Читать книгу: «Экзопланета Гигулатикус», страница 3

Глава 7 Долина Джеландаг

В светозарной той стороне

Осьмикрайная, на восьми ободах,

Белая равнина блестит.

Там не увядающая никогда,

Не знающая изморози ледяной,

Зелень буйная шелестит.

Там высокое солнце горит светло,

Никогда не падает снег,

Никогда не бывает зимы.

Лето благодатное там

Вечное изливает тепло.

Олонхо

Кругом цвели босвеллии.

И пахло ладаном.

По окраинам долины, на взгорьях, мерно качались и поскрипывали корабельные сосны.

Нежно шумела небыстрая речушка.

Пели птицы.

И дуновение ветра – было тихим.

У гигулатов отсутствовала письменность. И нельзя было сослаться на какой-то текст, где чёрным по белому сказано, что Джеландаг – это то-то и то-то. Оставалось лишь догадываться по гигулатам, что Джеландаг – это такой набор звуков, музыка которых лучше всего отражает характер данной местности. Гигулаты произносил "Джеландаг" протяжно, пропеваючи, с двойным повторением ударного "а" в конце слова.

Где-то, в глубине Джеландага, горел небольшой куст.

Он горел постоянно, не затухая.

Пытливые умы Миссии №1, обнаружив это место, пробовали воспламенять от этого куста всевозможные сучья и ветки, и всё воспламенялось.

Пламя изучали. –

В нём не было ничего необычного: горит куст.

Необычность была разве в том, что пламя это почему-то не обжигало.

Ещё, странная штука, – гигулаты никогда ничего не зажигали от этого куста.

Благолепие, уют, мирность долины Джеландаг – были непередаваемые. Человеку ничего не хотелось обустраивать здесь. Самой природой здесь было всё как-то обустроено. Но и здесь человек, при длительном пребывании, начинал сперва скучать, потом брался что-то исследовать, затем во что-то грубо вторгаться.

Гигулаты не скучали никогда. Словно их умы были заняты каким-то внутренним мирным пребыванием.

Конец Главы 7.

Глава 8 Гигулаты

Всё песнословит Тебя.

прп. Ефрем Сирин

Гигулаты двигались мирно. Часто пели.

Пение необычное. Непривычное для человеческого уха. Пение не земляное, как будто не о земном. Пение горе, горнее. Сакральное. Оно, почему-то, не надоедало, как не надоедает пение птиц в лесу.

Телеса гигулатов походили на фигуры артистов балета, но были несколько справней, – это не умаляло ни грации, ни лёгкости гигулатов. Наигранность в гигулатах отсутствовала. Сплошная естественность.

Как и люди, они несколько отличались друг от друга разрезом и цветом глаз, цветом и характером волос, цветом кожи. Взгляд их походил на детский, но преобладал ум. Что-то было во взгляде их и от праведных пожилых людей, но только блеска, гармонии и радости в глазах гигулатов было больше.

Джею попадались и нравились такого рода заметки о гигулатах. – Заметки юродивого Георгия. Этого, по всей видимости, чуткого и чувствительного чудака, перекочевавшего на Гигулатикус с какого-то сибирского поселка планеты Земля. Где-то сохранились данные, что прибыл он на экзопланету вместе со своим отцом. Его старик лихо играл на гармошке, на баяне, прекрасно пел, в связи с чем угодил даже на плакат, располагавшийся теперь в местном музее "Человек и Гигулатикус". Информация о Георгии этом была весьма размыта. Смоделированные нейросетевые данные о нём были противоречивыми. Ни то он был своеобразным от роду. Ни то некие отклонения в нём и чудачества начали возникать в момент перелёта. Были размытые сведения, что необычнее особенности стали просыпаться в нём на Гигулатикусе. Георгий этот особо отличался тем, что везде, где бы он ни находился, начинали возникать своего рода молельни. Выделенный ему жилой модуль №40 со времением стал напоминать часовню. Когда Георгий оказывался по тем или иным причинам в научных модулях, расположенных там-сям по Гигулатикусу, то спустя какое-то время в них начинал возникать какой-то церковный дух. Времени он придавал мало значения, лишь бы оно проводилось по Богу. Иногда он говаривал: "Молитва – перво, а остальное – второстепенно". Всё у него текло как-то само собой. Во всём был хаос. Хаос был и в его заметках. Заметки неструктурированные, всегда без датировки. Заметки, как по наитию. Заметки краткие, поскольку написаны то ручкой, то карандашом, то маркерами разных цветов. Выполненное роботом Игреком визуальное сканирование (паст ручек, карандашного графита и различных маркерных наполнителей) показало, что в среднем юродивый этот раз в месяц (36 земных дней) делал одну небольшую заметку. Некоторые из этих заметок Джей фотографировал. Фотографии с текстами шли таким чередом:

