Читать книгу: «Боя часов я так и не услышал», страница 2

Шрифт:

Шестнадцатый этаж

Я спускаюсь с чердака по шаткой деревянной лестнице, которая скрипит и прогибается под ногами. Она уже давно поросла паутиной, и наступать на перекладины так же мягко, как на шелковистый ковер. Только сейчас понимаю, что иду босяком – наверное, забыл тапочки в детской, или там, наверху? Теперь без разницы – все равно я не вернусь на чердак. Хоть за тапочками, хоть за свечкой. Слишком уж там страшно.

Внизу лестницы уже лучше: здесь не гуляет ветер, а раскатов грома почти не слышно, хотя его отголоски доносятся из-за полуприкрытой двери. Справа и слева горят свечи в жирандолях – некоторые успели оплавиться целиком, другие только наполовину. Выходит, с того самого дня, как пропал последний, прошло не так-то много времени, и на чердаке я пробыл совсем недолго.

Не смотря на свет и тепло, идти нужно осторожно и медленно. Пустой Дом не очень любит, когда кто-то бродит по нему ночью.

Я редко бывал здесь и раньше: есть те этажи и помещения, в которые нельзя заходить. Нет, там нет монстров, как в Подвале, зато есть остальные жильцы. Если вдуматься, то в Доме я знаю далеко не все комнаты, и даже не всех его жильцов. Конечно, мы виделись с ними, но никогда не были слишком дружны.

Шестнадцатый этаж нашего Дома – это владения тети Астрид и дяди Лео. Здесь его художественные мастерские, его маленькая галерея, ее швейная комната и ее примерочная. Они оба творческие люди и, наверное, как раз это их сроднило. Кажется, они прожили вместе больше пятнадцати лет, и успели похоронить троих детей. А потом, они исчезли сами.

Теперь этот этаж пуст, все двери нараспашку – можно заглянуть в каждый уголок, если есть желание. Но я заходить точно не хочу: тетя и дядя не слишком любили незваных гостей, а Лео мог и огреть тубусом для бумаг, если совать нос, куда не следовало. Тем более, что последнее время у него совсем не ладилось с художествами. Он называл это угасанием, а Папа – бездарностью.

Остальные молчали.

В свое время дядя Лео был настоящей знаменитостью. Он выставлял свои работы в Столице, и даже был приглашен ко двору. В его мастерской, на стене, можно увидеть развешенные благодарственные письма и пожелания поклонников. У него был тот редкий талант, который позволял подмечать детали. Впрочем, и рисовал он только детали, деталями и детально. К примеру, могильные кресты, сложенные из других крестов. Черепа младенцев, сделанные из крошечных черепков или засохшие цветы, сплетенные из других лепестков и стеблей. Он называл свои работы «Некрореализмом» или «Танаторомантикой». Но как мне кажется, смысл этих слов знал только сам дядя Лео.

Потом, когда его популярность пошла на спад, он отстроил себе еще одну комнату на этаже, которая свисала с края Дома, как раковая опухоль, чтобы устроить там маленькую галерею. Туда заглядывали приезжие, да и я бывал не один раз. Правда, к тому времени дядя стал рисовать только трупы. То трупы в могиле, то трупы за столом с одинаковыми белыми лицами, то трупы в постели друг с другом, то трупы в небесах.

– Не смей показывать детям такое! – визжала тетя Астрид, когда мы с Томом, Люси и Никой пришли поглазеть на его творения, – Ты совсем с катушек слетел, идиот?

Может быть, дядя Лео, и правда, к тому времени немного сошел с ума, но с ним явно происходило что-то недоброе. Он стал рассеянным, забывчивым, и задумчивым, словно постоянно обдумывал какую-то невероятно важную проблему. Он забывал все и вся. А потом, забыли о самом дяде Лео.

Никто так и не понял, когда именно пропал дядя Лео. Он и прежде мог позволить себе исчезнуть из Дома на несколько дней, называя это поисками вдохновения, но в один прекрасный день он просто перестал появляться за общим столом.

Дядя Леонард был умным, образованным человеком с длинными черными волосами, бледной кожей и крючковатым носом. Он носил уродливое пенсне и любил бесформенные цилиндры. Больше сказать о нем толком нечего, кроме того, что однажды, дядя Лео обнаружил, что его наброски, которые он делал в своем собственном блокноте, стали исчезать.

