольно привлекательная. Не Бася, конечно, но не хуже Агнии и Сони. Оська расплылся в улыбке.

– Магда Ба́лоде, моя двоюродная сестра, – сообщил командир, пропуская девушку вперед. Видали мы таких сестер, весело подумал Оська. Кузи-и-ина, понимающе, пускай и не вслух, протянули Агния и Соня. – Кстати, я до сих пор не представился. Круминь, Юрий Андреевич. Лучше просто Юрий.

– Юрис Круминьш, – проговорила со знанием дела Агния.

– Можно и так, – согласился латыш. – Хотя, – бросил он взгляд на варшавского классика, – лучше Круминь. А то ведь скажешь Круминьш, и начнут склонять: Круминьша, Круминьшу… Как железкой по стеклу. Правда, товарищ филолог?

Костя кивнул. И опять машинально. Ибо постыдно, хоть и против воли, утонул в глазах у круминевской кузины. Девушки пригожей, ростом примерно с Басю, но чуть плотнее и круглее, выпуклее телом и несколько шире лицом. С несколько бо́льшим, так сказать, процентом Weiblichkeit – тогда как Баська при всей ее серьезности и взрослости внешне оставалась девчонкой. Прекрасной, грациозной, но девчонкой, которой не дашь на вид больше восемнадцати-девятнадцати. Магда же Балоде, будучи младше Баси, выглядела вполне на свои двадцать три и даже на больше. Исключительно в положительном смысле – зрелости, опыта, красоты. Не настолько яркой, как у Карловны, но неудержимо влекущей. Многих. Практически всех.

Остановившись на фендрике чуть дольше, чем на прочих, бархатно-зеленые, с дымкой и туманом глаза Магды Балоде на секунду осветились чем-то бесконечно теплым. Чуть влажные полные губы дрогнули, на крепких щечках выступил румянец.

Костя выглядел смущенным. Так и не взошедшее светило было готово смущаться по множеству причин, зачастую совершенно ничтожных.

Встреча зеленых и серых глаз не укрылась от внимания Агнии и Сони – давай, давай, девчонка, волосики поправь, губенки оближи, – и слегка задела Оську. Ему латышская кузина улыбнулась дружески, но не нежнее, чем обеим девушкам. Словом, равнодушно. «Шалава курляндская, – обиженно подумал губчекист. – Сразу видно, законченная расистка. И этот туда же, кацапский кобель. Вот расскажут девки евоной подружке, будет знать. А не расскажут, так я ей сам намекну».

Почему он решил, что Магда Балоде родом из Курляндии, а не из Лифляндии?

* * *

Сегодня на Случи, неподалеку от Звягеля – в империи царей его назвали Новоград-Волынским, – маршал принял смотр уходившей в дальний рейд кавалерийской дивизии. Бывшим австрийским, бывшим русским, бывшим прусским и легионным конникам под командой железного Ромера предстояло пройти по тылам противника сто семьдесят километров и, овладев внезапно узловою станцией Казатин, разорвать железнодорожные коммуникации красных сразу по двум направлениям: по рокадному, с севера на юг, и по фронтальному, от линии фронта на Киев.

(Звягель, оказавшийся на этой самой линии фронта, лежал в руинах. Буквально накануне деятельный подполковник Бжозовский, согнав евреев, местных мужиков и пленных, восстановил взорванный мост через Случь, сделав возможным переброску на правый берег польских формирований. Среди работавших особенно потешно, символом международной солидарности, смотрелись ходи и абрамы.)

Сотни всадников в колоннах по четыре мерно привставали и опускались в стременах на английской, облегченной рыси. На пиках трепыхались разноцветные значки, не оседала желтоватая, выбиваемая копытами пыль. Ромер, пересевший из автомобиля в только что приобретенное седло, с любопытством рассматривал новых подчиненных, изредка бросая взгляды на вождя.

Командиры эскадронов, подъезжая к мосту, радостно выкрикивали: «Смирно! Равнение направо!» Вождь, приставив ладонь к серой легионной фуражке, отдавал кавалеристам честь и раз за разом повторял, растроганный: «Ехать, ребята, ехать».