"Удивительно, что в таких далёких далях эти существа, гигулаты, – внешне ничем не отличаются от человека".

***

"Хорошо, что наша Миссия №1 не навязывает своих ценностей этим гигулатам. Они не нуждаются ни в каких наших ценностях".

***

"Грех окутывает и обволакивает нас, где бы мы ни находились. А гигулатов нет. У меня на этот счёт лишь одно предположение: они никогда не теряли и не теряют связи с нашим общим Творцом".

***

"Крестить их не надо. Зло, лесть не гнездится в их сердцах. Не смею исключать, что гигулаты бессмертны, но это надо как-то пронаблюдать, зафиксировать. Можно, конечно, этого и не делать, какая разница".

***

"Питаются гигулаты как будто огнем, – греясь у этого своего горящего куста. Размножаются странно – как это похоже на то, о чём у кого-то их христиан приходилось мне читать про размножение не жидким путём, про размножение путём умным".

***

"Сегодня я наблюдал за одной гигулаткой. Наверное, она даже этого не заметила. Она сидела на своей правой стопе, опершись подбородком на левое колено, медленно набирала песок в руки, ещё медленнее сыпала его перед собой, что-то выводила на нём и – пела. Её рыжие волосы то и дело мерно вздымались от дуновения нежного ветерка. И тут-то я вспомнил Исикаву Такубоку, пятистишие из его "Горесть песка"":

Да, говорят недаром,

Что так прекрасна прядка волос,

Случайно упавшая на лицо.

Я засмотрелся,

Пока ты писала.

***

"Они поют и так общаются друг с другом. Наедине они поют тоже, но интонация при одиночном пении похожа на молитву, на общение с Богом. Моя душа постоянно радуется, когда я нахожусь рядом с ними в Джеландаге".

***

"У них нет никаких признаков ритуалов, обрядов, возможно по той причине, что они неразрывно и постоянно связаны с Творцом? Похоже, им не нужна ни вера, ни религия, – вероятно, они в постоянном богообщении?"

***

"Кто-то учёный сказал мне, что нейросеть не нашла аналогов, схожестей песен гигулатов с чем-либо. По мне – их песнопения чем-то, очень-очень отдалённо, напоминают византийский распев".

***

"Этот Джеландаг, как какой-то скит, где под небом собраны совершенные люди".

***

"У них патологически и хронически не нарушена связь с Творцом, как у нас, людей".

***

Тексты этого Георгия мало кого интересовали. По большому счёту, до Джея, – они постоянно пылились в музее "Человек и Гигулатикус".

С прибытием Второй Миссии интерес к гигулатам резко возрос. Вновь прибывшие пытались наладить контакт с гигулатами. Но сложность состояла в том, что джеландагские человекообразные ни в чём не испытывали нужду, были абсолютно равнодушны к суетливым инициативам людей.

Позже, по истечении нескольких десятилетий с момента прибытия Второй Миссии, кто-то из людей делал ряд попыток вывести гигулатов из себя с целью посмотреть особенности их поведения в конфликтной ситуации. Но такие попытки всегда оборачивались чем-то непредсказуемым: то обидчика, за одно лишь его намерение, – ударяла молния, то происходил иной несчастный случай. Словно какое-то провидение оберегало и хранило всех этих гигулатов. Всё это порождало всевозможные слухи. Некоторые стали даже пугать гигулатами непослушных детишек. Так что представители Миссии №3, по прибытии, отправлялись смотреть гигулатов, конечно, с интересом, но не с чистого листа, а с багажом надумок, порождавших излишние опасения, а у кого-то и заведомую, заочную неприязнь.