– Это немыслимо, – твердил он мне в сотый раз, показывая белые листы, стисненные в черной коже с золотыми рисунками, – Я прекрасно помню, как писал здесь вчера горных серн, а вот тут – ангела с крыльями. Скажи мне, Вильгельм, ты не трогал мои рисунки?

– Нет, дядя Лео. Я не трогал их.

– Поклянись мне Домом. Ты знаешь, что значит нарушить эту клятву?

О, да. Нарушать клятву Дома страшно. Да и невозможно, кстати говоря.

– Клянусь, дядя Лео. Я не трогал твои рисунки.

Он рисовал опять, чертил, вычеркивал, стирал и рисовал заново, что бы потом явиться ко мне в комнату с этим самым вопросом. Потом станет известно, что он приходил ко всем жильцам Дома, но ко мне заглядывал чаще остальных. Самым любопытным было то, что исчезали только рисунки, а листы блокнота оставались на местах. Вор крал его идеи, но не готовые работы, и как он это делал, было непонятно даже прадедушке Гансу – а тот многое повидал за свою жизнь.

– Я не параноик! – твердил дядя Лео, когда тетя Астрид хотела убедить его в обратном, – Ты хоть знаешь, что такое паранойя? Это состояние постоянной тревоги, подозрительности, патологической ревности, безумных идей и галлюцинаций! Я что, по-твоему, сошел с ума? Иди-ка сюда, лживая шлюха, я вобью в тебя хоть немного художественного вкуса!

Можно понять, что отношения у тети и дяди были не очень, но кому было до этого дело?

В конце концов, дядя Лео начал запираться в комнате. Он ночевал с горящим светом, оставлял блокнот раскрытым, или напротив, набрасывал на него цепи и закрывал на замок, что бы утром увидеть, как его рисунки бесследно исчезли. Это довольно сильно подкосило его. Он начал подозревать каждого, хотя никому до его работ не было никакого дела. Даже тете Астрид, которая вечно занята в своей комнате, где и сейчас видна ее швейная машинка и целая толпа разномастных манекенов – они слишком жутко смотрятся при свечах, что бы пройти мимо и не вздрогнуть.

Мама потом обмолвится, что дядя Лео слишком пристрастился к лаудануму. Это такое лекарство, которое имеет множество не слишком полезных эффектов. Но это, конечно, только с ее слов.

– Совсем немного для поднятия духа, – говорил художник, опрокидывая в рот маленькую склянку с прозрачной жидкостью, – Пойми, Вили, мозг творческого человека, он… как паровой двигатель. Если не позволять ему иногда остывать, может произойти перегрев и взрыв. Только представь себе, что будет с твоей головой, если все мысли и идеи выйдут наружу, а? Разлетятся, как шрапнель, по всем уголком Дома? Впрочем, ты же еще ничего не понимаешь. Катись отсюда. И никому ни слова, ясно?

Лео стал замкнут и нелюдим. Он почти не покидал своей мастерской, а если и уходил из нее, то только для того, что бы исчезнуть на несколько дней, а то и неделю.

Никто не знал, где бродит дядя Лео – может, по Дому, может, в лесу или на кладбище, но он всегда возвращался без кистей и холстов с горящими от ужаса или вожделения глазами и снова запирался у себя. Дальше все шло по накатанной – работы исчезали, он винил всех и вся, накачивался лауданумом и исчезал. Наверное, ничто уже было не способно изменить такой порядок вещей.

– Ну, и скатертью дорога! – заявил Папа, после очередного представления, – Может, хоть комната освободится. Ты понимаешь, сынок, что мужчина должен строить свой дом, а не разводить мазню на бумаге?

Я не понимал, но знал, что лучше молчать, чем спорить. Этот урок все мы выучили слишком хорошо.

Итак, дядя Лео. Мы считали его сумасшедшим, пока, однажды, не стали встречать его потерянные рисунки. Они бродили по лестницам, бегали по коридорам и даже забирались к нам в комнаты. Лично я видел ланей с ветвистыми оленьими рогами, встречал несколько черепов, катившихся по ступеням со звуком сминаемой бумаги, а потом ко мне пришел ангел с огромными крыльями – сначала он долго смотрел в окно, а потом стал заглядывать на чашечку чая.

Плюс таких гостей – они не занимают много места. Минус – с ними совершенно не о чем поговорить. И они очень боятся испачкаться.