Состояние и дух дивизии удовлетворяли. Несмотря на сохранявшуюся пестроту мундиров и вооружения, три тысячи прошедших мимо конников смотрелись настоящим целым. Чем ни обернется их движение, переполоха в тылу большевиков они наделают. И даже если не возьмут Казатина, то попортят магистраль не хуже, чем попортили прошлой осенью, прокатившись по красным губерниям, донцы генерала Мамантова, а еще раньше, на Харьковщине, терцы генерал-майора Топоркова. Ждать от конницы большего после Великой войны не стоило. Ну а если дивизия Казатин все-таки возьмет… Отчего же не взять, имея при себе шестнадцать пушек и никого не имея перед собой в Казатине?

Алы и турмы Rei Publicae Polonicae restitutae⁶¹ распахнут возрожденной черноморско-балтийской империи дорогу на дикий Восток. Варвары будут отброшены. В леса и болота. Навеки.

* * *

По дороге из Бердичева в Казатин мужчины говорили о своем, обсуждая новую измену галичан. «Это жеж надо, какие босяки!» – горячился Иосиф Натанович. Хладнокровный Круминь отвечал, что да, конечно, однако чего хотеть от иностранцев, тем более таких, что всю войну провоевали против нас, против России. «А как они вообще оказались в красной армии?» – заинтересовался Костя, не уследивший за недавними перипетиями. «О, это целая история!»

Было так, рассказал им Круминь. Когда зимою стало ясно, что Деникину каюк, взятая белыми на иждивении УГА, Украинская Галицкая армия, задумалась. В очередной уже раз. Умирать за Деникина представлялось еще более нелепым, чем прежде – умирать за Петлюру. Одни командиры предлагали уйти в Бессарабию, к румынам. Другие нашли, что удобнее вовсе не уходить – вопрос еще, пустят ли румыны на захваченную ими территорию, – а оставаться на месте и поменять провиантский склад. Кроме расчетливых прохиндеев, нашлись среди уэсэсовцев идейные романтики и даже коммунисты.

«Среди кого?» – не понял аббревиатуры «уэсэсовцы» Иосиф. Костя предположил: «Украинских сечевых стрелков?» «Их самых», – подтвердил латыш.

Прохиндеи и романтики объединились, устроили переворот и сместили высшее начальство. «Ваши потом, – сообщил Круминь Мерману, – их генералов арестовали». «Какие еще наши?» – возмутился Натаныч. «Одесская ЧК». «То-то, Одесская. А то чуть что, сразу наши. Шлепнули?» «Отправили в Москву. В качестве военнопленных». В результате УГА превратилась в ЧУГА, в Червону Українську Галицьку Армiю.

Девушек военно-политические вопросы не интересовали. Но о чем беседовали девушки, посторонние услышать не могли, ибо говорили они вполголоса, чтобы не привлечь внимания снующих по вагону пассажиров. Те же, наблюдая интересную компанию, предавались разнообразнейшим мыслям.

«Опять жиды да инородцы, пропала бедная Россия», – грустно вздыхал про себя Артемий Савченко, учитель математики из Жмеринки. «Москали, душители свободы», – горячился тайный партизан Петлюры Олексий Гармаш из Винницы. «Вот бы мне таку глазастеньку заместо моей Параски», – скалился дед Нечитайло из Нижней Хреновки, что под Казатином.

«Ну а потом, как всегда бывает, пошли разочарования, – продолжал рассказывать латыш. – Вместо желто-голубого флага – красный. Вместо „Всё еще не померла” – Интернационал. Вместо попов и Грушевского – Нахамкес». «Шо?» – встрепенулся задремавший Оська. «Товарищ Стеклов, – объяснил совершенно спокойно Круминь. – Он приезжал, выступал перед ними. Что еще? Вместо войны против Пилсудского и освобождения Галиции – переговоры с поляками о мире. И совсем ужасное и невозможное – офицеров в довольствии уравняли с нижними чинами. Словом, оскорбили, обманули и унизили. Не знаю, кто и как их сагитировал, но факт есть факт: взбунтовались и ушли с позиций».

Пассажиры между тем, отводя застенчивые взоры от военных – Костю принимали за военного, – любовались тремя настоящими, из другого, прекрасного, не бердичевского мира барышнями. «Снова на чужие жопы пялишься? Мало получил за Ривку Певзнер? Еще получишь, старый курвоед», – бормотала в уху Эфраиму Кацу супруга, мать шести или семи новых Кацев. «Какие жопы, Голдочка, разве ж это жопы? Это жеж больно смотреть, а не жопы», – отбивался несчастный, но совсем не старый Кац. «Эх, поставить бы коммунарок в позицию, – мечтал, бродя туда-обратно, Семка Иванов из банды батьки Рудого, – а потом кишки на вилы намотать, шоб неньку нашу не гнобили».