Конец Главы 8.

Глава 9 Кабина №1721

Иногда по ночам мне становилось страшно. Казалось, подниму голову с подушки и ударюсь о звёзды головой, так что разобьются они над нашей нищетой…

Пабло Неруда

Кабиной №1721 Джей называл свой домишко на Папирусе. Кабина. Это словцо прилипло к Лазареву еще с перелёта. В промежутках между гибернационными снами, в пору, когда его биологический возраст перешёл где-то за 23 года, он с увлечением, и порой чрезмерно активно, просматривал записи кабинщиков со всевозможных уголков планеты Земля. Ему нравился стиль cabin life. Нравилось, что кабинщик не живет постоянно в своей землянке, или в лачуге, или в домике, а лишь наведывается туда на непродолжительный срок. Наведывается так, отдохнуть от города, побыть на природе, уединиться, собрать тело земляным трудом, занятиями для выживания, ну и почилить, конечно. Что-то из записей кабинщиков Джей перенес в Пиксельный поток и с упоением "купался" в сюжетах с лесом, горами, ручьями, снегами. Особенно ему нравились пикселяции почему-то сибирской природы. Когда он уделял им внимание, то излюбленным его делом было погрузиться вглубь тайги и замереть там, стоять этаким пнём и подолгу обозревать дерева, мхи, ручейки. Японские холмистые леса ему нравились тоже. Он находил их похожими на сибирские. Где-то в 27 лет он увлекся хокку, и те трёхстишия, которые были о природе – Джей заносил в Пиксельный поток; тогда в некоторых пикселяциях возникал голос, который зачитывал хокку сперва на японском, а затем на русском языках. Такую увлеченность Лазарева разделял робот Игрек. Порой они вместе, во время перелёта, в небольшой каюте космического корабля, бродили в Пиксельном потоке по тайге, по таёжным домикам-кабинам, и если бы стороннему зрителю довелось бы их наблюдать в тот момент без пикселяций, то он непременно счел бы их за сдвинутых.

Но ему, юному Джею, так хотелось заиметь свою лесную кабину, – вживую. Ему даже, порой, казалось, что он смог бы сидеть в такой кабине годами и старится до глубоких седин, ничего не зная о людях, событиях. И когда, по прибытии на Гигулатикус ему определили его ячейку 1721, он назвал ее "Кабина №1721" или просто "кабина". И, конечно же, – это была по большому счету кабина, – в самом привычном понимании этого слова. И все признаки кабины и кабинщика Джея были тут на лицо.

Кабинщик. Кабинщик. Да, Джей – кабинщик! Потому что во всякого рода делах, передвижениях, коммуникациях, суете – он думает, как бы оказаться в своей кабине №1721. Уединиться. Ему нравится его кабина. Она такая подходящая ему досталась, по распределению, по прибытии. Шуточно играя цифрами, он находит, что его кабина №1721, как и его Ф-атом J11, но только случайно, ознаменована 11, потому что в сумме 1+7+2+1=11.

Почему же его кабина – кабина? С натяжечкой – но кабина? Этому есть несколько причин:

1.Жилой модуль №1721 располагался на таком витке поселковой папирусной спирали, что оказывался внутри небольшой рощицы. Это давало ощущение, что он вдалеке от каких бы то ни было населенных пунктов.

2.Природа вокруг – чистая и девственная.

3.Джей являлся одним из немногих, кто, например, возился с дровами. В этом не было необходимости с точки зрения обогрева, с точки зрения кухонных задач и пр. Но Джей возился, – для камина, который он сам соорудил внутри своей кабины. Ещё – для костра, который он жёг иногда вечерами, общаясь с Игреком. С водой Джей возился тоже. Конечно, вода поступала в модули богатая, ключевая. Но недалеко от жилого модуля №1721 был родник с минеральной водой, которая очень нравилась Лазареву, он предпочитал пить её. Иногда Джей косил газон. Конечно, это могли делать роботы, но он любил делать это сам. Делал Лазарев и ещё какие-то строительные-благоукрасительные работы, то и дело вытаскивая из лесу корабельные сосны. Таким образом, внешне его передвижения по жилому участку очень напоминали те, что когда-то были у кабинщиков, выдавивших когда-то давным-давно всякого рода экопоселения на планете Земля.