Кто-то рассказывал мне, что видел армию марширующих солдатиков, кто-то говорил, что замечал косяк огромных рыб, плывущих между первым и третьим этажом, а Томас как-то вспомнил, что видел улыбчивого висельника, который заглядывал в винный погреб и гремел бутылками, как цепями, вызвякивая что-то вроде Лунной сонаты Бетховена.

Впрочем, я бы не стал верить Томасу. У него тоже с головой не все хорошо.

Картины были цветными и черно-белыми, яркими и не раскрашенными, угловатыми и уродливыми, прекрасными и пленительными. Ну, большинство из них, исключая, разве что, трупы, которых Лео, как и раньше, старательно выводил в своем блокноте.

В конце концов, рисунков стало столько, что невозможно было уснуть – звук перелистывающихся страниц будил всякий раз, стоило кому-то из творений дяди Лео появиться у дверей. Сперва мы терпели это, а потом Папа сжег их всех в камине. Всех, кроме ангела – тот успел выпорхнуть в окно и с тех пор, иногда его можно увидеть на шпиле Дома под лунным небом.

Это случилось за несколько дней до того, как дядя Леонард пропал. Мы нашли его раскрытый блокнот на лестнице, ключ от мастерской на вешалке, а его пальто и белый шарф в корзине для грязного белья. Астрид долго винила отца за тот поступок, когда он избавился от рисунков, но тот так и не признал свою вину, считая, что в Доме и без того слишком мало места. Он иногда бывал упрям, кстати говоря.

Никто не искал пропавшего художника, решив, что тот отправился в очередное путешествие за вдохновением, да так и остался на дороге. В любом случае, он никогда не любил Дом, и куда бы он не ушел, там ему намного лучше.

Стараюсь пройти комнату дяди Лео, как можно скорее. Не хочу встречаться с его работами, если им снова придет в голову оживать.

…Тогда, в камине, рисунки сгорели быстро, а на утро Папа и дедушка выносили полные ведра золы, в которых отчетливо можно было увидеть обугленные кости.

До кафетерия можно было бы добраться и по лестнице, но как только Рейнхольд представил себе, сколько пролетов ему предстоит преодолеть, и сколько сотрудников Клиники встретить, ему сразу же стало не по себе. Он уже трижды нажал на кнопку вызова служебного лифта, и теперь покачивался с каблука на носок, в томительном ожидании. Шестнадцать этажей – это перебор. Он всегда считал, что хватит и четырех. Во всяком случае, наземных. То, что находится глубоко в земле, не учтено даже на планах здания. И добираться туда еще сложнее, чем выехать из города, где через каждые двести метров стоят блокпосты военных. Если, конечно, ты не обладаешь необходимыми документами. А среди персонала Хранителя, таких документов не слишком-то много.

– Доброе утро, герр Кестнер, – полноватый уборщик, с лицом хронического алкоголика отсалютовал ему шваброй, – Уже готовы к работе?

– Доброе утро, Ферн, – улыбнулся Рейнхольд, освобождая дорогу, – Да-да, рад вернуться на старое место.

И какого черта все в Клинике такие любопытные и приторно вежливые? Неужели здесь нет старой-доброй ненависти между коллегами, тайной злобы на вышестоящие чины и зависти к высоким окладам? Конечно, нет. Клиника платит всем столько, сколько нужно для полнейшего молчания. Наверное, большинство сотрудников даже не знают, где они работают на самом деле, когда выносят утки, подтирают полы и разглядывают пришельцев через камеры видеонаблюдения.

Со звоном открылись створки лифта, и Рейнхольд шагнул внутрь. Пахло моющим средством и дорогим одеколоном. Наверное, так было всегда, но сейчас Кестнер поморщился. Что-то сегодня ему явно действует на нервы. Может, сказывается кофе, а может – ощущение того, что все идет неправильно и совсем не так, как должно. Он уже испытывал нечто подобное больше полугода назад, и вот, полнейшее дежавю. Вероятно, нечто такое чувствует преступник, сбежавший с места преступления, не успев, как следует, замести за собой следы.

Экранчик с нумерацией этажей показывает шестой. Официально, это самый верхний этаж Клиники. А цифр на панели доступа всего семь. Нулевой этаж – подземная парковка и территория внутреннего склада. Чтобы попасть ниже, необходимо воспользоваться маленькой пластиковой карточкой, которая сейчас лежит у него между пропуском и бейджиком. Рейнхольд спохватился, прицепил его на лацкан халата, поправил в отражении, чтобы тот висел ровно.