«И много их у нас, этих красных галичан?» – спросил Ерошенко у Круминя. «Зависит от того, как считать. По едокам, так смерть Пилсудскому. А если по штыкам…» «Это как водится, – весело хрюкнул Натаныч. – Расея, мать вашу…»

«Была ведь жизнь. Быть может, сызнова начнется?» – затосковал, завидев дев, три дня не спавший отец Феофан Дашкевич – в куцем пиджачке, опорках, латаных портках, с немецким вылинявшим ранцем за плечами. Бороду он сбрил, укрываясь от Волынской губчека, а в германском ранце вез четвероевангелие и купленное в Бердичеве на последние керенки сало.

* * *

Другой отправленный им сегодня отряд, под командованием Рыдза-Смиглого, состоял главным образом из пехоты. Две пехотные дивизии, бригада кавалерии, семь артиллерийских батарей, три взвода броневых автомобилей. Один из полков в полном составе посадили на грузовые машины. Большевистские пропагандисты всех польских солдат беспричинно называли легионерами – так вот, этот полк и вся дивизия действительно были легионными. Первая дивизия, первый полк.

Группа выдвинулась рано утром, практически ночью, в три. Дрожал пропитанный бензином воздух, фары резали белёсыми снопами света мрак. Сверкали выхваченные из тьмы германские и французские каски, качались в кожаных чехлах стволы орудий – каждую пушку тащило по шесть лошадей, – дымом курилась пыль. Ревели, заглушая голоса, моторы, черными тенями скользили самокатчики, подскакивали на ухабах полевые кухни. Тяжко урчали грузовики моторизованных батарей – были в группе Смиглого и такие. У села Крапивня отряд разделился и пошел двумя параллельными трассами – по главному шоссе и по проселочной дороге.

Путь Рыдза, восемьдесят километров, был обозначен на карте жирной стрелкой. Своим концом та упиралась в русский губернский город. Бывший русский и бывший губернский, поправился маршал, взглянув на часы. Было полтретьего пополудни.

Донесения Рыдза внушали надежду. Через полчаса после начала наступления красные заслоны были сбиты. Начался бег наперегонки с покатившимися на восток большевиками, сопровождавшийся отражением вялых контратак малочисленной красной кавалерии. Грузовики, фиаты и паккарды увязали в дорожном песке, жидкие мостики ломались под бронемашинами, но техника упорно, непреклонной римской поступью двигалась и двигалась вперед. Уже в 12.30, спустя девять часов с начала марша, моторизованная группа была в двенадцати километрах к юго-западу от цели. Оставалось сосредоточиться, передохнуть и нанести решительный удар.

А вот что с кавдивизией Ромера, было ясно пока не вполне. Произошло столкновение с неприятельской конницей, вот здесь – маршал еще раз обвел то место, где 9-му уланскому, бывшим австрийским конным стрелкам, пришлось атаковать большевицкую конницу и отражать ответное ее нападение. Контратака красных отбита пулеметами, тем не менее досадно – полной внезапности у Ромера не будет, ему же она сегодня нужнее прочих. Разве что поможет скверная организация связи у москвы и большевицкий анархизм.

– Есть донесения от Ромера? – спросил он адъютанта. Вопрос, по сути, был бессмыслен. Оба прекрасно понимали, что коль скоро донесения будут, главковерху доложат немедленно.

Уланский майор покачал головой. Вождь углубился в карту. У Ромера была радиостанция, почтовые голуби – и до сих пор ни одной депеши. Неужели рассеяны? Не поднимая глаз, он отдал распоряжение сидевшему в сторонке ординарцу:

– Пусть мне и майору принесут по чашке кофе. Пора перекусить. И про себя, сынок, не позабудь. Быстрей.

Ординарец беззвучно вышел. Следом удалился майор. Глава державы, прикинув в уме, который может быть час, поглядел на часы, опять. Как обычно, сошлось, погрешность полторы минуты. Кстати, куда запропастился французик, генерал Анри? Переутомился, уснул? Тем лучше, не до него. Но что же с Ромером? Рассеяны, блокированы? Да нет же, всё должно пойти по плану. Левый протез зудит как никогда. У Рыдза очевиднейший успех. Поколдовав над цифрами в блокноте, маршал нанес еще несколько стрелок и, пользуясь недолгим одиночеством, пропел: «Здесь преступники большие, им не нравился закон, и они за правду встали, чтоб разрушить царский трон».