4.Ночи и сны. Иногда Джей просыпался ночью в своей Кабине. И ему становилось жутковато. На космическом перелётном корабле Петагма такого не было, – там он уходил в гибернацию и пробуждался не один, а целым людским экипажем. А здесь, посреди рощицы, в своём модуле, – он был один в своей ячейке, и только скрип корабельных сосен изредка нарушал тишину ночи, и мерно шептал на каком-то тюркском диалекте: "Один, один, один".

5.Джей часто был в своём модуле набегами. До того набегами, что у некоторых папирусцев, знавших его, возникали вопросы по типу: "Живёт ли Лазарев дома". Он много времени проводил в картаграфировании. Если бы не уловки, которыми с Джеем в своё время поделился профессор Маркс на Петагме, то поселенческая нейросеть определила бы Лазарева, ещё неспособного к плодотворной самозанятости, трудиться механиком в какое-нибудь машинное или робототехническое отделение Папируса (на части из них, по собственному желанию, ещё трудились люди, а не только роботы). Джей же стал картографом. Вознёй со всевозможными инструментами для решения всевозможных техническим задач во многом была наполнена его кабинная жизнь; к тому же он с трудом переносил труд в коллективе. А в одиночку трудиться на благо общества картографом – его устраивало. Предыдущие Миссии составили всевозможные, достаточно подробные, карты Гигулатикуса. Слабой стороной здесь оставались пещеры. Ими Лазарев и занимался. Дело своё он знал недостаточно хорошо, но старался, и много получалось. На своём Ф-атоме он то и дело отправлялся в разные края планеты, где специальной техникой проникал, исследовал, картографировал те пещерные системы, к которым не удавалось подобраться удалённым методом, не покидая Папируса. При такой работе часто палатка была домом Лазарева. Нередко домом была та или иная лесная избушка, которых представители Миссии №1 и потомки соорудили там да сям по Гигулатикусу. А папирусный модуль №1721, при взгляде под определенным углом, – был, действительно, местом, в котором Джей бывал набегами, то есть вполне себе Кабиной №1721.

6.Кабинный образ Джея. Пребывая в своей Кабине №1721 в перерывах между картографическими выездами, Лазарев часто зарастал. Носил списанную ветхую одежду, которую выуживал у механиков робототехнического цеха. Пребывая на Папирусе, Джей практически не выходил за границы своей кабины, за овал своей рощицы. Коллективные мероприятия его не интересовали. Снабженность продуктами для выездных работ – позволяла готовить в кабине и не появляться даже в столовой восточного кластера поселения. Со стороны Джей смотрелся этаким добродушным отшельником. Неизменная стрижка "горшок", борода, куцая вязанная шапчонка, просторная рубаха с длинными рукавами и какие-то шароваристые сермяжники для работ на участке – всё это придавало издалека Лазареву вид какого-то древнерусского поджарого мужика. К нему даже прилипло прозвище Старовер, которое он понимал слабо и которое ему очень не нравилось.

Иногда Лазарев писал масляными красками. И это было по-субкультурнокабинному, – периодически заниматься каким-то искусством на лоне природы, подле своего домика. В живописи его интересовало два направления: пикселяционизм и, древний, – импрессионизм. Орудуя кисточкой, он нередко слушал музыку. В основном пиксельный IOM (intelligent outdoor music, "умная пленэрная музыка"). Музыку в других стилях он практически не слушал. Если и случалось, то это всегда была музыка без слов.