Он нажал единицу, и створки с шумом захлопнулись. Мерный гул мотора, заглушенный зазвучавшей классической музыкой, почти убаюкивал. Да уж, что ему не помешает сейчас, так это крепкий сон, подальше от Клиники. И никаких телефонных звонков с желтым звуком. Его передернуло от одного воспоминания, а при мысли, с кем сейчас предстоит встреча, стало, и вовсе, тошно. Герр Кальцер всегда вызывал у него неподдельный страх, отвращение и изжогу.

Лифт мягко вздрогнул и остановился. Со звоном двери ушли в стороны, и в глаза ударил серый свет дождливого немецкого утра. На первом этаже огромные окна – отсюда открывался бы чудесный вид, если бы не бурлящий Страуб. Кажется, кое-кто из директоров Клиники утверждал, что вид лазурной реки будет успокаивать пациентов, но Рейнхольду что-то подсказывало обратное. В конце концов, у них не психиатрическое отделение, так кому какое дело до их душевного состояния?

Рейнхольд справился с собой, одернул халат и двинулся в сторону кафетерия – просторного белого помещения с прозрачными стенами и пластиковыми стульями, где иногда подавали подгоревшие гренки, пережаренную яичницу и сыроватый бекон. Единственное, что еще радовало – это крепкий черный кофе. Его еще не смогли испортить.

Посетителей немного – два или три пациента в дальнем углу, да парочка санитаров рядом с дверью. Рейнхольд небрежно махнул им рукой.

Ряд торговых аппаратов по правую руку убеждал Рейнхольда приобрести что-нибудь более существенное, но даже одна мысль о еде вызывала у него легкую тошноту. Конечно, стоило бы перекусить сейчас: когда сюда прибудут гости, времени на такие мелочи не останется, но кусок упорно не желал лезть в горло. Рейнхольд опустил купюру в автомат, выбрал бутылку минеральной воды и ушел прочь, так и не забрав сдачу.

Внутри кафетерия пахло вездесущим чистящим средством. Кажется, им пропитался каждый уголок Клиники, заменив собою любые другие ароматы. Наверное, так же пахнет и жидкий суп, и овощное пюре, и чай с какао – проверять не хотелось.

Рейнхольд устало огляделся вокруг, выбрал ближайший к окну одинокий столик с безликой белой крышкой, опустился на стул и стал ждать. Господин Кальцер отличался пунктуальностью, значит, еще целых пять минут можно просто думать о своем и пялиться в залитое дождем серое окно, с тоской вспоминая, как замечательно ему было в Берлине. И только зачем они отправились в…

– Господин Кестнер, – произнес у его уха бесцветный голос, похожий на шелест страниц, – Доброе утро.

Рейнхольд подскочил на месте, едва не выронив бутылку воды из рук. И снова он слишком увлекся своими мыслями, упустив не только звук шагов, но и скрежет колес инвалидной коляски. Черт, да таким шумом можно мертвого разбудить. Видимо, отдых ему, и в самом деле, просто необходим.

– Герр Кальцер, – проговорил он, пожимая тонкую белую ладонь, – Рад вас видеть.

Кальцер был худ, бледен, высок и невероятно изможден. А еще, невероятно, неприлично и невообразимо богат, что в свою очередь не помешало ему опуститься в инвалидную коляску чуть больше тридцати лет назад. Видимо, за деньги невозможно купить здоровье, как бы сильно ты этого не желал. Ходили слухи, что Кальцер побывал во всех ведущих клиниках мира, но медицина не всегда творит чудеса. Поэтому эта допотопная рухлядь, где восседал генеральный директор Фермы Трупов, давно срослась с его телом воедино. Несмотря на отвращение, Рейнхольд испытывал почти жалость к этому человеку.

– Мы с Яковом тоже рады, – бесцветно сказал Кальцер, сцепив на груди руки. Яков Хауэр – эта безмолвная огромная фигура, облаченная в видавшие лучшие времена костюм-тройку и стоптанные туфли, даже не повернул головы. Хауэр – личный телохранитель Кальцера, который следует за ним по пятам, как безмолвная и покорная тень. Хауэр нем с рождения, поэтому единственным звук, которым он выражает эмоции – нечто среднее между вздохом сожаления и хриплым покашливанием. Глаза у него такие же выцветшие, как голос его хозяина. Он продолжал бесцеремонно буравить Рейнхольда взглядом, словно хотел просверлить дыру. Огромные ладони, лежавшие на рукоятках кресла, были похожи на огромных пауков-альбиносов, готовящихся к атаке.