* * *

Мерман с латышом остались на казатинском вокзале. Круминь настоял, чтобы Магда, ввиду опасных обстоятельств, срочно отправлялась в Киев, «в часть». Там он ее, завершив дела в Казатине, нагонит. Магда, к удивлению кузена, не роптала.

Ей, Соне, Агнии и Косте повезло. Состав на Киев не был переполнен и не замедлил с отправлением. «Доверяю вам кузину», – напутствовал Костю латыш. Фендрик покраснел, девушки хихикнули. После чего привычно сбились в кучку и начали шушукаться о девичьем.

Киевский поезд начал медленно выбираться из скопища эшелонов, заполненных тысячами людей. Главным образом больными и ранеными, а также медицинскими и тыловыми службами, выражаясь по-военному – не штыками, а едоками. Там и сям трепыхалось на веревках белье. Сновали выздоравливающие, ходили санитары, бегали, с крестами на косынках, сестрички. С угольно-чугунным железнодорожным запахом мешались ароматы йодоформа, дезинфекционной хлорки и карболки. Кое-кто из пассажиров без стеснения прикрыл излишне чуткий нос – чего Костя и девушки позволить себе не могли. Наконец остались позади и тыловые службы. Вагоны, выкатившись на простор, бодро застучали на стыках.

Измученный Костя задремал, но дремал он, как обычно, чутко. Отлично слыша полушепот по соседству, все более громкий, иногда почти веселый – улыбалась даже Соня. И уж конечно, услышал он смех, сопроводивший историческую фразу Магды Балоде – фразу, достойную войти в анналы русской революции: «Про латышки говорят, мы слабы на передок. Конечно, так, но кому это плохо?» Предназначалась историческая фраза не ему, ведь фендрик, все видели, спал. «А эти славные латышечки опасны», – подумала, бросая взгляд на Костю, Агния.

«А мне и дела нет до ее передка, – подумалось варшавскому классику. – Несмотря на милый акцентик и на трогательные ошибочки. Я в четырнадцатом говорил по-польски так же, как эта летточка по-русски? Представляю, как умилялась Барбара».

Акцентик, ошибочки и в самом деле были милыми, придавая Магде Балоде известный налет заграничности – напрочь отсутствовавший у Карловны с практически родным для нее русским.

«Слабы на передок – где она только нахваталась? Жалко, Баськи рядом нет. Такого она не слышала. Ей бы такое понравилось».

* * *

К полудню фронт зашевелился на всех участках. Почти одновременно с группой Рыдза и дивизией Ромера двинулись в наступление группа полковника Рыбака на севере и две армии, вторая Листовского и шестая Ивашкевича, на юге. Ры́бак имел задачей уничтожение группировки красных в Коростене и Овруче, Листовский взятие Бердичева, Ивашкевич – Бара, Жмеринки и Винницы. Донесения сыпались градом, стрелочки на картах становились гуще, ярче. Большевики – там, где выявлялось их присутствие, – отходили почти без сопротивления. Растянутые жиденьким кордоном по огромному пространству от Полесья до Днестра, они спешили убраться и соединиться с главными силами. Объективной трудностью для них было то, что главных сил в природе не существовало.

Собранная маршалом на украинском фронте группировка по масштабам прошедшей войны смотрелась не очень внушительно. Сорок шесть тысяч активных штыков и сабель, по прежним меркам – два армейских корпуса. Ныне они именовались армиями и передвигались по равнинам, где недавно противоборствовали миллионы. Про «армии» кацапов не стоило и говорить. Одна едва тянула на дивизию, другая разве только на бригаду. Ему передавали, с ехидным удовольствием, что в Париже, на мирной конференции, положение на востоке оценивают так: эра гигантов прошла, наступила эпоха пигмеев. О, не будь он политиком, он бы бросил в лицо разжиревшим на крови миллионов скотам: нынешние пигмеи дерутся не менее ожесточенно и гибнут не менее мучительно, чем прежние гиганты. Не говоря о куда большей насыщенности подразделений пулеметами, что тоже имеет значение. И для него, и для большевиков.

Большевиков… Большевики, большевики.