7.Джей и питомец. Как у многих из кабинщиков, у Джея был питомец. Это была дикая птица, которая очень напоминала ворону. Джей дал ей прозвище Фива. Она жила своей жизнью. Но иногда прилетала навестить Лазарева. Она была невероятно смышленой. Быстро освоила язык жестов. Вела себя чрезвычайно услужливо. Но иногда занималась самодеятельностью. Так, Джей как-то отправился в свою кабину готовить кофе, на время оставив свой пленэр. Передвигаясь по небольшой кухонной зоне он увидел в окошечко, как Фива ловко орудовала кистью, сноровисто удерживая её в своём клюве. Мешать Лазарев не стал, он всегда относился к живописи поверхностно. И каково же было удивление молодого художника, когда он обнаружил, что мазки, нанесенные птицей – были все по делу.

С кем-то Лазарев обсуждал это потом. И кто-то говорил ему, что эти вороны, как, пожалуй, все тутошние птицы, и не только птицы, – на сто рядов изучены здесь представителями Первой Миссии и их потомками. Джею даже рекомендовали освоить пикселяции, которые наглядно раскроют ему все особенности его питомца. Но Лазарев не стал прибегать к знакомству с такого рода материалом.

8.Кабинные игрушки. Ими Джей был обложен с ног до головы. Как ни один другой поселенец. Станки по металлу, станки по дереву, сварочные аппараты, всевозможные пилы, лобзики, шлифмашины, электрорубанки и прочий всевозможный инструмент – всё это было грамотно размещено у Лазарева по периметру его кабины, прямо под крышей, которую он мастерски удлинил.

Здесь важно отметить, что как раз таки под этой самой крышей, в своём привычном кабинном одеянии, Джей и находился, когда к нему прибыл Игрек. Лазарев тестировал свой Ф-атом после починки. Андроид зашёл со стороны рощи, с какой-то книгой в руках. И Джей, улыбнувшись, подумал внутри, как это необычно: робот с книгой, трава, дерева, розоватая атмосфера. Это был томик из собрания сочинений "Поэзия Европы".

Мгновение спустя они пили кофе. Джею нужно было взбодриться. Игрек же в кофе не нуждался, и оно не производило на него никакого воздействия. Но, медленно потягивая из небольшой красной чашечки, он наслаждался. У робота были вкусовые рецепторы, которые развились у него до уровня здорового молодого человека в ту пору, когда Игрек приобретал и готовил еду для своей покойной "матушки" Выготской Идит Яковлевны.

После кофе друзья снарядились. Джей старательно переодевался. Теперь Лазарев выглядел ультрасовременно, по меркам Миссии №3, – Им предстоял затяжной перелёт на Джеландаг.

Конец Главы 9.

Глава 10 Ихос

Уловил я созвучные звуки,

Мне родные томленья постиг,

И меж гранями вечной разлуки

Мы душою слилися на миг.

Валерий Брюсов

Ф-атом рассекал воздух.

Высоко.

Человек и робот – смотрелись на Ф-атоме. -

Гармоничная картина.

Может от того, что парили друзья?

Гигулаты – не стая, а какие-то чистые существа, как на картине Матисса "Музыка". Такого рода мысль пронзила ум Джея, когда они с Игреком прибыли в Джеландаг.

Ихос сидела около горящего куста и что-то напевала.

Руками она пересыпала песок.

Цвет песка был почти такой же, как и её волосы.

Она была погружена в себя и повернулась к Джею и Игреку после того, как Игрек, взирая на неё в своём поэтическом настроении неожиданно громко, выразительно и, кажется, не совсем к месту начал цитировать Мандельштама, намеренно подталкивая Лазарева своим локотком:

Нам остаётся только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Ихос действительно походила на мадам Натали. Походила она и на актрису Мию, которую Джей смоделировал в пиксельном потоке своего жилого модуля, своей кабины № 1721.

Замешательство и растерянность читались на лице Лазарева.

Ихос смотрела на него светлым, чистым, открытым взглядом святого человека.

Развить эти вещи позже. Позже закончить эту главу.

Глава 11 Джей и робот Игрек спорят

Увы, неволи дни суровы

Органам жизни не дают:

Рабы, влачащие оковы,

Высоких песней не поют!