– Итак, спасибо, Яков, – произнес Кальцер, махнув своему телохранителю в сторону, – Пока что ты свободен. Нам с добрым доктором нужно кое-что обсудить наедине. Перекуси пока, или займись своими делами. Дальше я сам.

Хауэр нехотя отступил назад, не спуская с Рейнхольда немигающих водянистых глаз. Наверное, его плечами можно было бы, запросто, закрыть это окно во всю стену, если понадобится. Кальцер посмотрел на Рейнхольда и ухмыльнулся.

– О, не переживайте по этому поводу. У моего друга такая работа – подозревать всех и каждого. Уверяю вас, он добрейшей души человек, просто немного нервный. Нам всем сейчас нелегко, не так ли?

– Именно так, – подтвердил Рейнхольд, наблюдая за тем, как Хауэр гипнотизирует взглядом торговый автомат, – Что вы хотели обсудить со мной, герр Кальцер?

– Для начала, я бы хотел сказать, что данная беседа носит исключительно дружеский оттенок, поэтому давайте без формальностей. Меня зовут Маркус, и мое имя звучит ничем не хуже моей фамилии. А что до обращения «герр» или «господин», то они все мне поперек горла, и если мне захочется официоза, я приеду к мэру или посещу жандармерию. Надеюсь, это ясно?

– Да, вполне ясно, – осторожно кивнул Рейнхольд, – Никаких проблем.

– Вот и чудесно, Рейн. Ничего, если я буду называть вас так?

– Как будет угодно, герр… то есть, Маркус.

– Хорошо, – сказал Кальцер голосом арктического ледника, – Тогда приступим к делу, раз с банальной вежливостью мы закончили. Как вам уже известно, мы ждем гостей, которые хотят отправиться в РИО. Это самое значительное событие за последние полгода для Клиники, и я хочу быть уверенным, что мы сможем обеспечить им самый радушный прием.

– Это не совсем входит в мои обязанности, – протянул было Рейнхольд, но Кальцер поднял вверх белую руку.

– Я не прошу вас встречать гостей. Я хочу узнать о РИО, который вы открыли, – ответил он просто, – Еще раз, и поподробнее.

Мастерская дяди Лео остается позади, и мне остается добраться до лестницы, ведущей на следующий этаж. Можно, конечно, было бы воспользоваться и лифтом, но тот работает только от электричества, а в нашем Доме есть только свечи. В любом случае, лифт не всегда был лучшей идеей. Однажды бабушка Анна прождала его на тринадцатом этаже почти полтора часа – только вообразите себе, сколько молитв она успела произнести! Да и вообще, у нашего лифта своеобразное чувство юмора. Он довольно странный и сам себе на уме. И выглядит необычно: к примеру, когда я был в Городе, то никогда не видел, что бы у лифта были паучьи ноги.

Вся проблема в том, что лифт может доставить тебя совсем не туда куда нужно, а иногда промахивается во времени на несколько минут. Увозит в прошлое. Или будущее. Лучше уж воспользоваться старой лестницей, хоть она скрипит и воет под ногами.

Я как-то раз поехал на лифте, а когда вернулся обратно, то встретил самого себя на площадке ожидания. Это было здорово. Я и я успели обсудить пару интересных штук, вроде расщепления атома и неизбежной генетической мутации. Но лифт мне все равно не нравится. Что-то с ним явно не так.

Он ползает между комнатами дома, пробирается среди помещений и может сорваться вниз в самый неподходящий момент.

Наверное, в проблемах со временем виновата как раз тетя Астрид, чья швейная комната до сих пор видна из-за угла, если наклонить голову. Мама всегда говорила, что ее любовь к шитью до добра не доведет. Может, потому тетя Астрид и пропала. А может, ее забрал Монстр из Подвала, как всех остальных. Нужно спросить, как это произошло, когда будет возможность.