Большевики – это подарок судьбы. С их глупостью, демагогией, шараханьями. У них есть цель – но эта цель смехотворна, ибо грандиозна и недостижима. Отсюда их метания, от которых третий год шалеет вся Европа. Его же цель настолько понятна и путь к ней настолько прям, что из тактических соображений можно смело повернуть в любую сторону, ибо с верного пути не собьет уже ничто. Необходимо только единоначалие – невозможное при нелепо избираемых советах. О, он бы с удовольствием почитал стенограммы их съездов и их конференций. Как они уговаривают, уламывают, улещивают и бешено поносят друг друга. Впрочем, чтобы это себе представить, достаточно и их коммунистических газет. Шайка беспочвенных мечтателей, подлинный клад для предприимчивых соседей. Только бы их не смёл прежде времени замороченный, перемороченный и вымороченный ими до последней крайности народ.

Нельзя было признаться вслух, но его, вождя державы, тешили известия о чрезвычайках, об оседлавших их бандах – как назвать их иначе? – полууголовных и уголовных элементов, которых коммунисты, опомнившись, время от времени уничтожали, чтобы тут же, не имея выбора, заменить другими негодяями – или же наивными романтиками, которые вскоре посходят с ума. О продразверстках, продотрядах, о равнодушных зверствах китайцев, латышей. О русских ужасах было приятно сообщать польской публике, а также свежеобретенным союзникам. В меру и без меры преувеличив, этим можно было пугать. Но не радоваться было нельзя. Ибо наблюдалась в этом божественная справедливость. Даже в том, что среди коммунистических заправил оказалось множество поляков – дзержинские, менжинские, мархлевские, коны.

И вместе с тем, что-то с каждым месяцем настораживало. В безнадежной анархии, в бездне дикости и беззакония, среди грабежей и убийств, в полезной для нации – для польской нации – русской войне всех против всех начинали происходить не вполне еще понятные процессы. Намечалась опасная кристаллизация, грозившая привести к тому, что нынешнее аморфное состояние изменится и на востоке вновь появится нечто – как бы лучше сформулировать? – могущее дать отпор.

Непостижимым чудом большевики одолели всех своих врагов на всех фронтах. Осмелели настолько, что с русской бесшабашностью, с коммунарским радикализмом отменили, вторично уже, смертную казнь. Еще немного, и они откажутся от кошмарной экономической политики, от идиотской веры в коммунизм и в добродетель освобожденных от капиталистического рабства масс. Распустят чрезвычайки, восстановят суд, полицию, армию, словом – государство. Привлекут к себе дельных специалистов, примирятся с интеллигенцией, будут признаны Западом. И что тогда? Опять Россия? Та, против которой бились лучшие сыны польской нации? Которую удалось сокрушить невероятным, фантастическим напряжением сил? Великая европейская держава?

Нет, господа, увольте. Такой России более не будет. Будет то, что от нее останется. И объяснять, что такое Россия, цивилизованному миру будет Польша. Правильная Польша – та, что в борьбе созидается им и его соратниками.

* * *

Воскресенье прошло еще тоскливее, чем суббота. В городе царила тишина, гнетущая, беспокоящая. Непонятно было, добрался ли Костя до Киева. Чтобы отвлечься, Бася вымыла пол и набросала пару-другую лекций. О Перикле и Пелопонесской войне, о Сулле и Цезаре, о революционных войнах Франции. Перевела шесть страниц из Робеспьера. На сей раз аррасский зануда показался чуть менее скучным, чем тогда, когда рядом был Костя. Взвесив на руке исписанные листы и похвалив себя за ощутимый результат, Бася твердо решила начать с понедельника новую жизнь. Для начала – ввести ограничения. «На употребления Кости?» – поинтересовался внутренний голос. «На общедоступные удовольствия», – переформулировала Бася. «Ерошенко общедоступен?»

Вечером, отужинав со смущенными чем-то хозяевами, непохожей на себя, молчаливой Лесей и жизнерадостным котом, Бася вернулась в комнату. Подмела без надобности пол, дочитала до конца «В дурном обществе» и после смерти бедненькой Маруси честно погасила лампу. Спать не хотелось, совершенно. В голове крутилось: «Только одна могила, огороженная частоколом, каждую весну зеленела свежим дерном, пестрела цветами». Хорошо хоть завтра будет дело. А в среду, бог даст, возвратится из Киева Костя.