Фёдор Глинка

Дело было в кабине Джея. Кабина №1721. Месяц спустя по возвращении с Джеландага (36 земных дней).

Всё началось с заявления Игрека, что специфику протекания человеческой истории на планете Земля, особенности земных геополитических трансформаций – лучше всего понимать литературоведческим путём. А именно – посредством освоения поэзии всех землян на всех этапах их передвижений, их войн и миров, их катаклизмов. Потому что поэт – как зеркало. Поэты – как зеркала. И понимать историю землян, здесь, на Гигулатикусе, – необходимо.

Джей начал упрекать Игрека в том, что тот в своём кабинном затворе чрезмерно сфокусировался на поэзии и мыслит как-то куце, тесно, ограниченно.

Коммуникация начала приобретать некий накал, когда Джей несколько едко проронил, что поэты – фрукты специфические. Что поэтам свойственно утрировать, натягивать, раздухаряться, иногда ныть, скулить, проецировать свою гнилость на других людей, общество и даже на те или иные государства. Поэтам присуще чрезмерно фокусироваться на себе, играть и, в конце концов, быть даже трикстерами; что они, поэты, – зеркала кривые. Порой эти, так сказать, зеркала изрядно избалованы по жизни, некоторые с самого детства. И, стало быть, мало того, что это зеркала кривые, так некоторые зеркала ещё, получается, и дребезжащие.

Потом был кофе. Джей пил крепкий-крепкий доппио, лучше б тогда ему мяту.

Игрек кофе не пил, а пытался смягчить возбужденного и взвинченного в тот день Лазарева. Смягчал тем, что читал какие-то строки из Вергилия и подчёркивал Джею, что это так похоже на Гигулатикус. Джей пропускал это мимо ушей.

Текст Вергилия был таким:

Прежде всего, дерева создает различно природа.

Много таких, что совсем человеческой воли не знали,

Сами собою растут, по полям широко рассеваясь

Иль по извилинам рек: ветла мягколистная, тополь,

Гибкий дрок и с листвою седой серебристая ива.

Игрек ещё не успел завершить, как Джей каким-то резким оборотом закрутил разговор про поселенческую папирусную нейросеть. Джея смущало, что здешняя папирусная нейросеть для роботов, да и для многих людей, – как Бог. Но Бог – благ, а нейросеть – под вопросом, и это как бы давно аксиомы. А всё это прямое соединение роботов с нейросетью – что там происходит? – Человек-то этого не знает, не контролирует. Здесь они долго спорили про природу и необходимость соединения вообще. Про контроль. Приходили и к чему-то и общему, что, например, робот со свободным протоколом, как и человек, не принужден к какому-то соединению с чем бы то ни было вообще. Даже если это что бы то ни было – называется многими чуть ли ни путь и истина и жизнь.

Третья тема была женщина-земляника и женщина-гигулатка. Спор здесь подзатянулся от упёртости Джея, что модель двоица, союз мужчины и женщины, – это нечто невероятно цельное и эффективное. Робот этого не понимал. Никак не понимал даже через призму всевозможных срезов, которые словесно ухищренно делал Джей. Игрек приводил множество примеров провала всякого рода союзов вообще. Показывал, что материальная единица тоже может быть эффективна. Цитировал даже Омара Хайяма, не совсем к месту, как показалось Джею: "…лучше будь один, чем вместе с кем попало". Даже шуточно и дружелюбно попрекнул Джея, что тот, в своём затяжном кабинном затворе да в своём пиксельном потоке, чрезмерно сфокусировался на гендере. Хотел даже просто сказать Джею: "Мол, тебе, по всей видимости, нужна женщина-половинка, а мне-то, роботу, вовсе нет". Но такое говорить он не стал.

Дальше тема гендера начала как-то несколько выпячиваться. По сути, – возник монолог Джея, в котором он ушёл в нечто теологическое, сравнивая страстную природу землян с целомудренным и каким-то святым, иным, не людским, состоянием гигулаток и гигулатов в целом. Монолог этот был жутко кривым, скачущим, замашистым. Игрек считывал эмоциональные качели Джея, молчал и давал ему выговориться. Его операционная система подсказывала ему нечто вроде: "Эко брат Джей замахнул, ух и дёрнул, но пусть уж так высоко берёт, ладно, – это всего лишь временное парение Лазарева: вспышка у него, непродолжительная".