В мастерской Астрид всегда слишком сыро и ветрено. Сейчас туда лучше не заходить, если не хочешь промокнуть до нитки. Конечно, это из-за бесконечных щелей и дыр в стенах и потолке, но разве может быть иначе, если на наш Дом однажды упала водородная бомба? К счастью, Астрид успела предотвратить взрыв за несколько секунд до катастрофы, и бомба до сих пор свешивается вовнутрь, выходя из стены, прямо над ее кроватью. Прадедушка Ганс говорил, что это советская Царь-бомба, мощностью в 101,5 мегатонн.

– Ты только представь, внучек, как эта хлопушка грохочет! – улыбался он беззубым ртом, хлопая по боку громадины, вплавленной в застывшее время, – Веса в ней двадцать шесть тонн, длина – восемь метров, ширина – больше двух! Вот это праздник был бы у нашей семьи, не успей малышка Астрид вовремя! Просто фейерверк! Настоящий фейерверк!

Прадедушка Ганс очень любит разные огоньки и блестки, так что, он, наверное, даже не шутил.

– Это много для такой штуки, дедушка?

– Очень много, внучек, – говорил он, и кивал своей седой головой при каждом слове, – Но как это было бы красиво!

Кажется, никто не разделял его точку зрения, да оно и не удивительно. Ганс Клингедорф всегда был своеобразным человеком. Наверное, Папа весь в него. Да и тетя Астрид тоже.

Она шила всегда. Прабабушка Молли утверждала, что у той была тяга к ниткам и иголкам буквально с первых месяцев жизни, а бабушка Магда говорила, что прятала от нее швейные принадлежности до десяти лет.

К сожалению, ни одна, ни вторая не знали, какой силой обладает тетя Астрид, а если они и догадывались, то предпочитали молчать. В нашем Доме это вообще вошло в привычку – если молчишь ты, то молчат и о тебе. Это честный обмен.

Тетя Астрид не просто шила – она сшивала саму ткань пространства и времени, поддевая слои иглой и стягивая их простой черной ниткой. Если пройтись по коридорам Дома, то можно увидеть стежки, висящие в воздухе, покрывающие античные статуи и даже кирпичные стены – это все результат экспериментов Астрид. Она была чрезвычайно любопытной. Черные нитки до сих пор удерживают ту огромную бомбу в воздухе. Интересно, останется ли у них прежняя сила, после исчезновения Астрид? Впрочем, лучше не думать об этом и идти вниз по лестнице. Пусть тетя вернется, и разбирается со своим шитьем сама.

Как говорили родители, когда-то, много-много лет назад, Астрид была портнихой в одном маленьком бутике, где подгоняла по фигуре плоских, как доски, фрау и пузатых, точно бочонки, герров фраки и пиджаки. Она любила свою работу, но ненавидела собственного начальника, чье имя начиналось на букву П, а фамилия на букву К. Тот постоянно придирался к ней, делал замечания и выписывал такие штрафы, что их приходилось сворачивать вчетверо, что бы уложить в карман.

Да и сама Астрид, могла вспомнить былое, если мы пересекались на кухне.

– Ты бы только видел этого богатого ублюдка, Вили, – ласково говорила мне она, погладив по голове, – В его глазах уже не было ничего человеческого. Только деньги и власть. Самыми отвратительными начальниками становятся те люди, которым дали совсем немного и того, и другого.

– Он обижал тебя, тетя?

– Еще как обижал, дорогой мой. Но он не знал, с кем решил начать войну. По сути своей, Вили, – тетя Астрид очень красиво улыбалась. Да и вообще, она всегда была молода и прекрасна. Ее портил черный шов, наложенный ею самой чуть ниже подбородка. Видимо, так она сумела остановить собственное время старения, – По сути своей, каждый человек – это только одежда для его души. Нет человека из плоти и крови – и его душа остается здесь, на грешной нашей Земле, навеки холодная и обнаженная.

– Это слишком сложно для ребенка, – кривилась бабушка Анна, – И звучит, как чушь!

– Не слушай старую маразматичку, мальчик мой, – улыбалась мне тетя Астрид, – В мире можно все. Даже снять одежду с одной души и отдать другой. Это называется помочь обездоленному. Очень по-библейски, между прочим!

Они частенько спорили с бабушкой на тему религии, но я мало что в этом понимаю.

Итак, тетя Астрид ненавидела своего начальника. Поэтому нет ничего удивительного в том, что однажды, она прибегла к своему любимому занятию и господина ПК не стало. Зато у тети появился замечательный кожаный плащ, спускающийся почти до земли – господин ПК был довольно высоким тучным человеком, и из его шкуры можно было сделать не только плащ, но еще и сумочку, чемодан, перчатки и футляр для очков. Не знаю, удобно ли было носить такую штуку, но подруги Астрид завидовали.