Затем каким-то неожиданным ветром их занесло несколько на тему четвертую, на политику. Но тут Джей, образцовой человек-неполитикос, совсем зачудил. Опция "Калька" произвела своеобразный "щелчок" внутри Игрека, и он быстро понял, что политические речи Лазарева выстраиваются под стародавним влиянием покойного Бориса Иосифовича. Этот учёный входил в профессорский состав Петагмы и был очень расположен к Джею. Джей был расположен к нему. Гуманитарий. Человек с харедим-детством, бесшабашной юностью и невиданной научной активностью в молодых летах. Во время перелёта к нему привязалось прозвище Маркс. Гибернационные пятилетки забрали и его, Гигулатикуса Маркс не увидел. Позже, когда Джей стал выяснять корни прозвища, возникшего у Бориса Иосифовича на Петагме, он перебрал ряд старинных фотографий, какую-то документалистику, чьи-то видео-нарративы. Связка у Лазарева произошла после посмотра древнего фильма "Молодой Карл Маркс" кинорежиссёра Рауля Пека (2017 год). В этом фильме Джей увидел такого Маркса, каким он запомнил Бориса Иосифовича при самой первой встрече, – кажется, это было на лунной базе КЛУМБА. Позже Джей перенес Маркса кинорежиссёра Рауля Пека в свой Пиксельный поток и наделил его некоторыми речами Бориса Иосифовича. В фильмах Лазарева такой пиксельный актер Маркс стал играть молодых и дерзких учёных. Иногда Джей плакал, когда Пиксельный поток заворачивал вокруг пиксельного Маркса-актёра что-нибудь такое этакое, мелодраматическое – после ухода родителей Джея, Борис Иосифович в каком-то смысле стал его родителем. Но, ни отца, ни мать Джей не заносил в Пиксельный поток, он хранил их в сердце.

Политический же виток спора в кабине Джея №1721 пошёл таким образом, что Лазарев начал лепить, что на Гигулатикусе нужен царь, что царь – это хорошо. Лепилось им это, как бездумное клише, как наспех подхваченный лозунг. Что-то Джей цитировал, что-то стряпал от себя. Но ничто это никак не объясняло, почему здесь, на Гигулатикусе, сейчас, – да царь. На идею, что мудрый царь мог бы объединять людей и гигулатов, Игрек возразил резко, что гигулаты в царе не нуждаются, так как, очевидно, их царь – Бог. А таким противоречивым существами как люди – лучше имеющаяся папирусная нейросеть, чем человек-царь.

Левачёк: рассмотреть пятый виток спора: зачем сужаться до дом, дача, горные лыжи? – Но я бы сузился ещё больше.

Утомлённый разговорами Джей уже затруднялся подобрать что-то увесистое в ответ, пригодное под ситуацию на Гигулатикусе. Да и Игрек начинал, что говорится, перегреваться.

Возникла пауза.

Каждый из них начал безмолвно понимать, что, как это они называли, – пора по кабинам: время каждому вернуться к своему затвору.

Перед прощанием они повспомнили какие-то картины с планеты Земля. Кочевье, так они называли перелёт на Петагме, они повспомнили охотнее и живее.

Джей эмоционально уравновесился, но язвительно подшутил над андроидом, что после такого общения с Игреком, – хоть в пятилетку заходи, то есть в гибернационный сон. Игрек в ответ отшутился, что негатив его андроидных стихов гарантирован в случае гибернации Джея.

Был час до полуночи, когда робот отправился в свой жилой модуль, что был внутри облеплен портретами поэтов.

Джей понимал, что он любит своего друга Игрека. Игрек понимал, что он любит своего друга Джея. Джей знал, что робот Игрек – эффективная единица. Робот Игрек допускал, что, наверное, Джею нужна вторая половинка.

Конец Главы 11.