– Мне кажется, они поверили, что я привезла плащ из Столицы, – хрустально смеялась она, и ее бледная кожа становилась почти белой. Практически такой же, как листы для художеств дяди Лео, – Они до сих пор спрашивают меня, сколько марок мне пришлось за него выложить! Знали бы эти дуры, сколько всего можно получить, если быть немного смелее!

– Но разве это не обман? – наивно спрашивал я, – Ведь ты говорила мне, что врать нельзя…

– Нет, Вили, господин К был родом из Столицы, – отвечала она мне, немного подумав, – Поэтому, в моих словах нет лжи, но есть утаенная правда. Ты же умницы, ты сам должен это понимать!

Со временем она открыла собственную мастерскую на одном из этажей нашего Дома. Кажется, дедушка Оскар и Папа приволокли ей целую кучу манекенов откуда-то из леса или кладбища, и уставили почти каждый свободный дюйм ее комнаты. Не знаю, и зачем ей столько волокиты?

Астрид привыкла засиживаться на работе до самого позднего вечера и принимала одиноких клиентов всегда с закрытой на засов дверью.

– Как ты понимаешь, Вили, – отвечала, смеясь, тетя, – Обнаженная душа – это слишком интимно. Я обещаю людям самый лучший пошив костюма в их жизни, но никогда не утверждаю, что они получат его. Видишь, есть большая разница между тем говоришь ты неправду, или просто немного недоговариваешь. Всегда нужно оставаться честным. Это мой тебе совет.

– Спасибо, Астрид, я это запомню.

– Ну, что за чудесный ребенок, – умилялась тетя Астрид, но при этом ее глаза оставались бесконечно холодными, – Всегда нужно слушать советы тети. Тетя плохого не посоветует. Ты же помнишь господина К, который поступил иначе?

Да уж, как не помнить. Плащ Астрид до сих пор пылится где-то на вешалке, как памятник ее нерушимой правоте, воздвигнутый ниткой и иголкой.

– Да, тетя, я это помню. Я не такой, как господин К.

– Твое счастье, дорогой, что я это знаю, – всегда говорила она на прощание и грозила пальцем, – И не вздумай есть много сладкого. От этого болят зубы и живот!

Не знаю, как она воспитывала Томаса и Люси, но видимо, любителями сладкого они точно не были. А вот, что случилось с тремя их мертвыми братьями и сестрами остается только гадать.

Кажется, когда я родился, их уже не было.

Все видели, как посетители входят к нам, но никто не видел, как они выходят обратно. Мама говорила, что тетя отправляет их через черный ход, но мне кажется, она говорила мне неправду. Для начала, в доме никогда не было запасного выхода, а во-вторых, откуда тогда у тети берутся все новые и новые наряды? Да и черных стежков, которыми Астрид перетягивала время, в ее мастерской полно.

Мне кажется, она перематывала время, что бы скрыть момент убийства, а после отрезала этот период с помощью своих бесконечных инструментов. Жаль, что тетя Астрид тоже не смогла спастись. Уж кто-кто, а она всегда была уверена в себе и могла за себя постоять, но, видимо, тот Монстр из Подвала оказался куда более опасным, чем всем нам казалось изначально.

О том, что пропала тетя Астрид, нам стало известно поздно вечером. Из ее комнаты выкатился маленький клубок ниток и, перепрыгивая через ступени, размотался на полу гостиной на первом этаже. Это было невозможно по двум причинам: Астрид всегда строго следила за своими вещами и никогда не оставляла дверь мастерской нараспашку. Может быть, опасалась, что кто-то из нас случайно уронит бомбу, а может быть, имела какие-то свои тайны, которыми не хотела делиться с окружающими. Трудно сказать, что было в ее голове.

Плащ из господина К валялся смятым прямо на пороге, а половина манекенов пропала. Впрочем, оно и к лучшему. Плоть с них уже давно успела слезть, а гнилое мясо и кости были не самым лучшим зрелищем.

– Снова отправилась шить костюм, – буркнул тогда папа, потянувшись к бутылке, – Скоро припрется, можете не переживать. Или я не знаю свою двоюродную сестрицу!

Видимо, папа не знал Астрид. Астрид так и не пришла.